Активность интеллекта в поле эмпирического опыта

Современный исследовательский поворот к опыту. Мода властвует во многих областях социальной жизни, включая и науку. Конечно, глубинные тенденции определяют ее развитие, но на поверхности идет прихотливая игровая смена значимых тем и понятий. На рубеже XIX‑XX веков философы и психологи очень часто употребляли термин «опыт». Затем его использование резко пошло на убыль и пик умолчания пришелся на расцвет программы «искусственного интеллекта». По мере расширения мудрости в отношении сложности моделирования и понимания деятельности сознания нарастал процесс реабилитации, казалось бы, навсегда устаревших представлений. Одним из них стало понятие опыта. М.А. Холодная отмечает, что если в недавнем прошлом психологи отдавали предпочтение «познавательному процессу», то сейчас активно пишут о «ментальном опыте». Ныне идет переход от изучения абстрактного эпистемологического субъекта, к исследованию поведения индивида в конкретной ситуации. И здесь, как отмечает Ж. Ришар, приходится смещать фокус с когнитивных структур на опыт¹.

Опыт есть сама жизнь во всей ее полноте. С этим определением Н.А. Бердяева и сейчас можно согласиться. Между человеческим индивидом и окружающим его культурно-природным миром с момента зарождения и до смерти идет непрерывная череда неизмеримо многих и различных взаимодействий. Все то, что как-то влияет на индивида и каким-то способом участвует в его жизнедеятельности, и будет его совокупным опытом. Ч.С. Пирс выделил две большие области полного опыта: а) то, что принуждает и ограничивает нас извне; б) наши усилия, направленные на изменения внешней среды в нужную сторону. При этом опыт представлен на всех уровнях жизни личности: телесно-соматическом, аффективном, эмоциональном, ментально-сенсорном и интеллектуальном. На каждом уровне повторяющиеся и регулярные процессы взаимодействуют и приобретают индивидуальную специфичность. Вот почему любой индивид имеет свой личностный опыт. И все же в нем существуют общезначимые компоненты, выражающие единые условия жизни людей. Группа американских ученых во главе со Ст. Грофом по специальным методикам выявила в подсознании испытуемых следующие пласты опыта: а) преднатальный (дородовой); б) опыт рождения; в) трансличностный. Последний примечателен тем, что испытуемые рассказывают и рисуют элементы архаичных культур, в которых они сами не могли жить и знать по каким-то источникам. Даже если брать виды непрерывного опыта, такие как: обыденно-бытовой, производственный, религиозный, научный и т.п., все они содержат всю полноту проявлений человеческой жизнедеятельности – от своеобразных мышечных движений и чувственных модальностей до идейных образований.

Можно ли человеческий опыт делить на внутренний и внешний? Поскольку опыт является непосредственной связью человека с окружающим миром, внешние стимулы входят в неразрывное сочетание с индивидуальными реакциями. Жизненная ткань бытия ткется из различных состояний смешанности или «композитов» (А. Бергсон). Пространство вещей, с которыми контактирует индивид, сплетается с протяженностью телесных органов; физическое время вписывается в биочасы организма; реакции тела переплетаются с чувственными модусами и знаниями.

Можно ли как-то с этим всем разобраться и разделить на некие полочки то, что с нами происходит в каждый миг времени и непрерывно становится иным? Мнения философов и психологов здесь разошлись. Древние мыслители предложили делить всю жизнедеятельность на явленное и внутреннее, а затем на телесное, душевное и духовное. Особо выделяя разум, Аврелий Августин предложил разделить и чувственность. У животных и человека есть «внутреннее чувство», которое оценивает («судит») вещи в отношении блага, удовольствие или боль оно добавляет организму. Кроме этого оно объединяет результаты внешних телесных чувств (зрения, слуха и т.п.) и управляет ими. Все чувства не познают, а служат жизни. Обладая «внутренним светом», познает лишь разум (ум), он судит те данные, которые получают чувства, в отношении их истинности¹.

В Новое время линия Августина была по-своему продолжена Р. Декартом. Французский мыслитель ввел некоторые изменения. «Внутреннее чувство» он назвал «общим чувством» или представлением, сохранив у всех видов чувственности неспособность к самостоятельному познанию. Ощущения и восприятия нужны только для того, чтобы указать уму, какие вещи полезны или вредны целому Я. Посредством боли, голода, жажды и т.п. природа показывает человеку, что разум помещен в теле не только, как кормчий на корабле, что ум тесно соединен с телом, словно смешан с ним и составляет с телом одно целое². Поскольку дух-разум неделим, то он «действует весь сразу при хотении, при чувствовании, познавании и т.п.»³. Четкую границу Декарт провел только между душой и телом, последнее протяженно и состоит из частей (органов и т.п.). Сам механизм тела, приводимый в движение без воли мускулами, нервами и животными «духами», лишен опыта, его сосредоточием является только душа. Но поскольку она связана со всеми частями тела, эта целостность характеризует опыт также в отношении всего тела.

У рационализма всегда были свои оппоненты и во весь голос они заговорили во второй половине XIX века. Так, представители «философии жизни» акцентировали внимание на богатой цельности жизненного опыта, которую нельзя разложить на отдельные полочки. Ф. Ницше подверг критике традиционные понятия сознания, мышления и опыта. По его мнению, весь «внутренний опыт» основан на том, что к чувственному результату подыскивается из памяти какая-то фиктивная причина. И если мы нашли некоторое привычное обстоятельство, то это означает, что чувственное состояние переведено на понятийный язык слов. Подобные рациональные рубрики далеки от подлинного содержания опыта¹. Чувство обычно отделяют от мыслей, но как быть, если нет никакой боли самой по себе. Боль есть интеллектуальный процесс, в котором, несомненно, находит свое выражение суждение «вредно», суммирующее долгий опыт. Но в ней к тому же есть и потрясения мозгового очага нервной системы. Все это делает боль феноменом целостного опыта, где теряют смысл всякие подразделения, в том числе понятия внутреннего и внешнего².

Несколько иную позицию занял В. Дильтей. Главное, что надо понять – это жизнь, проживаемую людьми, а она демонстрирует уникальное сплетение разностей. В нашем цельном воляще-чувствующе-представляющем существе наряду с нашей самостью нам одновременно дан целый внешний мир. Это неисчерпаемое многообразие с некоторой степенью полноты начинает выражать жизненный опыт. В каждом индивиде он еще стремится представить своеобразие внутренних состояний и игру переживаний, но совместная жизнь формирует общий жизненный опыт, где богатство жизни продолжает сокращаться под влиянием требований единого образа жизни и фиксироваться обычаями. Некоторую полноту опыта воплощает эмпирическое сознание, но в нем лишь концентрируется знание нашего Я, других людей и вещей, а также их взаимоотношений. Вместе с эмпирическим сознанием жизненный опыт являет собой некую хаотическую цельность, где сталкиваются противоположные проявления: случайный произвол и закон, разум и бессознательное, ясное и темное, жизнь и смерть. Перед душой, которая стремится объединить опыт в стройное целое, все это ставит загадку жизни. Разрешить ее пытается мировоззрение, вырастающее из особого отношения индивида к миру, или его определенного настроения. Мировоззрение пытается понять темные данности опыта при помощи ясных данностей, в чем ему помогает язык. На этом пути возникают все виды мировоззрений: миф, религия, искусство, философия, а также наука³.

Внешнее и внутреннее как области психического опыта. Вместе с Ницше Дильтей признал цельность жизненного опыта, но в отличие от него он выступил за необходимость его структурирования. Другого способа у интеллекта, стремящегося разгадать загадку жизни, просто нет. Выбор может идти только между «расчленяющим анализом» и «связующим анализом». Если первый присущ наукам о природе, то второй – наукам о духе и он-то способен придать опыту оптимальную структуру.

Дильтеевская идея понимающего анализа весьма перспективна для теории опыта. Если относительное обособление интеллекта для всех стало нормой, то проведение разграничительных линий внутри психики, как правило, вызывает подозрения и сомнения. Мы полагаем, что «связующий анализ» позволяет представить психику в виде двух качественно различных областей – внутренней и внешней чувственности. В терминологии Г. Райла они представлены двумя режимами работы органов тела: чувствительностью и сенсорной деятельностью. Первое сводится к тому, чтó мы испытываем в ситуациях жизни. Речь идет о различных ощущениях или бытийственных претерпеваниях: слезы и искры из глаз, звон в ушах, мышечная «радость» и болевые ощущения, легкость тела и тяжесть в ногах и т.п. Эти сугубо индивидуальные состояния не требуют присутствия интеллекта, здесь нет намеренного познания и бессмысленного деления на внешнее и внутреннее. Другое дело – сенсорная активность, дающая наблюдение. Тут мы пытаемся органами чувств выяснить что-то важное и преодолеваем некоторые трудности. Впечатления интеллект превращает в познавательные и публичные результаты, которые частенько оказываются ошибками, что и дает в конце концов опыт обучения. В контексте наблюдения разумно выделить внешнее (объекты) и внутреннее (внимание, познавательный опыт и т.п.)¹.

Конечно, райловская «чувствительность» несет в себе синкретизм соматического и психического. Ранее мы их уже разделяли, выделяя психику и подразделяя ее на аффективную и ментальную чувственность. Если из последней «взять в скобки» сенсорные впечатления, то можно указать на основные элементы «внутренней психики»: аффекты, эмоции и ментальные состояния (вера-сомнение). Все они являются чувственными состояниями с характерными модусами бытия – бессознательность, непреднамеренное претерпевание, индивидуальность переживаний и т.п. Содержание «внешней психики» образуют сенсорные впечатления. Такая дифференциация позволяет наметить структурно‑иерархические уровни опыта. Самым нижним слоем жизненного опыта выступает соматическая моторика, которая формируется и совершенствуется в течение всей жизни индивида. Двигательная культура может складываться бессознательным путем проб и ошибок, и способна развиваться под влиянием сознания (йоги, спортсмены и т.п.) На этой основе бытийствуют аффективная и ментальная психика, образуя уровень «внутренней» чувственности. Сенсорная ментальность закладывает базис «внешнего» опыта, который обращен к активности интеллекта.

Внешний опыт как «выпуклое» проявление внутренней активности личности. В строй данных рассуждений хорошо вписывается позиция немецко-американского психолога В. Штерна. Он исходил из того, что личность целостна и познавательный опыт составляет ее аспект. Психику и сознание можно представить двумя уровнями. Нижний уровень образует бессознательная психика, если в ней на первый план выступают эмоциональные состояния, то сознание скрывается в глубину, становясь своеобразной потенцией. Тогда, когда на диффузном фоне жизни выделяется сознание, оно становится «выпукло», т.е. сознание направляется на некие объекты как векторная сила познания. Если степень «выпуклости» опыта слабая, значит, он во многом субъективен, высокая мера выпуклости выражает объективность познания. По мнению Штерна, гештальт-психологи преувеличили роль гештальта как «выпуклой» фигуры и недооценили значение фона, в качестве которого выступает вся бессознательная активность личности¹.

Рис.84

Эмпирический опыт содержит образы. Окружающий мир человек усваивает через преодоление его чуждости. Эту познавательную роль выполняет внешний или эмпирический опыт. Участие в нем сенсорных впечатлений несомненно, но одна ментальная психика не способна обеспечить получение познавательной информации. Опыт постижения внешней реальности и самого себя строится на взаимосвязи сенсорной чувственности и интеллекта. Такой союз реализуется в основной единице эмпирического опыта – образе или паттерне.

Понятие образа имеет истоки в древнем мировоззрении и философии. Так, уже Гомер сравнивал душу человека с восковой дощечкой, на которой оставляли отпечатки фамильных перстней. Эту метафору использовал Платон в диалоге «Теэтет», критикуя сенсуалистическое мнение о том, что ощущения дают истинные знания предметов. Там же он ввел и метафору зеркала. В диалоге «Федон» при развертывании теории припоминания Платон взял в качестве примера ситуацию, где друзья узнают о своем приятеле по его плащу и лире. В их душах возникает образ юноши. Для Платона образ характеризует эмпирическое познание в том, что оно доставляет в душу сходство и подобие предметов. Но беда в том, что все материальное течет, меняется и эта относительность поражает чувственные образы неустранимыми изъянами. Если Платон дал критическую оценку образа, то для Аристотеля он приобрел положительное и относительно строгое значение. Образ (не в переносном смысле) возникает благодаря воображению. Если ощущение появляется всегда при наличии воздействующей вещи, то воображение имеет место и в ее отсутствии (сновидения). Ощущения и восприятия обречены быть истинными, образы же или представления могут быть истинными, но большей частью они ложны¹. У Аристотеля намечена более широкая трактовка образа. Под ним он нередко понимает любое познание формы, отделенной от единичной вещи. Здесь образ выступает не только представлением воображения, но и всяким знанием, которое мыслит формы без тел. Их объединяет то обстоятельство, что образ выражает совпадение познания с предметом постижения. Хотя узкая и широкая интерпретации образа дошли до настоящего времени, исследовательский интерес представляет только первая.

Аристотелевское привязывание образа к специфике воображения не получило дальнейшего развития. Уже в позднюю античную эпоху образ начал выражать все виды эмпирического познания – ощущения, восприятия, представления. Так, Эпикур объяснял возникновение чувственных образов тем, что от каждого материального тела проистекают очень тонкие оттиски, подобные телам. Когда эти «видности» входят в душу человека, то в ней формируется образ вещи². Кроме таких наивных учений позднее были разработаны достаточно сложные версии, где образы вошли в непростые соотношения с чувственностью, эмоциями, памятью и рассудком. Важно то, что на рубеже XIX – XX веков психологи признали оппозицию образ /слово-понятие. Если первое выражает чувственное содержание ощущений, восприятий и представлений, то второе представлено словесными конструкциями идей, теорий и концепций³.

