Метод: разнообразие инструментальных структур

И вот проблема поставлена исследователем, после этого наступает этап поиска средства ее решения – метода. Знание, которое стало содержанием проблемы, оценено в виде отклонения от нормы. Чтобы незавершенную когнитивную структуру довести до должного результата, нужны особые инструменты мысли. В чем заключается их своеобразие?

Метод занимает другое место когнитивного пространства мысли, чем проблема. Голландский психолог Д. Ван де Хейр высказал следующее мнение о способе решения проблем. После того, как проблемная ситуация представлена языковыми символами, нужно искать в этом субъективном пространстве особую «точку зрения». Это требует активных действий с символами, где новые аспекты познаваемого объекта как бы выдумываются¹⁸². В одном аспекте с автором следует согласиться однозначно, условия задачи являются определяющим исходным пунктом, от которого нужно отталкиваться в