Может ли образ быть только чувственным? Слово «образ» выступает в союзе с разными прилагательными, но самыми распространенными являются «чувственный» и «наглядный». И действительно, существование образа определяется должным функционированием органов чувств, сенсорная система осуществляет рецепторное воспроизведение внешних сигналов. Так, викарные действия глаз выступают моторным алфавитом перцептивной информации. В построении образа участвуют операции обнаружения объекта и выделения его существенных признаков¹. Но тогда имеет ли право на гражданство сочетание «чувственный образ»? Если здесь предполагается наличие одних сенсорных модальностей, то такой конструкт становится бессмысленным. Как единица эмпирического опыта образ с необходимостью содержит интеллектуальные компоненты. Такую связь признавали Платон и Аристотель, о ней размышлял Августин. Чувство вводит внешнюю вещь в область сознания и передает эстафету уму, ибо «никакое уподобление видимой вещи невидимой нельзя привести к полному соответствию»². Все «невидимое» или сверхчувственное познается умом, способным судить истинное, и в результате получаются такие сопряжения, как: «умное зрение», «духовное око» и т.п. Данное соображение Августина перекликается с замечанием современного американского исследователя мозга К. Прибрама о том, что психический образ трагически невидим. Если чувственная сторона образа видима, то интеллектуальный компонент лишен такой модальности. Это и дает некоторые основания для мнения, считающего образ исключительно чувственным.

Элементы образа формируются разными этапами. Сначала органы чувств доставляют сырой материал в виде хаотической смеси ощущений, а уже затем происходит их соединение в упорядоченную группу в ходе осознания ее значения. Так рождается любой образ восприятия³. Э. Кречмер здесь обозначил правильную последовательность этапов: а) становление голой чувственности; б) придание ей рационального значения. Но ощущение у него проходит на уровне чувственного полуфабриката. В других местах книги Кречмера выясняется, что под ощущениями он понимает лишь наборы чувственных впечатлений. Последние действительно не могут быть полноценными единицами опыта, ибо у них отсутствует интеллектуальный компонент. Но ведь еще Дж. Локк и Э.Б. Кондильяк подчеркивали, что впечатления становятся ощущениями только тогда, когда получают от души некоторое «осознание».

К сожалению, редукция ощущений к впечатлениям закрепилась в современной отечественной и зарубежной литературе. Если ощущениям приписываются – голая чувственность, неорганизованность, конкретная непосредственность, незавершенность, то восприятия демонстрируют – союз наглядности со смысловой информацией, структурированность, абстрактную общность, завершенную результативность¹. Нам представляется, что понижение статуса ощущений обусловлено дурной традицией смешения аффективного и ментального слоев психики. Как правило, все внутренние ощущения (комфортность – боль, легкость – тяжесть и т.п.) авторы зачисляют в ведомство «органической» психики, далекой от познания. Конечно, аффективные состояния здесь налицо, но кроме них надо выделять рецепторные сигналы от внутренних органов. А это уже сенсорный слой ментальной психики, который несет ценную информацию, расшифровка которой может быть относительно простой, когда здравый смысл как структура эмпирического опыта делает грубую оценку («все благополучно» или «что-то неладно»). Мнение врача-специалиста будет специализированным, так как у него более дифференцирован сенсорный опыт и в интерпретации участвуют научные теории.

Интеллект кодирует чувственные знаки и тем самым формирует эмпирические образы. С точки зрения семиотики, ощущения и восприятия суть знаковые феномены. Знаком выступает все то, что воспринимается органами чувств, так полагал Ч.У. Моррис. Если мы слышим гром – это знак молнии, увиденная молния есть знак опасности. Восприятие эффективнее ощущений, ибо оно дает знаки отдаленных объектов и тем самым подготавливает нас к тем или иным ситуациям².

Уже в ранний период работы над искусственным интеллектом исследователи опирались на выводы семиотики. Ученых интересовало то, как живые существа распознают объекты и что нужно делать, чтобы смоделировать это технически. Распознавание образов‑паттернов оказалось сложным видом деятельности. Особые трудности встали в деле осознания таких объектов, которые демонстрируют сохранение своей сути через варьирование несущественных признаков (речь, музыка, рукописные тексты и т.п.). Здесь выделились две сопряженные друг с другом задачи: 1) воспроизведение чувственной картины объекта и 2) конституирование ее смысла. В первом плане сенсорный аппарат из огромного набора внешних стимулов отбирает те впечатления, которые отвечают заданному эталону-образцу. Последний хранится в памяти и содержит редкий прототип, определяющий общие параметры сенсорных модальностей (последовательность звуковых тонов, пространственный контур фигуры, сочетание освещенных и теневых участков и т.п.). Полученной чувственной картинке придается смысловое значение, его источником выступает тот же прототип, играющий роль информационного кода. Так, лягушка может умереть от голода, хотя рядом с ней лежит мертвая муха. Инстинктивная программа направляет ее только на маленькие движущиеся объекты. Как только в поле зрения лягушки попадает такая картинка, срабатывает ее значение «внимание-пища» и она ловит данный объект. Конечно, у человека все обстоит сложнее, но и здесь суть остается прежней: деятельность обслуживают лишь те чувственные знаки, которые получают информационные значения.

Современные когнитологи предпочитают рассуждать о ментальной репрезентации. Перцептивный образ признается сплавом сенсорных признаков воспринимаемого объекта и целостного смысла, отражающего структуру прошлого опыта и индивидуальных предпочтений субъекта. Зрительная картинка создается особым соотношением цветовых оттенков и пространственной формы. Когда цвето-пространственный образ, существующий в памяти, соединяется с культурным смыслом, получается итоговый перцептивный код¹.

Г. Гадамер недоумевал по поводу парадоксальности формулы «чувственное познание». Если чувственность фиксирует единичные предметы, то познание ориентируется на общее. Как тут быть? Парадокс снимается признанием двух разных компонентов эмпирического образа. Чувственные знаки, действительно, нацелены на единично-особенные признаки объектов. Так, производственный опыт может давать чрезвычайно тонкую дифференциацию чувствительных модальностей. Нередко опытные специалисты по производству тканей различают до двадцати тысяч оттенков цвета. Другое дело – когнитивное значение знака, оно уже стремится отобразить специфичные и все же общие качества реальности. Мнение Аристотеля о том, что опыт есть знание единичного, оказалось ошибочным. Так, Р. Арнхейм убедительно показал, что общая природа образов восприятия обусловлена потребностями практической жизни. В природе прямых линий нет, но наши восприятия обобщают некоторые тенденции в разнообразии реальных кривых поверхностей, упрощая и выравнивая их. Вот почему наш глаз воспринимает более или менее ровные и гладкие поверхности. Точно так же обстоит дело и с восприятием звуков. Множество различных тональных вариаций мы сводим к обобщенным и усредненным звукам и благодаря этому слышим речь и мелодии. Итак, эмпирический образ структурирован чувственными знаками, репрезентирующими единично-частные аспекты объектов, во взаимосвязи с рациональными значениями, воспроизводящими их общие особенности.

Нельзя устранять ощущения из эмпирического познавательного опыта. Интересные метаморфозы произошли с пониманием связи ощущения и восприятия. Начиная с XVII века, превалировала та точка зрения, что второе строится из первых как атомарных единиц опыта. При этом ощущения трактовались как непосредственные данные, имеющие¹ несомненный характер и не требующие деятельности ума. Такую иллюзию опровергла гештальт-психология и другие школы. Как отмечает В.А. Лекторский, если «восприятие» осталось в современной лексиконе, то понятие ощущения выпало из употребления в большинстве направлений современной философии и психологии. Главная причина этого состоит в том, что анализ ощущения столкнулся с рядом трудностей. Так, трудно очертить тот круг элементарных единиц опыта, которые следует считать ощущениями. Можно ли относить к ощущениям переживания боли, чувства удовольствия и неудовольствия? Существуют ли ощущения пространства и времени?

Нам представляется, что понятие ощущения можно и нужно сохранить, используя модель слоев психики. Все то, что мы испытываем в качестве бытийственных состояний, не требующих подключения интеллекта, следует отнести к аффективной психике. Все сенсорные впечатления нужно считать элементами ментальной психики, которые легко и естественно обрабатываются интеллектом. Вся трудность заключается в том, что аффективное и ментальное всегда связано друг с другом, ментальное может существовать только на основе бытийственных претерпеваний психики. И все же такие «композиты» исследованию необходимо расчленять, и здесь очень важна точная терминология. К примеру, Г. Райл провел замечательный и тонкий анализ двух слоев психики, но назвал их крайне неудачно. «Аффективная психика» предстала у него ощущением («аффективное ощущение» у А. Бергсона), а ментальная чувственность – «наблюдением». Было бы куда лучше, если бы первое было названо «органической чувствительностью», а второе – «сенсорным опытом». Самая же оптимальная терминология: аффективные чувственные состояния и сенсорные впечатления ментальной психики.

Тот же Г. Райл дал эффективные критерии различения аффективного и ментального. Если первое есть то, что испытывается и претерпевается организмом как нечто внутреннее, оно не требует обнаружения и обходится без интеллекта, то второе ориентировано на фиксацию чувствами, дополняется работой ума, соотнося внутреннее с внешним. Но в примерах, которые привлекает автор, данные критерии работают односторонне. Укус комара, удаление зуба, головная боль, туфли жмут – все это иллюстрации «ощущений», в противовес «наблюдению». Но даже житейский здравый смысл подсказывает то, что в примерах присутствует двойственность. Возьмем ситуацию, когда новые туфли жмут нам ноги. Конечно, здесь есть дискомфортное состояние, сопровождаемое неприятным давлением стоп, органическим раздражением и волнением («что-то не так»). Но тут же присутствует и другое – «обнаружение чувствами» и призыв к нашему интеллекту, который должен оценить ситуацию как некое затруднение и найти выход. Подобную дифференциацию можно проделать со всеми примерами Г. Райла. Итак, все состояния человеческого тела следует оценивать как комплексы, содержащие, кроме всего соматического и аффективной чувствительности, ментальные (сенсорные) впечатления. Последние выступают психическими компонентами ощущений и восприятий как систем познавательного опыта.

Рис.85

Ощущения и восприятия – это равные по своему познавательному статусу единицы эмпирического опыта. Как и восприятие, ощущение не есть «атомарное» образование, оно «молекулярно». Чувственные модальности или впечатления выступают здесь знаками, которым интеллект придает информационные значения. Только такое единство делают ощущения и восприятия эмпирическими образованиями. Все впечатления соответственно специализированы. Зрение и слух формирует знаковую сторону восприятия, все остальные группы рецепторов – осязание, вкус, обоняние, внутрисоматические рецепторы – обслуживают ощущение. Звуковые и световые волны как физические сигналы сделали восприятие эффективной «дистантной» формой познания, отражающей пространственные и временные свойства окружающей среды. О всех других жизненно важных признаках бытия информируют нас ощущения. Они являются незаменимым источником сведений о внутренних состояниях организма. Если мы здоровы, ощущения сообщают о телесно-эмоциональном комфорте, в случае болезни, модальность знаков становится иной, и меняются их значения. Всем известно то, как ощущения информируют нас о качестве пищи и делают иногда серьезные поправки в те образы, которые предварительно дали «глаза». Тот, кто хорошо готовит пищевые блюда, имеет богатый опыт ощущений. Повара как высокие профессионалы доводят этот опыт до уровня искусства. То же можно сказать и о дегустаторах духов, которые способны различать тонкие нюансы запахов и демонстрировать «мудрость обоняния». Итак, нет никаких оснований «хоронить» ощущение, оно играет относительно самостоятельную роль. Динамика развития эмпирического опыта построена на связи дополнительности ощущения и восприятия. Это два своеобразных крыла, на которых только и может держаться эмпирическая жизнь человека.

Рис.86

Образ и слово: два вида единого сенсорно-языкового пространства. Различие чувственных впечатлений и слов очевидно, оно учитывалось древними и последующими мыслителями. Систематическое введение их в единые рамки начали пионеры семиотики (Ч.С. Пирс и др.). Здесь объединение шло на основе универсальности знака, образы распределились как по группе иконических знаков, так и по другим группам. Зоопсихологи также были вынуждены расширять понимание языка и трактовать образы в качестве низшей биотической системы коммуникации. Работы по программе искусственного интеллекта способствовали конституированию дуализма образа и слова. Соответственно, все это вылилось в создание различных концепций. Е. Холенштейн в 1968 году предложил два этапа развития семиозиса в онтогенезе человека: чувственно-образная знаковость и предикативно-вербальная символизация. Ребенок начинает объективацию опыта с чувственных образов, а затем его сознание овладевает словесной репрезентацией¹. Последующие авторы отказались от генетического подхода и стали обосновывать взаимную дополнительность двух форм. Л.М. Веккер оценил взаимодействие образных (конфигуративных) и символическо-языковых средств внутренней структурой динамики мыслительного процесса¹. Когда А. Пайвио в 1986 году заявил о двух основных системах ментальной репрезентации: образной и вербальной, то это уже было скорее констатацией сложившейся традиции, чем каким-то открытием.

С точки зрения семиотики образы и слова едины своей чувственной знаковостью: и то, и другое нужно видеть, слышать, чувствовать, т.е. все это существует в сенсорном пространстве. Их также объединяет искусственный характер культуры, подавляющая часть образов современного человека является сделанными артефактами (рисунки, чертежи, графические конструкции т.п.). Экранная культура кино, телевидения, компьютера стирает различия между текстом и конфигуративными фигурами, а, вернее она интегрирует их в единое пространство социального языка. В нем производятся все новые и новые продукты виртуальной реальности, в которых как в объектах для нас «создаются человеческие миры» (Н. Гудмен). Мы можем видеть на небе радугу, художник способен ее нарисовать, и мы можем конструировать всевозможные цвето-пространственные фигуры компьютерной графикой. Но везде в фигуративных образах присутствуют смыслы, отсылающие наш интеллект в глубинные измерения реальности.

Рис. 87

Эмпирический опыт: единство непосредственного и опосредствованного. В учебной литературе по психологии и философии существует стандартная формула: ощущения и восприятия непосредственны, мышление же опосредствованно. Как и в любой интерпретации общего положения, все зависит от качества привлекаемых доводов. Нередко бывает так, что они сводятся к тому, что эмпирия дает прямую связь с реальностью, а мышление от контактов с вещами отвлекается. Такое объяснение мало чего проясняет. И совсем запутывает суть дела то соображение, что якобы опыт не нуждается в знаниях, как средствах интеллекта, а мышление как раз на них и основывает свою активность. Вот почему, как полагает В.П. Иванов, опыт следует рассматривать в структуре жизнедеятельности, а знание только в структуре мышления¹.

Никто не оспаривает жизненную непосредственность опыта. Здесь индивид вступает в прямые контакты с элементами природной и культурной среды. Чувственные знаки являются продуктами такого взаимодействия, и они несут в себе разнообразную «предметность». Вектор этой предметности задан извне даже тогда, когда сенсорные фигуры производятся преднамеренно. Однако свое значение предметный знак может получить только изнутри, со стороны интеллекта. Воздействие когнитивного содержания на актуальные впечатления и составляют суть интеллектуального опосредствования. Эта связь получила в истории познания различные трактовки.

Восприятие зависит от содержания памяти. Оригинальную концепцию предложил А. Бергсон. Восприятие здесь предстало продуктом встречи материи и памяти. Как таковое оно вызывается двумя противоположными по направлению влияниями: а) центростремительным «действием», идущем от внешнего предмета; б) центробежной детерминацией со стороны прошлого опыта. Если первое всегда дает наличное впечатление, то второе реализует краткую длительность идущих от виртуального к актуальному последовательных этапов: «чистое воспоминание» – «восприятие-образ» – «восприятие». В этом действе участвует лишь малая часть внешней реальности, зато присутствует весь пережитый опыт в сжатой форме. Вот почему любое восприятие есть скорее психическая жизнь наших воспоминаний по поводу какого-то материального события, чем окно в чуждый нам мир. Поскольку содержанием «чистой памяти» выступают общие идеи, которые в ходе непрерывного обращения между сферой памяти и сферой действия дробятся на тысячи образов, решающая роль в восприятии принадлежит опосредствующему знанию¹.

Рис. 88

А. Бергсон отмечал, что память сохраняет образы прошлого лишь для того, чтобы им быть обязательно использованными, они живут тем, что непрерывно дополняют опыт настоящего, обогащая и развивая его. В эту идеальную картину А. Маслоу внес большую лепту реализма, выделив два типичных состояния. Иногда встречаются такие нетворческие индивиды или особо неудачные ситуации, когда накопленные знания пребывают в памяти как ком непереваренной пищи в желудке. В силу каких-то причин происходит разрыв между личностью, живущей в настоящем, и опытом, ставшим самим по себе и как бы оставшимся в прошлом. Такое расхождение является отрицательным состоянием, ибо опыт здесь не работает на актуальную жизнь и является бесполезным грузом. Каждый может рассказать о таких эпизодах, когда в определенной ситуации мы упускаем какие-то благоприятные шансы и лишь после случившегося нам приходит в голову то, что мы уже знали, но не смогли вспомнить и использовать в нужный момент. Но существует и положительное состояние, где творец в стадии вдохновения живет только настоящим, здесь и теперь. Тут прошлый опыт сливается с актуальной ситуацией действия, потому что он заново переосмыслен с пережитым. Стало быть, условием органической мобилизации накопленных знаний является творческое отношение к ним, выраженное такой актуализацией содержания памяти, при которой опыт естественно вписывается в наличную ситуацию жизни¹.

Содержание ощущений и восприятий формируется методами – идеями, схемами, категориями, прототипами. Конечно, память – это единственный источник средств интеллекта. Но какие единицы опыта привлекаются для построения актуальных ощущений и восприятий? У Бергсона речь идет об идеях, главная черта которых – некоторая общность знания. И это естественно, так как любое настоящее и будущее впечатления обречены быть частнымы и поэтому они расположены подчиниться общему воспоминанию. Такой ход мысли прослеживается у всех авторов, меняются лишь терминологические одеяния. Так, у Ж. Пиаже восприятие структурируется схемами, которые с возрастом поэтапно усложняются. Его современные последователи выделяют три типичные когнитивные схемы опыта: а) фигуративные (участвуют в опознании объектов); б) оперативные (позволяют получать новую информацию); в) управляющие (планы действий в проблемной ситуации). Дж. Паскуаль‑Леон отмечает, что для каждого индивидуального интеллекта характерен свой репертуар схем. Важной характеристикой ментального опыта является то, какие схемы может актуализировать индивид в конкретной ситуации. Многое здесь зависит от «конструктивных операторов», обеспечивающих действие схем. Ключевую роль играет «М-оператор», определяющий избирательную активизацию тех схем, которые релевантны для какой-то группы ситуаций¹.

В данном контексте идеи и схемы выступают синонимами метода. Их выбор и использование регулируется «операторами», под которыми следует понимать правила операций (операциональный компонент метода). Предметом, к которому содержательные схемы применяются в качестве орудийных структур, является материал чувственных репрезентаций. Продуктом такой смысловой обработки становится восприятие (и ощущение). В целом, по мнению Дж. Брунера, перцепция формируется в акте категоризации. В этом процессе сенсорные признаки объекта субъект сопоставляет с эталонной системой категорий. Последняя действует как гипотетическая установка, содержащая знание типичных и общих свойств мира. В силу чего акт восприятия обретает три этапа: 1) ожидание некоторых фактов; 2) прием актуальной информации сигнального типа; 3) сверка этой информации с гипотезой. Стало быть, категориальная модель, находящаяся в опыте индивида, позволяет в акте восприятия выходить за пределы непосредственной информации, т.е. что-то ожидать, предсказывать и объяснять¹³⁶.

Категориальная гипотеза Дж. Брунера использует еще один терминологический вариант метода. Здесь присутствуют все его основные признаки: категории применяются к фактуальной (сенсорной) информации, выступающей в качестве предмета, содержание категорий разделяет все особенности общего знания, в качестве гипотетического метода категории предсказывают факты и производят их сверку с актуальными впечатлениями. Другие авторы предпочитают говорить не о категориях, а о прототипах, когнитивных картах, фреймах и сценариях. Но в сути здесь предполагаются когнитивные обобщения, выступающие в функции метода эмпирического опыта.

Каково же происхождение всех форм эмпирического метода? Здесь исторически сложились два решения: априоризм и апостериоризм. Согласно первому основные методы эмпирического опыта изначально присущи индивиду до всякого опыта и остается лишь пользоваться ими как готовыми инструментами (кантианство и неокантианство). С позиции апостериоризма все методы проходят обязательную и предварительную ступень становления. Она сводится к тому, что сначала возникает многообразие относительно элементарных ощущений и восприятий. Они обобщаются и превращаются в общие образы, закрепляемые памятью для будущей активности. Согласно Аристотелю, большое число повторяющихся впечатлений‑воспоминаний об одном и том же дает опыт, сохраняющий общее в душе. Когда такие единицы опытного знания участвуют в наделении значениями актуальных впечатлений, можно говорить о конституировании форм эмпирического метода – схем, прототипов, когнитивных карт и т.п. Поскольку их продуктами становятся новые ощущения и восприятия, то налицо циклический процесс оборачивания результата в средство, а средства в результат. Именно в таких переходах и происходит обогащающее развитие опыта и его методов. Хотя эволюционная эпистемология отдает предпочтение апостериоризму, здесь возможен и смешанный вариант. У каких-то ранних поколений животных и людей эмпирически сформировались обобщенные образы, которые затем были генетически закреплены родовой памятью. В дальнейшем для отдельных индивидов такие образы становятся априорными и обслуживают жизнедеятельность своим орудийным функционированием. Так это или не так, все точки над «и» должны проставить дальнейшие исследования.

Рис. 89

Ранний индивидуальный опыт является основой познавательной культуры творческой личности. У каждого индивида складывается свой, своеобразный по содержанию и чувственной окраске эмпирический опыт. В эту оригинальность вносят свои вклады обе стороны: внешние обстоятельства жизни личности и особенности ее телесно-психо-когнитивной конструкции. Однако ведущую роль играет последнее, внешние влияния лишь преломляются через специфику внутреннего мира (Л.С. Рубинштейн). Какие бы факты биографий мы ни взяли, они будут иллюстрациями данной закономерности. Здесь нет исключений даже для болезненного опыта.

Известно, что эпилептики в состоянии припадка переживают аффекты яркого света. И если эпилептиком является творческая личность, то свой болезненный опыт она выражает соответствующими образами. Как отмечает Порфирий-биограф Плотина (205-270) как последнего самобытного представителя античной философии, мыслитель страдал эпилептическими припадками. И действительно, весь идейный строй его учения пронизывают образы света. Исходя из наследия Платона, Плотин признал абсолютной сущностью Единое‑Благо, которое производит Дух и Душу. Их соотношение представлено в образах света. «Можно, для наглядности, Благо уподобить свету, Дух – солнцу, а Душу – луне, светящейся светом, заимствованным от солнца…»¹. Высшей формой познания у Плотина стало состояние экстаза, где душа познающего наполняется сверхрациональным светом Единого. Материя же представлена темными сумерками той периферии сотворенного бытия, где интенсивность световой сферы резко слабеет. В несколько ином виде свои эпилептические образы света выразил Ф.М. Достоевский. В романе «Идиот» он дал прямые описания эпилептических видений: «ум, сердце озарялись необыкновенным светом»; «затем вдруг что-то развернулось перед ним: необычайный внутренний свет озарил его душу». Образы света однозначно объединяют произведения Плотина и русского писателя. Эпилептический опыт не стал для них доминирующим и все же он привнес образный строй в их творчество.

В психологии стало традиционным мнение о том, что детский опыт существенно влияет на познавательную деятельность взрослого человека. Эту особенность можно объяснить лишь действием ряда причин. Аффективная психика ребенка обладает особой остротой и свежестью восприимчивости. Если образы сопровождаются яркими переживаниями, то память с особой силой укореняет их в составе интеллекта и они пребывают там в качестве верований. Такие образы не могут не определять последующее творчество личности, обрастая соответствующими понятийными и мыслительными характеристиками.

В качестве иллюстрации обратимся к творчеству П.А. Флоренского. В своих воспоминаниях он оставил такую запись. Когда ему было шесть лет, на обрывистом берегу реки он увидел корневую систему дерева, отростки которой охватили широкий и глубокий пласт почвы. Эта картина так глубоко запала в душу мальчика, что стала доминантным образом на всю его жизнь. Вокруг него позднее сложилось своеобразное образно-символическое мировоззрение, которое стало методом отбора исследовательских и философских идей, а также идейной рамкой, задавшей стиль мышления. На склоне лет Флоренский подчеркивал, что в его книгах читатель не найдет никакой системы. Продукты его ума – это «не одно, плотно спаянное и окончательно объединенное единым планом изложение, но скорее – соцветие, даже соцветия вопросов, часто лишь намечаемых и не имеющих еще полного ответа, связанных же между собою не логическими схемами, но музыкальными перекличками, созвучиями и повторениями¹. Ясно то, что образ корневых сочленений, являющих собой замысловатое сплочение отростков единого корня, стал стержневой основой всех поисков П.А. Флоренского.

Жизненный опыт сочетает в себе принудительность внешнего мира и свободную преднамеренность личности. Формирование эмпирического опыта начинается у ребенка с первых минут его жизни (Е.А. Сергиенко и др.). Здесь устанавливается интерсенсорное взаимодействие и конституируются первые когнитивные значения. Приобретаемые ощущения и восприятия ребенок дополняет словесными представлениями. Если первые выражают его сугубо индивидуальный опыт, то вторые обогащают сознание коллективными знаниями. Последние не только пронизываются эмоциональным строем переживаний, но и усваиваются на основе методов индивидуального интеллекта. Доминирование эмпирических образов делает опыт ребенка наивным и лишенным рефлексивных оценок. Развивающийся интеллект еще не способен к рефлексии, к той сложной процедуре, когда сами образы делаются предметом осмысления с помощью специализированных инструментов. Сознание может функционировать только в режиме внешней установки, за счет этого оно набирает необходимый минимум знаний для ориентации в основных условиях социального бытия. Юная личность осваивает круг бытовых предметов, углубляет знание близких людей, и даже в начальной школе у нее продолжается постижение мезокосмоса, т.е. мира средних размерностей (Г. Фолмер). Лишь начиная со средней школы, подросток приступает к овладению элементов теоретического познания и благодаря этому он формирует способность к рефлексии.

Итак, эмпирический опыт человека складывается из двух областей: 1) образы как обобщения ощущений и восприятий; 2) вербальные представления, формируемые речевой культурой. Последние не столько дополняют образы, выраженные чувственными знаками, сколько их организуют и систематизируют. Уже у ребенка, начинающего осваивать речь, формируется эмпирическая картина или мировоззрение, которое претерпевает стремительный рост. Структурированный опыт служит юной личности многофункциональным аппаратом и делает ее поведение успешным и социально адаптивным. Вот почему нельзя согласиться с В.П. Ивановым, который противопоставил опыт всякому знанию, лишив первое логической конструкции и черт преднамеренности, но оставив ему прагматическую ориентацию¹.

Эмпирический опыт отличен только от теоретического знания, но совпадает с многообразием обобщенных образов ощущений, восприятий и представлений. Конечно, он сопряжен с целой гаммой переживаний, превративших многие образы в личностные верования. Но если опыт сведен к чувственности и «лишен смысла вопрос о его адекватности объекту», то непонятно, как он может обеспечить своему носителю прагматические достижения. Можно согласиться с В.П. Ивановым лишь в том, что опыт выражает то, что происходит с нами и это от нашей воли не зависит. По мнению А.В. Ахутина, на такую непреднамеренность эмпирического постижения и указывали античные греческие мыслители. Одно из утверждений Парменида чаще всего переводится так: «быть и мыслить одно и то же». Но в действительности глава школы элеатов предполагал не мышление-рассуждение, а восприятие бытия, которое напрямую захватывает все наше внимание. Здесь лучше всего говорить о знании как эстетике, когда сущее открывается нам, и мы всем существом схватываем его. На подобную стихию взаимопроникновения внешнего бытия и человека указывал и Протагор: «человек есть мера всех вещей…» Данное направление позднее стала развивать феноменология¹.

И все же опыт не исчерпывается теми претерпеваниями, которые мы испытываем непроизвольно. В опыте мир дается человеку не только с принудительной необходимостью и не столько с нею. Как свободная личность человек откликается на предметные зовы и совершает в них выбор (Г.В. Флоренский). Главными формами преднамеренности выступают эмпирические методы, придающие знаковой чувственности рациональные смыслы. Благодаря этому не только конституируются ощущения, восприятия и представления, но и развивается та личность, в сознании которой они образуются. Уровень преднамеренности еще более возрастает, когда задается цель и непрерывность восприятий делает их наблюдением. Итак, можно констатировать, что жизненный опыт сочетает в себе активность преднамеренности и непреднамеренные детерминации бытия. В этой связи ведущее место принадлежит тем модусам сознания, которые обеспечивают свободу и инициативу личности.

Рис. 90

Привычные и стереотипные методы‑установки закрывают опыт от внешнего мира. Обычные и неспециализированные ощущения и восприятия симультанны, т.е. они не распределены во времени и совершаются практически мгновенно. Быстрота эмпирического акта означает, что на предъявленное впечатление память почти сразу находит нужный образ и интеллект без промедления «накладывает» его в качестве метода на предмет. Иначе говоря, когда определенные впечатления демонстрируют высокую частотность появления в ментальном пространстве, соответствующие общие образы закрепляются в роли привычных методов их обработки. Возникает эффект постоянно действующей установки. Он реализуется во множестве случаев, когда на одно или несколько регулярно появляющихся впечатлений уже заранее настроены потенциальные методы. А. Бергсон здесь использовал выражение «автоматическое включение памяти в актуальное настоящее». Современные авторы предполагают рассуждать о неосознанной нагруженности сенсорной чувственности функциональной информацией.

Стратегия интеллекта на минимальную активность вполне оправдана. Зачем прикладывать какие-то особые усилия, если в прошлом ожидание сбывалось не один раз. Поскольку «приклеивание» значения к чувственному знаку происходит многократно, сенсорная картинка приобретает черты устойчивой естественности. Такое срастание выпячивает в образе чувственную сторону и делает незаметным, как бы прозрачным, ее смысловое содержание. Если брать привычное восприятие, то на фоне его явной наглядности когнитивный аспект существует неявно и ускользает от простой фиксации. С другой стороны, стереотипные образы легко создают иллюзию полноценного познания. В типичной и знакомой обстановке нам кажется, что нам здесь известно все. Над такой кажимостью иронизировал в свое время А. Конан-Дойл устами Шерлока Холмса, он просил доктора Ватсона вспомнить о том, сколько ступенек имеет лестница, по которой тот поднимался не одну сотню раз и не получал должного ответа. Еще раньше об этом напряженно размышлял Р. Декарт. Для него было ясно, что осязает не рука, и видят не глаза, а все это делает разумная душа, связанная со всеми органами тела. Однако здравый смысл не только обычного человека, но даже ученого, способен обманываться и полагаться на достоверность чувственных данных. Против такой «естественной установки» Картезий и выдвинул принцип сомнения.

Значительный вклад в понимание рационализма Р. Декарта внес М.К. Мамардашвили. Он дал глубокие и оригинальные трактовки его основных положений. И все же трудно согласится с резко отрицательным отношением российско-грузинского философа к наглядной образности. Интерпретируя позицию Декарта, М.К. Мамардашвили утверждал, что понять, значит, понять ненаглядно. Использование наглядных пособий чревато для мыслителя и ученого риском ошибки. Хотя наглядность заложена в самом языке, «наглядное мышление» обречено превратиться в воображение, всецело ориентированное на пространственные объекты и неспособное понять душу‑сознание¹. Другой аргумент против сенсорной чувственности сводится к тому, что якобы потребность в наглядной картинке есть замаскированная форма бездумного автоматизма¹.

Любой опыт может быть открытым для развития, если его методы будут динамично сменяемыми гипотезами. Исторический опыт развития интеллектуальной культуры подсказывает нам, что позиция отрицания любой данности неперспективна. Другое дело, что нужно разобраться в границах ее положительной и отрицательной значимости. Если речь идет об образах, сочетающих наглядную (сенсорную) картинность с интеллектуальными значениями, то они не заслуживают сугубо негативной оценки. Это знание может быть как теоретическим, так и эмпирическим. В первом случае достигается понятийное понимание, представленное наглядной языковой формой. Так, Р. Декарт изобрел систему трех координат и сделал ее основной понятийной схемой аналитической геометрии. Здесь понятийный смысл сочетается с наглядной репрезентацией. Возможны ли в этом направлении ошибки? Конечно, ибо суть любого познания заключается в его погрешимости – гипотетичности (К. Поппер). Во второй половине XIX века М. Фарадей и другие физики пытались построить наглядные модели электромагнитного поля. Что-то в них оказалось ценным для понимания, но все же чисто механические образы выявили свою несостоятельность.

Скорее всего «бездумным автоматизмом» у М.К. Мамардашвили страдали обыденные наглядные образы. Неужели они так неизлечимо больны? Думается, что и это отнюдь не так. Для лучшего понимания обратимся к общей роли интеллекта – обеспечивать жизнедеятельности индивида успех. Важным компонентом здесь является упреждающая подготовка к необходимым действиям. Вот почему интеллект производит предвосхищающие схемы, которые в виде общих образов действуют в режиме установки и готовят человека к активной встрече с типичными условиями жизни. Упреждающий эффект заключается в тех когнитивных ожиданиях, которые исходят из антиципирующих образов-схем. Когда появляются ожидаемые обстоятельства, то индивид демонстрирует готовность действия (план, программа и т.п.), что и дает ему нужные результаты. Эксперименты отечественных исследователей выявили уже у трехнедельных младенцев поведение, направляемое антиципирующими схемами. Так, младенцы предвосхищают непрерывное движение объектов, стало быть, знают их постоянство и пространственную протяженность. К двум – трем месяцам дети осваивают гравитацию и причинность, в шесть месяцев они своими движениями учитывают закон инерции. При этом антиципирующие восприятия опережают моторику действий. Данный вывод опровергает кардинальные идеи Ж. Пиаже и А.Н. Леонтьева, согласно которым младенцы начинают с хаотических, сенсомоторных действий и лишь на этой основе приобретают знания¹.

Предвосхищающую схему, которая действует как установка с ожиданиями, можно интерпретировать в качестве гипотезы. Здесь нет ни‑ каких смысловых деформаций и натяжек. Суть любой гипотезы – практической, научной, мировоззренческой ‑ сводится к тому, что когда общие знания применяют к некоторому предмету, то нет уверенности в правильном выборе метода. Соответствующее сомнение переносится на полученный продукт. Всем этим признакам соответствует антиципирующая схема. Она предполагает такой предмет, которого еще нет и его появление вовсе не означает обязательного совпадения с ожидаемым. Ведь нередко бывает так: мы ожидаем одно, а происходит нечто другое и такое расхождение означает, что мы не смогли учесть реальный ход событий. В качестве метода предвосхищающего восприятие был взят неадекватный образ и его надо заменить на другой. К примеру, в летний день мы выглянули в окно и, не заметив облаков, вышли на улицу без зонта. Однако вскоре мы попадаем под дождь. Восприятие фрагмента безоблачного неба привело нас к знанию: «дождя сегодня не будет, зонт не нужен». Эта установка определяет наши ожидания и поведение, реальный дождь указывает на ошибку. В следующий раз мы будем в подобных ситуациях более внимательными и осмотрительными.

«Человек учится на ошибках» - эта мудрость имеет прямое отношение к эмпирическому опыту. Если некий образ хорошо служил нам и стал привычным методом восприятия и поведения, но однажды дал осечку, то здесь открывается две возможности. Самое простое – игнорировать произошедшее и не менять привычку даже тогда, когда разочарование в ожиданиях повторяется. Это упорство будет означать, что ваш опыт стал закрытым для внешней реальности, она стучится в двери вашего сознания, но вы не хотите принять эти сигналы и узнать что-то новое. Другая возможность реализуется обучением, когда из ошибок извлекают уроки. Здесь индивид отказывается от старой и чрезмерно жесткой установки, переоценивает роль образов, содержащихся в ней, и отыскивает другие образы в качестве метода. Такая смена и обновление интеллектуальных средств выражает открытость опыта реалиям жизни, благодаря чему он непрерывно развивается. Когда происходит извлечение уроков опыта, в этом состоянии нет места бездумным автоматизмам, ибо на всех уровнях личности, включая психику и интеллект, протекает напряженная работа.

Может ли взрослая личность вернуться к «наивной детскости» восприятия? В современной психологии разработано множество различных критериев, отличающих творческие личности от нетворческих. Одним из них является «наивность восприятия», которая характеризуется следующими чертами: а) чувствовать сердцем; б) быть наивно-простодушным как ребенок; в) воспринимать мир в нетребовательном стиле; г) принимать информацию извне без предубеждений и без ограничивающих барьеров; д) возврат к первичному восприятию, где отсутствует всякое влияние интеллекта. В качестве реальной установки, которая может обеспечить искомую наивность, А.Г. Маслоу берет даоистическую рецептивность – принимать реальность без всяких изменений. По его мнению, даосы культивировали архаический способ постижения, где избирательно действующий рассудок отключается и остается только принимающая чувственность. В таком ключе действует художник, смиренно принимающий другую личность как модель, в которой все важно и интересно¹.

Если «наивность» трактуется как максимальная открытость сознания внешнему миру, то против такой установки ничего иметь нельзя. Настораживает другое, главное средство достижения такого восприятия – отключение интеллекта. Его роль сводится к сугубо отрицательной функции, рассудок болен агрессивной селекцией и лишь закрывает дорогу к богатству реальности. Получается странный парадокс, чем развитее интеллект, тем уже дверь сознания во внешний мир. Почему же тогда эволюция жизни и развитие культуры совершенствуют интеллектуальные способности? Ответ здесь может быть только один – без участия интеллекта никакое восприятие (и ощущение) невозможно. Другое дело, что степень его активности может быть разной. Если идет стадия сбора фактов, то участие рассудка здесь минимально. К примеру, расследуется убийство и нужно опросить свидетелей. Сотрудник уголовного розыска не должен здесь навязывать свою позицию, он обязан получить максимально широкие свидетельские показания. Но разве эта работа сводится к монотонному слушанию и записи?

Конечно, нет! Подготовленные, опытные и искусные сотрудники знают, чтобы «разговорить» свидетеля, нужно понять его тип нервной системы, вид темперамента, своеобразие психических склонностей, особенности культурного развития и многое другое. А как важно выстроить последовательность вопросов и спрашивать так, чтобы свидетель естественно высказал то, что он зарегистрировал своим сознанием, но пока, не может этому придать серьезного значения. Очень трудно представить на месте детектива простодушного и наивного ребенка. Вот сыграть такую внешнюю роль детективу не помешает, она помогла бы войти в доверие к свидетелю и эффективно «разговорить» его. Но за такой маской будет скрываться напряженная работа ума и ее интенсивность возрастет, когда начнется анализ собранных фактов и выдвижение версий.

В оценке феномена «наивного восприятия» Маслоу придал интеллекту однозначно негативное значение. Определенные основания для этого, безусловно, есть. Если методы организованы в виде жестких и постоянных установок, то такой «закрытый опыт» демонстрирует отрицательную роль накопленных знаний. Но тот же разум способен на динамичный и гибкий стиль функционирования. Во взаимосвязи интеллекта и сенсорной ментальности существует много степеней свободы, где инициатива принадлежит разуму. Одним и тем же чувственным знакам можно придать самые разнообразные значения‑смыслы. Как отмечает Дж. Остин, если я слышу в комнате доносящийся с улицы шум, то допускаю, что едет карета. Это весьма «вольное» допущение, ибо здесь возможны другие варианты. Кроме того, чувственные впечатления мы можем описывать многими разными способами. И, наконец, можно организовать восприятие в разных аспектах. Примером здесь может быть «утка-кролик» Л. Витгенштейна: в одном ракурсе мы видим утку, в другом эта же фигура предстает кроликом¹.

Данная ситуация хорошо иллюстрирует возможности гипотетического функционирования интеллекта в эмпирическом опыте. Смена фокусов видения подобна смене методов интерпретации чувственных данных. Сигналом для такого изменения может стать конфликт между ожидаемыми и актуальными впечатлениями. Но детерминантом замены старой установки новой предвосхищающей схемой могут стать чисто внутренние соображения (цели, задачи). Все это делает методы эмпирического опыта динамичными гипотезами, что снимает опасность изъяна предвзятости. Подлинный эффект открытости человека к внешнему миру реализуется не на путях регресса к детской наивности, а через стратегию развития интеллектуальной культуры, основу которой составляет поиск когнитивных инструментов, адекватных чувственному предмету. Мобилизация одних образов, их орудийная проба, неудача, привлечение других образов, их испытание и так далее до удачного исхода – такова работа интеллекта в сложных ситуациях практической жизни.

Рис. 91

Можно ли наряду с чувственным познанием и мышлением признать воображение? Одна из первых и влиятельных характеристик воображения принадлежит Аристотелю. Он оценивал его как самостоятельную способность, отличную от ощущения и восприятия. Воображение не нуждается в актуальном воздействии внешней вещи на органы чувств. Оно есть такое состояние, которое находится в нашей власти, отличаясь и от мышления как составления мнений. Воображение производит представления в форме особых наглядных образов и такое движение использует накопленные чувственно воспринятые формы только без самых материальных вещей¹.По мнению Аристотеля, воображение (фантазия) освобождает человеческого индивида от актуальной зависимости его от внешнего бытия. Все последующие мыслители придерживались этого отличительного критерия, варьируя способы игровой деятельности и склоняясь к позитивной или негативной оценке роли имагинативной способности. И все же нашлись авторы, которые поставили ее существование под вопрос.

В советской психологии сложилась довольно жесткая схема двух ступеней познания: чувственной и мыслительной. Ее исходным пунктом стало утверждение В.И. Ленина о диалектике перехода от живого созерцания к абстрактному мышлению (а затем к практике). Здесь, как видно, трудно найти место для воображения. Вполне возможно, что ортодоксальный философский принцип повлиял на позицию Л.С. Рубинштейна, который в своих поздних работах усомнился в существовании воображения как относительно самостоятельной способности.

По стопам своего учителя пошел В.А. Брушлинский, представивший вполне определенные контраргументы. Многие авторы приписывают воображению-фантазии творческий характер, т.е. формирование не только новых чувственных образов, но и новых мыслей. Но если это признать, то нужно отказаться от собственно мыслительной деятельности, ибо репродукцией мышление быть не может. Выход из такого положения лежит только на пути ограничения фантазии пределами чувственного познания. Если создание «новых чувственных образов» является привилегией воображения, то получается, что в ощущениях, восприятиях и представлениях человеку не открывается ничего нового. Там, где воображение определяют как создание «новых образов на основе переработки прошлых восприятий», возникает неизбежная путаница с различием старого и нового. Ясно, что все «прошлые» восприятия сначала были новыми. Если отрицание новых восприятий нелепо, то продуктивность воображения становится сомнительной¹.

В таком же стиле В.А. Брушлинским проанализирована связь воображения с представлением. Ряд авторов видит их различие в том, что последнее есть простая репродукция прошлого опыта и лишь первое приводит к новообразованиям. Ошибочное обеднение представления обусловлено признанием его пассивно-зеркального характера. Если это отбросить, то граница между представлением и воображением исчезает, все акты познания становятся преобразующими. Там, где авторы связывают восприятия и представления с известными элементами знания, а воображению приписывают новый синтез, проявляется механический «атомизм». Старых и неизменных «кирпичиков» в познании не существует, синтез неразрывно связан с анализом².

С общим пафосом стратегии Рубинштейна - Брушлинского следует согласиться. Если признавать воображение, то ему надо найти место внутри эмпирического опыта («чувственное познание») и мышления. Масштаб этих областей существенно велик и малый формат воображения требует деликатного вписывания его в данные макроструктуры. Когда речь идет о соотношении фантазии и эмпирического опыта, то у В.А. Брушлинского нет конструктивных предложений. В этом отношении позиция Аристотеля нам представляется вполне разумной. Здесь воображение отличается от ощущения и восприятия тем, что: а) не имеет актуальных чувственных впечатлений, задаваемых извне; б) наличие относительно свободной игры с материалом опыта. Само собой разумеется, что акт воображения отличен от представления как своего конечного продукта. Эти же критерии можно оценить, сравнивая воображение с мышлением. Отсутствие актуального и чувственно заданного объекта для них является общим. Стало быть, остается только признак весьма свободного оперирования понятийными элементами на фоне логических и других нормативных ограничений, присущих мыследеятельности. Уже такое разграничение наводит на то соображение, что воображение не существует в самостоятельном виде, оно всегда включается в нефантазийные процессы в виде аспектного акта. Казалось бы, это соответствует точке зрения Рубинштейна - Брушлинского. Но если они растворяли воображение в других процедурах, то мы при установлении связи включения сохраняем фантазии ее специфический статус.

На каком уровне организации индивида укоренены истоки воображения? Фантазия детерминируется какими-то структурами внутреннего мира человека. Одними из первых эту стратегию обозначили Платон и Аристотель, выделив ключевую роль памяти. Это решение Р. Декарту показалось узким. По его мнению, Бог задал человеческой душе два основных типа сознательной деятельности: познание разумом и определение волей. Если действует только первое, то воображение представляет что-то только в уме и добивается ясных и отчетливых истин. Но область определенных предметов в силу конечности человеческого разума ограничена, экспансия же воли беспредельна. Лишь влияние воли подвигает душу делать ошибки и воображать несуществующее: заколдованные замки, химеры и т.п.¹ Кроме этого существуют фантазии‑вымыслы, имеющие своей причиной деятельность человеческого тела. Неодинаково возбужденные «духи», встречая в мозгу следы различных впечатлений, случайно избирают направление скорее через одни поры, чем через другие. Так, возникают иллюзии снов, беспочвенные мечтания и другие вымыслы, которые следует отнести скорее к страстям души, чем к познавательным результатам².

За воображение у Декарта несут ответственность три способности – разум, воля и тело. Если первое обеспечивает позитивную форму, открывающую истинные знания, то второе и третье продуцируют искажения и вымыслы. Линия объяснения фантазии соматическими причинами получила продолжение у современных мыслителей. Так, М. Шелер полагал, что возбуждения в коре головного мозга никогда не прекращаются, даже во сне, и элементы «душевного потока» каждое мгновение перестраиваются заново. Вот что дает фантазию, которая как изначальный источник не иссякает без внешних стимулов и лишь ограничивается чувственным восприятием и логикой³. Это оспаривает Дж. МакКенна (1988), полагающий, что здесь без радикальной помощи внешних факторов обойтись нельзя. Будет вполне естественно признать, что некоторая разновидность древних человекоподобных обезьян стала употреблять в пищу наркотические растения и грибы. Они стали вызывать галлюцинации и такая регулярная практика сформировала спонтанное воображение, в русле которого стало развиваться сознание и конституировался человек.

Ведущим источником человеческого воображения признаются бессознательные влечения. Эту идею сделал исследовательским направлением З. Фрейд. Человеку присущи глубинные аффекты, не зависящие от внешней реальности и определяющие его сознательное поведение. Такой эгоцентризм Э. Блейлер назвал аутизмом и считал его болезненным отклонением от нормального реалистического поведения. Для Фрейда аутизм стал исходным пунктом онтогенеза и филогенеза, а роль главного аффекта получило половое влечение. Половые импульсы и другие аффекты обладают мощной либидонозной энергией, которая непрерывно поддерживает скрытую игру наличных образов или фантазию. В состоянии бодрствования сознание усмиряет воображение своими регулятивными и контролирующими силами. Но в состоянии сна бессознательное демонстрирует причудливость символических связей образов сновидений.

На основных идеях Фрейда выстроил свою концепцию Ю.М. Бородай. Их он усилил аргументами, взятыми из эволюционной этологии (К. Лоренц, Н. Тинберген и др.). Исследования показали, что исходной формой нервной деятельности животных является не рефлекс, а произвольная активность. От внешней среды не поступают сигналы, а организм проявляет самоактивность. Здесь можно говорить о наличии эффекта ауторитмии как внутренне обусловленного действия на внешнее ничто. Его нейрофизиологической основой выступает галлюцинаторное воображение в виде незавершенно-внутренней произвольной деятельности. Когда извне организм получает рецепцию, то воображение достраивает впечатления до целостного образа. Стало быть, идеальный образ есть продукт совместной активности воображения и чувственного отражения.¹ Данные соображения Ю.М. Бородай использовал для объяснения превращения древних обезьян в человека. Половая жизнь обезьян не ограничена временными периодами, они находятся почти в непрерывном сексуальном возбуждении. Эта особенность развила у самцов радикальный аутизм в ситуации, когда самки оказались недоступными в силу ряда причин: а) прямохождение усилило родовые травмы и высокая смертность дала дефицит самок; б) оставшиеся самки оказались в гареме свирепого вожака. Если австралопитеки уничтожили себя в конкурентной борьбе, то у кроманьонцев инстинкт жизни победил половое влечение. Заместителем полового партнера стали галлюцинаторные образы, дававшие выход половой потребности в самоудовлетворении. Такое поведение закрепили табу нравственности, ставшие ядром сознания и скрепом социума¹.

Воображение: соотношение чувственного и рационального. Начиная с древности, многие авторитетные философы и ученые указывали на преимущественно чувственный характер воображения. Эта позиция объединяла субъективистов (Д. Юма) и материалистов. Типичное противопоставление принадлежит К.А. Гельвецию: если ум является изобретателем рациональных идей, то воображение изобретает чувственные образы². Такая позиция нашла своих сторонников и в XX веке.

Английский философ Дж. Остин выдвинул оригинальную трактовку различения нормальной и патологической психики. Нормальная работа сознания строится на воображении, которое организует чувственность на производство миражных образов или «иллюзий». Последние не являются ошибками и дают идеальные восприятия вещей внешнего мира, общезначимые для множества людей. Здесь сами чувства функционируют как прозрачные стекла, открывающие картины внешней реальности. Но вот у некоторых людей этот порядок воображения нарушается,и вместо внешних объектов они видят галлюцинации. В таком болезненном состоянии чувства утрачивают «прозрачность» и индивид воспринимает собственные чувственные данные³.

Рис. 92

Своеобразную интерпретацию идее противопоставления воображения и ума предложил А. Бергсон. Воображаемые представления у него порождаются интуицией, то есть остатками жизненного порыва в человеке. Изначально жизненный порыв синкретично содержал в себе интуицию и сознание, такое единство позволяло ему преодолевать все препятствия. Но данному инстинкту жизни в земных условиях мощное сопротивление оказала материя, что привело к эволюционному разделению порыва на животный инстинкт и человеческий ум. Хотя последний стал разлагать живое на отдельные составляющие и изобретать орудия, на нем осталась «бахрома инстинкта-интуиции», способная давать целостные и полноправные образы. Среди них встречаются и такие галлюцинаторные образования, которые относятся или к возможностям потока жизни, или к символизации виртуальных действий индивида. А. Бергсон отмечал, что в современной культуре у «воображения» сформировался преимущественно отрицательный смысл, хотя речь должна идти о позитивном творчестве. Поэтому он предпочитал термины «инстинкт» и «интуиция». Если рассматривалась мифотворческая функция сознания, то за производство духов и богов был ответственен инстинкт или воображение. Но этим дело не исчерпывается, все органические открытия – мораль, искусство, философия – сотворены силой фантазматических представлений. Кроме того, бахрома воображающей интуиции оберегает ум от наличных опасностей ради будущей жизни. В своих выводах он может уйти далеко от реального опыта и вымыслы в виде мнимых фактов, живых и навязчивых образов противодействуют этой тенденции ума¹.

Сугубо рационалистическую трактовку воображения предложил Г. Райл. Традиционная эпистемология определяет воображение как одно из проявлений общей чувствительности, где внешние объекты отражаются в виде чувственных образов. Поскольку визуальное наблюдение эффективнее остальных чувств, ядром чувственного постижения объявляется воображение (Д. Юм, Дж. Остин и др.). Но в действительности не существует никакого ментального экрана, на который проецируются ментальные картины – образы, осуществляющие якобы перевод вещей как оригиналов в копии. Надуманной является и способность воображения, занимающаяся исключительно иллюзорными образцами. Реальностью выступают органические ощущения, их сугубо чувственный характер исключает познание. Существует наблюдение, которое через синтез чувственных впечатлений и рациональных смыслов осуществляет познание в форме восприятий. И на этом фоне выделяется воображение как одна из «чистых» функций интеллекта, где применение знаний дает многообразие представлений. В них нет ничего такого, что было бы сродни ощущениям (аффективной чувственности). Так, воображение мелодии есть реализация знания того, как звучит данная мелодия: узнавание, умение следить за изменениями тона, гипотетическое «прислушивание» к нотам и т.п. Здесь нет услышанных звуков, зато есть представление музыки².

Рис. 93

В рассуждениях Г. Райла есть своя логика. Всю чувственность органического типа – то, что мы называем «аффективной психикой» – он оценивает в виде «ощущений» и лишает их всякой познавательной силы. Сенсорные впечатления в союзе с интеллектом обеспечивают познавательное «наблюдение», таков эмпирический опыт в виде систем восприятий. Если воображению не нужны внешние предметы, то отпадает необходимость в сенсорной чувственности. Для любого представления достаточно соответствующего интеллектуального опыта. Но может ли ум стать «чистым», полностью лишенным поддержки чувственности? Как известно, И. Кант дал отрицательный ответ.

Основоположник современной эпистемологии исходил из аристотелевского определения воображения как способности представлять предмет без его присутствия. Однако Кант смог здесь найти скрытое двойственное основание. С одной стороны, воображение должно дать некоторое созерцание, а поскольку последнее всегда чувственно, то и воображение оказывается связанным с внутренним чувством. С другой стороны, чувственное чем-то определяется, являясь претерпевающей стороной. Воображение же само определяет, оно есть априорное и спонтанное действие рассудка на внутреннюю чувственность, дающее фигурный синтез. Такая согласованная активность самосозерцания и рассудка создает связь многообразных представлений. Три измерения пространства мы представляем, проводя из одной точки три перпендикулярных друг другу линии¹.

Внутренняя чувственность в виде пространства и времени выступает той областью, где конституируются предметы возможного опыта. Если математик начертил на бумаге геометрическую фигуру, значит, он создал себе предмет для исследования. Рассудок выступает источником должных методов, в этом качестве берутся априорные категории равенства/ неравенства и т.п. Но если предмет чувственно созерцаемый, а метод интеллектуален, здесь требуется некий посредник – трансцендентальная схема. Она не может быть образом единичного восприятия, а является общим продуктом воображения. Таковы схемы треугольника, окружности, числа и т.п., благодаря которым возможны соответствующие образы¹.

Рис. 94

По сути дела кантовское продуктивное воображение сведено к актам придания абстрактным идеям наглядной формы. В дальнейшем визуализация понятий и мыслей станет типичным проявлением имагинативности. О ее специфике в работе сновидения будет размышлять З. Фрейд. Однако многие авторы будут стремиться к расширению видов воображения, выходя за рамки эмпирического познания. Примечательна в этом отношении позиция К. Поппера. Когда логик и математик П. Бернайс предложил весьма широкую трактовку рациональности, то основоположник критического рационализма признал ее перспективность. Рациональной может быть не только логическая критика, но и творческое воображение, формирующее научные и технические догадки. Но такие акты обязательно несут в себе отклонения от полной рациональности: а) в знаниях нет ясных и четких указаний на истинность; б) наличие сомнений. После процессов воображения необходимо наступает период строгой критики¹.

Операциональным структурам метода воображение придает игровую гибкость. Если И. Кант ограничил роль воображения синтезом эмпирических образов, то в дальнейшем этот круг был существенно расширен. Но то, что фантазия своим основным полем приложения имеет операции метода, данная стратегия сохранила. И действительно, содержание теоретического и эмпирического уровня метода сопротивляется внедрению произвола логикой своих когнитивных сетей. Правила демонстрируют большую податливость, но и у них есть свои резоны, дальше которых стихия свободы идти не может. Остается область интеллектуальных операций, где возможны разные степени игры, здесь воображение находит подлинный приют. Следует отметить, что многие авторы в прошлом не осознавали связь воображения с операциональными измерениями метода. Такая рефлексия пришла довольно поздно.

Д. Юм был одним из первых мыслителей, которые наметили типичные ходы воображения. Последнему свойственна свобода соединять и разъединять «идеи» в какой угодно форме. Однако этот возможный произвол ограничивается тремя общими принципами (качествами): сходством, смежностью в пространстве и времени, причинностью. Хотя они влияют как мягко действующие силы, абсолютно случайного комбинирования не происходит. Соединение простых идей в сложные комплексы осуществляется воображением по трем правилам ассоциации². Эту основную позицию лишь модифицировали В. Вундт, Т. Рибо, У. Джеймс и др. Так, Т. Рибо особый упор сделал на рассоединении (диссоциации) и соединении (ассоциации) образов, сохранив в целом действие трех принципов.

Барьер ассоцианизма был преодолен З. Фрейдом. Воображение для него стало главным содержанием бессознательной работы сновидения, перевоплощающей скрытые элементы опыта в явные. Здесь выделяются три фантазийных процесса: сгущение, смягчение и визуализация мыслей. Первое сводится к тому, что: 1) определенные скрытые элементы вообще опускаются; 2) в явное сновидение переходит только часть некоторых компонентов скрытого сновидения; 3) общие скрытые элементы соединяются в явном сновидении в одно целое. Что касается смещения, то оно вызывается цензурой, когда скрытый элемент замещается чем-то отдаленным (намек) и психический акцент важности смещается с одного элемента на другой. На превращении мыслей в зрительные образы лежит явная кантовская печать, но без использования понятия схемы. Все своеобразие этой трансформации Фрейд сводит к переводу с языка слов на язык наглядных картин. Здесь присутствуют явные потери, но такова цена, которую приходится платить за услуги бессознательных сил.

Хотя Фрейд отличал работу сновидения от фантазии в состоянии бодрствования, три основных процесса составили общее ядро. И тут и там компоненты участвуют в весьма свободных процессах, где «творческая фантазия» вообще не может приобрести ничего нового, а только соединяет чуждые друг другу элементы. В качестве последних выступают рациональные компоненты всех видов познания – образы восприятия, мысли, понятия¹.

Фрейдовская операциональная трактовка воображения вдохновляла многих позднейших исследователей. Так, советский психолог И.М. Розет выдвинул концепцию, где суть фантазии усматривалась в смещении оценок тех или иных компонентов продуктивной деятельности. Ядром этой активности стали два дополняющих друг друга процесса: а) обесценение значимости каких-то методов («анаксиоматизация») и б) повышение ценности определенных приемов («гипераксиоматизация»)². На материале истории науки, искусства и собственных экспериментов автор убедительно проиллюстрировал перспективность своего подхода. Но если взять генеральную идею, то она восходит к фрейдовскому образу смещения, когда речь идет о передвижении психического акцента важности с одного элемента на другой.

В отличие от Фрейда К. Юнг в понимании воображения ограничился кантовской стратегией визуализации, придав ей широкий характер объективации. Для начала он провел разграничение: если фантазия строит субъективные вымыслы и иллюзии, то воображение занято позитивным творчеством. Глубинным истоком последнего выступают архетипы коллективного бессознательного – «великая матерь», «мудрый отец» и т.п. Они могут проявиться только посредством воображения, когда архетипы трансформируют свое универсальное содержание в конкретных образах. Конечный продукт должен обрести какую-то чувственно воспринимаемую форму. Выход глубинно-внутреннего архетипа через имагинативные образы во внешние культурные объекты протекает как стихийно (мифы, эпос, сказания), так и сознательно (живопись, лепка, музыка, словесное творчество и т.п.). Юнг приводит пример целенаправленного воображения. Я начинаю концентрировать внимание на одном фрагменте своего детского опыта и долго смотрю на дедушку, изображенного на портрете. Сначала он просто стоит на террасе дома, но после моего длительного вглядывания он начинает спускаться с террасы. Это движение означает, что воображение разбудило жизнь образа и она стала историей. Юнг отмечает, что кроме концентрации внимания на внутренней для сознания картине воображение требует веры в то, что она обретет движение, т.е. будет развиваться. Если рефлексивные сомнения преодолены, то сосредоточенность на картине позволит изображенным событиям идти своим чередом и складываться в живую историю.

В концепции К. Юнга воображение способно лечить психические заболевания. Все виды неврозов нарушают целостность психики, так, шизофрения демонстрирует ее раскол на элементы. Исцеление возможно, если объективизация архетипов будет восстанавливать утраченное единство. Юнг приводит множество примеров, где посредством создания различных рациональных образов – рисунков мандалы (магического круга), вазы и пр., а также пластики танцев – произошло восстановление психической целостности¹.

Рис. 95

Воображение в мире вербального языка. Действие имагинативной способности нельзя ограничить областью эмпирического опыта. Человек изобрел множество различных видов языка, среди которых ключевое место занимает слово. Вербальный язык дал те возможности, которых нет у сенсорных впечатлений и главная из них – описание внешней реальности. На этом пути возникла человеческая культура и собственно разум. В данной деятельности стали складываться два типа способностей – процессуально - творческие и «результативные». Первый тип ориентировался на акты производства разнообразных информационных продуктов. Здесь самым важным стало творчество, структуру которого составили функциональные блоки метода и предмета. Во втором типе деятельности готовой предпосылкой выступает полученный когнитивный продукт, с помощью особых оценочных и проверочных действий его доводят до качества конечного результата. Здесь господствует стиль нормативной логики, точности и определенности. Ясно, что тут нет места воображению. Зато этап творчества открыт для него, ибо какую бы область познания мы ни взяли – науку, мировоззренческое постижение, литературу, практическое изобретательство – везде креатив действует в условиях дефицита необходимой информации. Все пробелы и лакуны он вынужден заполнять свободной игрой с наличными знаниями, т.е. воображением.

В самой структуре словесного языка есть основания для элементов свободного произвола. Уже процедура наименования предметов и людей демонстрирует многие особенности субъективного выбора, и этим дело не ограничивается. Широкие возможности для игры воображения предоставляет семантика слов и предложений. Г. Фреге нашел различие между экстенсионалом и интенсионалом. Если первое выражает значения, соотносимые с объектами, то второе не нуждается в последних, являясь внутренне оправданными смыслами. Уровень интенсионалов таит в себе разнообразные возможности для различных выражений. Если, к примеру, экстенсионал представить именем Наполеона Бонапарта, которое соотнесено с единственной исторической личностью, то можно сконструировать как минимум три выражения интенсионалов: «победитель при Ваграме», «тот, кто победил при Ваграме», «побежденный при Ватерлоо».

Рис. 96

Через различие экстенсионалов и интенсионалов в любой текст может проникать воображение. Вот почему Цв. Тодоров заявляет, что все искусство и художественная литература являются царствами культурного вымысла. Здесь экстенсионалы неопределенны, ибо не нуждаются в фактическом существовании, а интенсионалы своей полисемией дают внутреннюю убедительность. Сочетанием правдоподобных ситуаций воображаемые предметы любого литературного произведения не поддаются испытанию на истинность¹. По мнению П. Рикера, роман как искусство вымысла строится операциями весьма свободной нарративной конфигурации. Писатель условными уловками типа символизации, иронии, метафоры и т.п. создает убедительное описание жизни и тем самым воображение средствами иллюзии воссоздает глубины человеческого бытия²

Метафора как форма вербального воображения. Буквальный перевод слова «метафора» означает перенос как некоторое вербальное движение. Аристотель исходил из этого значения, когда утверждал, что метафора представляет собою перенесение имени с одного предмета на другой предмет. Стагирит прекрасно понимал двойственность языка. С одной стороны, от его смысловых единиц требуется устойчивость и определенность, с другой, развитие познания диктует необходимость смены и динамики значений. Разумная стратегия должна учитывать единство противоположных тенденций. Если брать метафору, то она является одной из форм развивающегося сознания. Здесь важно осуществить переход от старого значения к новому смыслу. И такое движение, хотя и включает элементы нормативности и логики, но таит в себе множество возможностей для произвольных ходов, что и соответствует сути воображения.

В метафорической деятельности можно выделить специфику предмета и метода. В качестве предмета выступает некое слово или предложение, которое, имея прямое и буквальное значение, таит в себе скрытые смысловые возможности. С этим соотносится метафорический метод, включающий некоторый наличный смысл и ряд интеллектуальных операций. Роль операций заключается в том, чтобы придать вербальному предмету новый смысл и тем самым реализовать скрытую семантическую возможность. Операции метафорического переноса позволяют найти общее в различном и уподобить неподобные объекты.

Рис.97

Приемы метафоры складывались в ходе становления этнических языков. Исследователи архаичных культур отмечают множество «нарушений» и деформаций древних речевых образований, если их оценивать с точки зрения правил современной языковой культуры (Б. Малиновский, К. Леви-Брюль и др.). С этим сопряжены и нарушения строгой логики. В мифометафорах очень часто экземпляр заменяет вид или род, происходит смешение вида и рода, часть отождествляется с целым. В таких представлениях значение спрессовывается в некое точечное единство, где конкретный образ выступает заместителем общего значения¹.Древнеиндийские тексты содержат слова с богатой полисемией, что позволяет вводить игру метафорических акцентов посредством контекста. Так, слово «атман» предполагает широкий спектр смыслов - неиссушаемый, древний, вечный, неуничтожаемый. Разные контексты реализует то или иное контекстное значение, которое становится определенной метафорой².

Метафора удлиняет «руку» интеллекта подобно удочке или винтовке. Этой метафорической оценкой роли метафоры Х. Ортега-и-Гассет точно выразил ее познавательную функцию. Везде, где человек использует язык слов, метафора помогает раздвигать границы известного. Поэзия, художественная литература, наука, философия и т.п. – вот лишь некоторые области культуры, где без метафор творчество теряет смысл. И везде акт метафоры реализуется в двух логических операциях – утверждение и отрицание. Но воображение придает им свободную динамику, ритм которой зависит от специфики познания. В науке метафора развивается от сильного утверждения к более слабому. Она сначала утверждает полное тождество, затем его отрицает, сохраняя утверждение в силе только для некоторой части объекта («абсолютно черное тело» – «излучающее тело»). В поэзии же всё происходит наоборот. Когда ведический поэт хочет сказать «твердый, как скала» он выражается так: «твердый, но не скала»¹.

Особый интерес представляет позиция П. Рикёра, попытавшегося синтезировать семантическую теорию метафоры с психологической теорией воображения. Новизна здесь сводится к тому, что замеченную еще Аристотелем работу подобия пробуют интерпретировать кантовской схемой продуктивного воображения. Данная процедура распадается на три этапа. Во-первых, человек, создающий метафору, должен «увидеть подобное». Такое творческое прозрение можно назвать «предикативной ассимиляцией», ибо здесь создаётся значение с новой совместимостью, несмотря на старые различия. Вторым шагом будет развёртывание изобразительного измерения, где семантическая инновация получает знаковое или образное изображение. Вербальный смысл здесь порождает невербальный образ и всё это происходит в скрытых глубинах воображения. Последний этап выражает приостановку прямой референции, присущей описательному языку, и расщепление направления референции на «вовне» и на «вовнутрь» языка. Такая, казалось бы, чисто отрицательная процедура выполняет глубоко положительную функцию. Приостанавливая непрерывно текущее эмпирическое влияние внешнего мира на сознание, воображение адресуется к глубоко укорененным потенциям реальности. Вот откуда у вымысла расщепленная структура референции, дающая его носителю способность проникновения в глубины бытия.²

Трёхэтапная модель метафорического воображения имеет несомненные достоинства. Прежде всего, здесь проводится чёткое различие между продуктивным актом и результатом. Если три этапа – видение подобия, создание образа, приостановка – характеризуют динамику метафорического процесса, то вымысел‑метафора фиксирует конечный результат. Рикёровский этап приостановки разительно похож на сартровское сознание, отрицающее реальность. По мнению французского философа, для того. чтобы сознание могло воображать, нужно, чтобы оно было свободным по отношению к реальному миру. Сознание как раз и располагает такой свободой в виде способности «обращения мира в небытие». Благодаря такому свойству оно может творить образы реальности, возвращаясь тем самым к миру с другой стороны. Отрицая мир с определённой точки зрения, образы воображения конституируют реальность с других позиций. Чтобы возник образ кентавра, нужно, чтобы сознание признало мир таким, в котором кентавру нет места. Только так человек способен выходить за пределы наличной действительности и в создавшейся пустоте творить продукты культуры.² Сартровская двойная операция «отрицание - утверждение» переосмыслена Рикёром в виде этапа приостановки референции в структуре метафорического акта. Двойственность здесь присутствует в качестве расщепления референции в виде отрицания (приостановления) направленности на внешний предмет и конституирования воображаемого предмета.

Рикёровская модель метафорического воображения способна объяснить становление первых философских образов. Если брать древнегреческих натурфилософов, то, поставив проблему архэ, они могли решать её только на основе наличного накопленного опыта. Необходимым условием здесь выступает уподобление предметной области практического бытия с архэ или областью возможных первоначал мира. Затем первые философы выбирали значимые образы: «вода» (Фалес), «воздух» (Анаксимен), «огонь» (Гераклит), «буква» (Демокрит) и т. п. Эти образы сами по себе никогда не стали бы натурфилософскими метафорами, если бы они не подверглись операции «приостановки». Так, Фалес располагал эмпирическим опытом в отношении воды, который свидетельствовал о ряде практических свойств этой жидкости (смывает грязь, удовлетворяет жажду, определяет плавучесть некоторых тел и т. п.). Всё это нужно было подвергнуть отрицанию и обратить в небытие. С другой стороны, образ «воды» предполагал конструктивное выделение и закрепление таких значимых свойств, как: вездесущая проникаемость, трансформация агрегатных состояний, условие жизни всего. Нечто подобное происходило со всеми ранними философскими смыслообразами или метафорами.

Рис.98

Какое место занимает интуиция в эмпирическом опыте? В учебной и исследовательской литературе синонимом воображения как правило выступает интуиция. То, что речь идет о какой-то форме проявления эмпирического опыта, на это указывают латинские истоки данного слова («intueri» – пристально смотреть). Уже средневековые мыслители начали противопоставлять интуицию логике на том основании, что если логика выстраивает цепочку предпосылочных доводов и тем самым доказывает конечный вывод, то интуиция постигает одномоментным актом. Такое различие дискурсивного мышления и интуиции поддержал И. Кант, и оно стало традиционным.

В истории философии и науки отношение к интуиции менялось в зависимости от особенностей методологической позиции. Если брать рационализм, то его представители проявляли преимущественно скепсис в оценке ее познавательной роли (у Декарта интуиция лишь находит врожденные истины). Что же касается такой крайней формы как логицизм (позитивизм и родственные направления), то здесь отрицается всякая исследовательская ценность интуиции. Все другие течения, отдающие должное эмпирическому познанию, уделяют ей значительное внимание.

Все современные авторы признают содержанием интуиции некоторые знания. Вся проблемность заключена в определении его особенностей и способа функционирования. Х. Ортеге-и-Гассету принадлежит следующая трактовка. Интуиция разделяет все основные свойства эмпирического опыта, сочетая в себе обычную чувственность, которая даёт непосредственное присутствие объекта, и сверхчувственность практического знания. Если мы видим оттенки оранжевого цвета и связываем их с тем значением, что это апельсин, который можно скушать, то налицо обычное восприятие. В том случае, когда с той же цветовой гаммой и видением круглой формы мы связываем необычное знание - использование в качестве метательного орудия или игрушки и т. п., - проявляется совершенствование интуиции или «опыт». Нечто подобное происходит и в науке. Допустим, мы видим рисунок круга и определяем круг как линию, состоящую из бесконечного множества точек. Налицо геометрическое восприятие и понятие круга, которыми дело не исчерпывается. Здесь есть и интуиция. Когда мы мыслим бесконечное множество точек, думаем ли мы о каждой точке в отдельности или обо всех, вместе взятых, составляющих эту бесконечность? Разумеется, нет. Мы мыслим только конечное число точек, полагая, что всегда можем домыслить ещё одну точку, а затем ещё и ещё одну и так без конца. Отсюда следует, что, мысля бесконечное число, мы полагаем, что никогда не можем положить конец нашему размышлению. Стало быть, бесконечное выходит за пределы нашего понятия о нём. Сравнение понятия бесконечной линии с её присутствием, которое удостоверяет интуиция, обнаруживает недостаточную ширину первого. Интуиция линии как математического континуума предлагает больше того, что содержится в понятии.¹

Феномен интуиции обычно оценивается в категориальных оппозициях «логическое - алогическое», «рациональное - иррациональное». Для Ортеги предпочтительны понятия алогичности и иррациональности, с ним согласны многие зарубежные и отечественные авторы (А. Бергсон, А.С. Кармин, В.И. Кудашов, Е.П. Хайкин и др.). В качестве аргумента здесь чаще всего фигурирует некий «синкретизм». Для В.В. Зеньковского в первичных интуициях человека присутствует мир как живое целое и эта полнота пребывает нерасчленённо. С. Булгаков подчёркивал в интуитивных образах нераздельность общего и единичного, а Б. Кроче усматривал в них нечеткую фиксацию границ реального и нереального. Такой эффект синкретизма может обеспечить лишь нелогическая способность. Также существует позиция, которую можно назвать рационалистической. Её сторонники полагают, что нельзя отрывать интуицию от функционирования знаний, ибо огромный массив артефактов культуры свидетельствует о такой связи. По мнению М. Бунге, интуиция лишена рефлексии как осознанности, но это не мешает ей быть до некоторой степени обычным здравым смыслом.² Хотя практический опыт в силу своей повседневности слабо организован, некоторая рациональность в нем присутствует. Если формальные логические построения демонстрируют строгость своих шагов, то жизненная интуиция ориентируется на быстрый успех и потому максимально свёртывает свои ходы. Она существует в виде «ускоренных умозаключений».³ С М. Бунге солидарен К. Поппер, считая, что кантовское различение интуиции и дискурсивного мышления ошибочно. Последнее является магистралью культурного развития, и интуиция выступает одним из путей проявления дискурсивного потока.¹

Нам представляется, что если мы сможем разумно скорректировать классические оппозиции, то это позволит существенно сблизить два полярных взгляда на интуицию. Уже в первой главе речь шла о связи логического и рационального. Под логическим мы понимаем контролируемые рефлексией выводные переходы от одного элемента знания к другому. Что же касается рационального, то оно существует там, где есть какая-либо единица познавательной информации. В ощущениях и восприятиях нет выводной логики и в этом плане они нелогичны, однако их содержание рационально, данные образы помогают выстраивать целенаправленное поведение. Если интуиция характеризует эмпирический опыт, в таком ракурсе она рациональна и алогична. Такой подход вооружает эффективными критериями оценок. Когда Б. Кроче заявляет, что интуиция появляется из чувства и существует на его основе, то не следует спешить зачислять его в разряд иррационализма. Оказывается, что интуиция у итальянского философа эквивалентна теории в античном смысле умосозерцания.² Чувственность здесь участвует в формировании образа, но играет вспомогательную роль, так как главный вклад определяется разумом. Последний не занимается логическими выкладками, а утверждает умозрительные картины, родственные восприятию. Конечно, Кроче – не логицист, но он – явный рационалист.

Рис. 99

Может ли интуиция сочетать в себе «непосредственность» опыта и орудийность метода? У большинства авторов в качестве несомненного признака интуиции фигурирует «непосредственность». Это излюбленное слово английских философов Дж. Остин считал главным лингвистическим подводным камнем. Оно выражает тот типичный случай, когда значение слова с определёнными границами постепенно и неосознанно расширяют. В виде метафоры «непосредственность» становится неопределённой, а в философском дискурсе она теряет всякий смысл. Когда говорят о непосредственности чувственности, то Остин предлагал трактовать это в смысле отсутствия посредников (приборов, орудий) между объектом и органом чувств.³ С этим следует согласиться. Сенсорная чувственность создаёт эффект непосредственности, реализуя прямой контакт объекта с индивидом. Но одними впечатлениями дело здесь не обходится. С неумолимой обязательностью их будет «нагружать» интеллект своими когнитивными значениями. На этом уровне уже нельзя сохранять термин «непосредственность», ибо речь идёт о методе как информационном средстве. Налицо ситуация с двумя разными и дополнительными аспектами, где для одного отношения характерна непосредственность, а суть другой связи сводится к опосредствованию. Как и в обычных актах эмпирического опыта, интуиция сохраняет в себе непосредственность чувственного знака и опосредствованность методов интеллекта.

Характеристика интуиции как особой разновидности перцептивного акта проходит у многих авторов. В своих записных книжках Ч. Пирс отметил, что человеческий способ деятельности основан на двух талантах: способности усмотрения (инсайт) или угадывания путей природы и способности сознательной и рассуждающей логики. «Я называю это усмотрением, потому что эту способность надо отнести к тому же плану операций, что и суждение восприятия (perceptive judgment). В то же время по своему общему характеру она совпадает с инстинктом, напоминая инстинкт животных тем, что настолько превосходит обычные возможности нашего разума (reason) и направляет наши действия так, как если бы мы владели фактами, полностью недоступными для наших чувств. Напоминает инстинкт она и малой подверженностью ошибкам…»¹ Пока нам важно лишь то, что интуиция у Пирса представлена как вид восприятия. И, действительно, у неё можно выделить все типичные признаки восприятия. В интуиции нет логического выведения результата из посылок. Также отсутствует временная пауза между конституированием предмета и оформлением‑применением метода. Наличествует быстро протекающий акт приложения метода к предмету и преобразования его в результат. Последнее и сам процесс интуиции очень трудно передаются словами. Это выражается хорошо известным фактом, когда свидетели происшествий демонстрируют явную неспособность к словесному описанию ранее встреченного человека и безошибочно узнают его, когда увидят вновь.

В пользу того, что интуиция является формой распознавания образов, говорит и такое её свойство – усматривать целое раньше частей. Подтверждающих фактов можно найти много. Так, однажды авторитетный авиаконструктор, мимолетно взглянув на чертёж нового самолёта, заявил: «Эта машина летать не будет, ибо недостаточна красива». Данный интуитивный диагноз позднее подтвердился. Американские психологи неоднократно проводили эксперименты с шахматистами – гроссмейстерами и новичками, где первые за краткие мгновения правильно оценивали общее положение на доске. Подобный эксперимент провёл В.Б. Малкин с известным гроссмейстером, которому на 0,5 секунд предъявлялась сложная позиция с инструкцией запомнить расположение фигур. Испытуемый не мог поведать о деталях, но дал уверенную оценку: «позиция белых слабее».

Как и любой перцептивный процесс акт интуиции демонстрирует дополнительность предмета и метода. В качестве предмета выступает наглядное знаковое образование, которое формируется сенсорным уровнем ментальной психики. Интеллект демонстрирует способность быстрой мобилизации тех информационных ресурсов, которые становятся методом. Его накладывание на предмет, дающее результат, происходит очень быстро, что и даёт эффект симультанного «схватывания». Такая скорость присуща сознанию профессиональных работников, которые накопили богатый практический опыт с высокой частотной связью некоторой предметной области и когнитивных средств. В приведённых примерах фигурировали авиаконструктор и шахматисты-гроссмейстеры, как раз обладавшие развитым эмпирическим опытом. Многие тысячи раз авиаконструктор изучал и создавал чертежи самолёта, и за это время у него сформировался набор прототипических методов на все типичные ситуации, связанные с чертежами самолётов. Они закрепились в виде устойчивых установок, срабатывающих на тот или иной чертёж. И когда авиаконструктору довелось взглянуть на чужой чертёж, установочные методы моментально обеспечили ему ещё одну беглую оценку. Поскольку в качестве метода выступают обобщённые и схематизированные знания, они придают ситуативному предмету целостный смысл. На такой продукт ориентирует и целевая установка интерпретации («Что бы это могло значить?»). Отсутствие аналитических операций и каких-то промежуточных ходов усиливают эффект внезапного появления интуитивного результата (инсайт).

Интуиция как понимание деятельностных образцов другого индивида. С момента своего появления на свет человек включается в общение с другими людьми и только через эти связи он осваивает предметы культуры и природы. В коммуникации одного индивида с другими индивидами устанавливается феномен понимания. По своим этимологическим истокам слово «понимать» восходит к выражению «взять рукой», «ухватить суть». Если кто-то понимает другого человека, значит, он познал его в определённом отношении и сформировал представление, позволяющее выстраивать должное общение и вести эффективную совместную деятельность. У ребёнка всё начинается с понимания матери и других близких родственников. Самыми первыми выступают физиогномические восприятия, которые распознают ласковые или угрожающие выражения лиц. В дальнейшем спектр понимающих форм опыта расширяется и в них укореняется своя интуиция.

Как обретение Я в Ты понимание предполагает определённую работу интеллекта. Речь идёт о создании восприятий, которые отображают характерные черты личности Другого. Этот когнитивный опыт сопрягается с некоторым строем переживаний психики, придающим пониманию жизненную иррациональность. На такой связи настаивал В. Дильтей.¹ Когда общение индивидов сводится к реализации множества встреч, то это даёт каждому множество аспектных восприятий, фиксирующих разные свойства личностей. Высокая повторяемость коммуникаций ведёт к формированию целостного образа того и другого индивида, обобщающего аспектные восприятия. По мнению В. Дильтея, понимание реализует некий индуктивный процесс, где постижение развивается от неопределенно-определенных частей (личностных качеств) к схватыванию целого (всей личности), а от него к углублению в отдельные части.² Целостная картина другой личности, собранная из мозаики восприятий, становится у её носителя методом последующих актов понимания. Вот здесь и имеет место интуиция. Допустим, юная женщина родила первенца. У них накапливаются результаты многих актов взаимного восприятия и этот опыт начинает давать свои плоды. Достаточно ребёнку послать, казалось бы, незначительный сигнал (еле слышимая возня в кроватке или что-нибудь подобное) и у мамы срабатывает интуиция, ведущая к должному поведению.

Вместе с эмпирическим опытом развивается и интуитивное понимание. По мере взросления в центре внимания оказываются образцы определенного поведения и специализированной трудовой деятельности. Если юноша начинает овладевать, допустим, компьютерной графикой, то по мере роста его опытной компетентности у него обязательно будет формироваться должное понимание и интуиция лишь в данной профессиональной области. Во всех других сферах труда он останется дилетантом, не способным проявить творческий потенциал. К примеру, в своём шеститомном труде «Курс позитивной философии» О. Конт попытался осмыслить многие области интеллектуального развития человечества. Одним из предметов его исследовательского внимания стало мышление архаичных народов. Являясь профессиональным этнографом, К. Леви-Строс оценил эти «изыскания» как сугубо любительские. О. Конт начисто лишён «этнографического чутья», которое приобретается только благодаря сбору информации особого рода и работе с ней.³ Ведущей формой практического научения является обучение через демонстративный показ. Конечно, здесь присутствует вербальное описание, но оно подчиняется опытно-эмпирической процедуре «переноса» умений «как» от некоторого мастера своего дела во внутренний мир ученика. При этом вся сложность концентрируется в элементах метода – правилах и операциях, которые недосягаемы для прямого восприятия. Компоненты предмета практики более или менее открыты для обозрения и их усвоение не представляет особого труда. Так, ученик повара фиксирует все те сырьевые составляющие пищи, которые подлежат обработке, ученик парикмахера воспринимает исходную причёску клиента. Любой ученик наблюдает некоторую последовательность поведенческих действий мастера, которые демонстрируют многообразие различных вариаций. Его целевой задачей является реконструкция тех умственных операций, которые обеспечивают реализацию материальных действий. Это возможно лишь в том случае, когда ученик выстраивает в своём сознании схему из последовательной цепочки общих правил. Её формирование проходит этапы испытания пробных образцов. Ученик формирует некий вариант схемы и начинает по нему действовать. Однако конечный продукт его трудовых усилий не сходится с образцом результата и это означает, что нужно принимать другой вариант схемы и пробовать новую тактику деятельности. Важное дидактическое значение имеют подсказки, указания и оценки мастера. Они выступают в форме некоторого союза словесных формул и адресно‑указывающих действий, которые фиксируют ошибки ученика. Такой совместный опыт оказывается весьма эффективным, ибо извлечение уроков из ошибок происходит динамично. Здесь можно говорить о том, что мастер производит передачу некоторых элементов интуитивного понимания своему ученику. Если у последнего имеются некоторые задатки и он проявляет волевые усилия в овладении трудовой специальностью, то и у него складывается то «чутьё», которое родственно интуиции мастера и которое пока напоминает один из малых притоков большой реки.

Рис.100

Интуиция‑понимание формируется и в академическом образовании. Американский психолог Х. Цукерман, проводя исследование когнитивных способностей нобелевских лауреатов в науке, установила примечательные особенности. Более половины лауреатов ещё будучи студентами выбрали для себя тех научных руководителей, которые позднее сами стали лауреатами нобелевских премий. Данный статистический факт можно объяснить наличием у этих молодых людей, бывших студентами, эффективной интуиции. В пользу этого говорят их анкетные признания. Как студенты старших курсов получение знаний от преподавателей они считали наименее важным делом. Главным в обучении для них уже стало приобретение «стандартов работы и мышления». И через призму такого понимания они из множества преподавателей остановили выбор на самых способных учёных.¹ И в таком диагнозе их интуиция не подвела. Сделав работу своего научного руководителя моделью для подражания, данные студенты выстроили у себя плодотворный способ исследования.

Р. Декарт: для обнаружения явных знаний интуиции не нужны методы. В индивидуальном сознании знания могут существовать в явной или неявной формах. Р. Декарт отдал предпочтение явному бытию, ибо считал весь разум прозрачным для самого себя. Если интеллектуальная интуиция фиксирует знания в виде ясных и очевидных положений, значит, они не только истинны, но и осознаны в качестве непосредственных истин, не обусловленных работой разума. Стало быть, не только во врождённых истинах, но и во всех наличных знаниях ум всегда может дать отчёт, который ему даётся без всякого труда. Всякое знание пребывает в явной и прозрачной для интеллекта форме, поэтому и интуиция является простой и сугубо фиксирующей процедурой.

У картезианской концепции есть много современных почитателей и в их числе австралийский лингвист А. Вежбицка. Она полагает, что у каждого индивида, прошедшего обычные этапы знакомства с родным языком, имеется множество базисных разговорных слов: я, ты, некто, нечто, это, и, если, после, сказать, хотеть и т. п. Все ими пользуются посредством собственного опыта, не прибегая к определениям. Налицо языковая интуиция, дающая очевидное значение слова на нём самом и не отсылающая к другим словам и выражениям. Но вот за дело берётся учёный-лингвист, стремящийся создать теорию языка. Что ему делать? Его деятельность сведётся к двум этапным процессам: а) создание предмета исследования путём фиксации фактов языковой интуиции; б) применение к данному предмету метода интроспекции. Вежбицка занимается данными собственной интуиции, аргументируя это тем, что любой учёный имеет непосредственный доступ лишь к своему опыту, который в отношении языка совпадает с сутью опытов других людей. Методом исследования данных интуиции неизбежно должна быть интроспекция (лат. «introspectare» – смотреть внутрь). Речь идёт о систематическом проникновении в глубины своего языкового сознания, где происходит очищение от личностных и поверхностных впечатлений, ассоциаций и предрассудков.¹

Примечательно то, что, хотя интуиция отвечает за предмет исследования, а интроспекция - за метод, их суть едина. Речь идёт о своеобразной «прозрачности» видения-наблюдения. Исходные слова языкового опыта самоочевидны, они не требуют усилий определения через связь с другими словами. Вот почему интуиция только фиксирует их. Казалось бы, интроспекция занята актами очищения языка от субъективных примесей и разделяет признаки преобразующей активности. Но и здесь продолжает превалировать пассивизм наблюдения. Вежбицка полагает, что единственным способом моделирования глубинных семантических структур является обнаружение предложений, синонимичных предметно‑исходному предложению. Фиксация того, что есть, остаётся ведущим приёмом интроспекции.

Рис. 101

Б. Паскаль: интуиции необходимы содержательные методы, но они скрываются в глубинах молчаливого «сердца». В трактовке научной интуиции Б. Паскаль отдал предпочтение неявной форме существования знаний. Душа имеет две главные способности – рассудок и «чувствующее сердце». Если первая функционирует более или менее открыто, то вторая действует в закрытом режиме. О сложных глубинах работы сердца намекают речь и тексты. Все знают, насколько велика разница между двумя похожими друг на друга словами в зависимости от контекста употребления. «Я мыслю, следовательно, я существую». Смыслы этого утверждения разные в уме Августина и в уме Декарта. И всё же с таким плюрализмом следует согласиться. Все открытия совершаются в глубинах сердца и лишь потом они доказываются рассудком, ибо истины из сердца входят в ум, а не из ума в сердце.¹ Интуитивные истины, внушаемые нам «голосом сердца», являются внезапно и кажутся непосредственными. Но это лишь видимость, все идеи опосредствуются работой сердца как особого «безмолвного разума». «Дело не в том, что ум здесь не совершает рассуждений, но в таком случае он производит рассуждение безмолвно. Ведь выразить словами эти рассуждения не может никто, да и понимание того, что они здесь вообще производятся, доступно лишь немногим людям».²

Догадка Паскаля о том, что какая-то область интеллектуальной активности остаётся неосознанной, оказалась весьма перспективной. Однако её разработка началась отнюдь не сразу после инициативных исследований З. Фрейда. Хотя основатель психоанализа и выделял в бессознательном скрытые и латентные представления, он сохранил главную догму Р. Декарта и эпохи Просвещения – если глубины психики бессознательны, то разум (интеллект) полностью сознателен. Всякое рациональное знание имеет открытую и осознанную форму существования. Критическое отрицание этой наивной модели можно встретить в методологических трудах А. Пуанкаре. Его трактовка научной интуиции включила основные идеи Паскаля – непосредственность интуиции кажущаяся, операции со знаниями очень часто не осознаются самими учёными. Влияние Пуанкаре прослеживается в разработанной Г. Рейхенбахом концепции «контекста открытия» и «контекста обоснования» (1953). Своеобразие «контекста открытия» как раз и заключается в том, что креатив не осознаёт своё творчество, которое обусловлено всей гаммой рациональных и иррациональных способностей. Особое выделение рационального бессознательного стало главным достоинством концепции «неявного личностного знания» М. Полани (1966).

Понятие «личностного знания» Полани ввел для того, чтобы подчеркнуть наличие у любого индивида знаний, которые присущи только ему. Речь идёт о практическом опыте в виде специфических умений и навыков, где центральное место принадлежит способностям тела ориентироваться в пространстве и времени. Такие представления формируются в реальной жизненной деятельности, они не выражаются вербальными средствами и не осознаются своим носителем. Неявные знания существуют во внутреннем мире личности, обслуживают её потребности, но не поддаются осознанию, словесный отчёт о них невозможен.³ Понятие «неявного знания» закрепилось в философии и психологии в качестве ведущей характеристики личного опыта. У него появились родственные понятия, подчёркивающие те или иные аспекты имплицинтности. Так, Дж. Стернберг предпочитает термин «практический интеллект», подразумевая тот здравый смысл, который возникает в структуре практических действий и обеспечивает им должную эффективность. Речь идёт о процедурных знаниях типа «как», они представляют собой набор ситуативных схем, определяющих готовность индивида действовать в конкретных обстоятельствах. Такая компетентность словами не выражается и не подлежит осознанию.¹

Уже Б. Паскаль оценил интуицию в виде формы работы молчаливого разума. Эта линия получила своё развитие у современных авторов. М. Полани объясняет интуицию действием неявного знания, Дж. Стернберг – бессознательным проявлением активности практического интеллекта. Если в былые времена среди свойств интуиции особо выделялся признак непосредственности, то ныне о нём предпочитают молчать. Связь интуиции с функционированием методов как средств интеллекта начинает обретать легитимные права. В общем плане эта зависимость объясняется влиянием бессознательного, которое вуалирует действие информационных структур, создавая видимость непосредственности. Эту стратегию можно усилить и развить, обратившись к феномену внимания.

Работа внимания оставляет в тени методы интуиции. Давно известно, что человеческое внимание в каждый данный момент времени имеет узкую предметную направленность. Исходя из этой черты, Э. Гуссерль построил концепцию фокальных и маргинальных областей сознания. В 1956 году американский психолог Дж. Миллер опубликовал статью «Магическое число семь, плюс – минус два?», где, привлекая результаты относительно простых опытов, показал максимально возможные размеры предмета актуального внимания. Из огромного множества внешних стимулов индивидуальное сознание способно фиксировать не более девяти единиц. Стало быть, в фокусе внимания может находиться одновременно весьма небольшая группа признаков, какие-то элементы остаются на периферии сознания, а всё остальное пребывает за его информационными пределами. Но здесь существует ещё один очень важный аспект, связанный с направлением действия внимания. Как таковое внимание актуально проявляется только в одну сторону. Не случайно его сравнивают со световым лучом, который исходит из источника излучения и всегда обращён вовне от него.

В определённом ракурсе сознание есть внимание, осознаётся лишь то, что стало предметом внимания. И если такое сознание актуально ориентируется всегда в одном направлении, то из этого вытекают важные следствия в отношении интеллекта. Как мы уже выяснили, его работа строится путём функционального разделения знаний на предмет и метод. Эти блоки образуют нелинейную композицию, где предмет выражает один уровень сознания (периферию), а метод представлен более значимыми значениями (глубинный уровень). В эмпирическом опыте предмет и метод конституируются почти одновременно. Что происходит здесь с процессом внимания? Поскольку первым формируется предмет, задающийся извне, то он и попадает в зону внимания. В ней оказывается и познавательный результат, получающийся из смысловой трансформации предмета, которая протекает относительно быстро. Как раз в таком режиме и действует «естественная установка» (Э. Гуссерль), присущая практическому интеллекту. В таком случае вне области внимания остаётся метод, ибо его позиция расположена «вне» предметного блока. Внимание не может быть направлено сразу в двух различных направлениях и если оно нацелилось на предмет, то тем самым из поля его действия выпадает метод. «Векторы» осознающего внимания и активности метода совпадают своей направленностью на предмет, но как раз эта слитность и не позволяет лучу сознания осветить орудие интеллекта, которое остаётся в «тени». Таковы корни классической иллюзии неинструментальности интуиции.

Рис. 102

После интуиции исследовательская культура требует рефлексию. В оценке интуитивного опыта специалистов-практиков очень часто используется слово «чутьё». Оно не имеет строго понятийного смысла и чаще всего выражает некие ощущения того, как надо действовать в данной практической ситуации. Отсутствие нужных слов усиливает впечатление органической сращенности понимания с действиями, которые ведут к успеху. Безнадёжны ли здесь попытки дать словесный отчёт? Познавательная культура развивается в направлении позитивных сдвигов, так считает немецкий исследователь Д. Дёрнер. В подтверждение он приводит множество практических ситуаций и извлечения из них некоторых осознанных уроков. Вот одна из них. Некий врач с большой уверенностью диагностировал определённое заболевание и не мог объяснить словами то, как он это делал. И всё же серия бесед его с Дёрнером как методологом выявила некоторые особенности медицинской интуиции. Оказалось, что врач обращал внимание на профиль тени нижней части тела пациента. И вот отклонение формы сокращения мускулатуры от некоторой нормы стало для него сущностным признаком болезни.¹

Данная история отличается рядом обстоятельств. Прежде всего, интуиция врача стала общим приёмом, который действовал неоднократно. Понимания достиг не один врач, а в союзе с методологом. В каждом интуитивном акте сохранялась односторонняя избирательность внимания на пациенте как предмете. Осознание произошло после того, как методолог проанализировал ответы врача на его вопросы. Здесь подтвердилась стратегия Ч. Пирса, утверждавшего о том, что сама интуиция не способна показать обусловленность интуитивного акта предшествующим познанием. Единственный способ знать об этом – производство гипотетического вывода из наблюдательных фактов.² Когда с помощью опросов Дёрнер набрал некоторое количество фактов, его методологическая культура позволила выдвинуть вполне правдоподобную догадку о диагностическом приёме. Последующие беседы стали той проверкой, которая убедила в правильности вывода.

Деятельность Д. Дёрнера является типичным примером сознания‑рефлексии. Для неё характерна научная культура с тремя этапами: а) формирование предмета средствами опроса, анкетирования, эксперимента; б) выдвижение гипотезы в оценке предмета: в) проверка гипотезы эмпирическими средствами. Субъект интуиции здесь присутствует в качестве источника предметной информации (первый и третий этапы). Его роль отнюдь не пассивна, хотя инициатива вопросов исходит от методолога. Носителю интуиции важно зафиксировать в себе как можно больше самых разных «фактов» и перевести их на язык слов. И вот здесь психологи предлагают перспективные психотехники.

Остановим наше внимание на техниках гештальттерапии. Хотя они ориентированы на лечение болезней, в них есть материал, интересный для понимания перехода от интуиции к рефлексии. Ф. Перлз с коллегами сразу предупреждают, что речь идёт не об обычной интроспекции. Последняя обращает произвольное внимание на деятельность, включая сюда оценки, исправления и другие вмешательства. Своеобразие «сознавания» сводится к обеспечению спонтанного чувствования всего того, что происходит во всём организме. Авторы полагают, что многое из того, что мы не осознали, может быть осознано, если предоставить всем элементам опыта необходимое внимание, не ограничиваясь когнитивными процессами. Нужно образовать в себе целостный и достаточно сильный гештальт, т.е. структуру «фигура/фон», чтобы он породил непрерывную сеть переживаний. Главное препятствие на этом пути – принудительные вмешательства, вызывающие в организме сопротивления.¹

Все рекомендации Перлза и его коллег сводятся к тому, чтобы собирание опыта протекало спонтанно и само по себе. В таком процессе следует отбросить все представления и «теории», и тем самым вернуться к полноте ощущений тела. Внимание должно блуждать по участкам тела, поочерёдно сосредотачиваясь на отдельных процессах. Такова суть техники «сознавание‑замечание». Приёмы техники «направленное сознавание» несколько иные. Здесь внимание уже сужается и его фокус направляется на поиск «слепых пятен». Последние представляют собой такие области бессознательного, где фигура неотличима от фона. В качестве фигуры чаще всего выступают восприятия, а фоновой средой являются мышечные действия. Частые запреты определённого поведения детей своей репрессией размывают у них границы между ориентирующим образом (фигурой) и действием. Так позднее у взрослых возникают патологические «слепые пятна», где образы существуют в качестве бесполезного балласта. Процедура «направленного сознавания» устанавливает чёткие границы образа и чувственного мышечного фона, что делает образ новым ресурсом личности².

Рис. 103

Пожалуй, больше всего для носителя интуиции подошла бы техника «направленного сознавания». Ведь ему нужно раскрыть «слепое пятно», в котором пребывает интуитивный метод. Другое дело, что здесь нужно найти место для вопросов методолога. А это в свою очередь означает разработку новой психотехники, сочетающей гештальтистское осознование ощущений, восприятий с вербальными приёмами в стиле А. Вежбицкой.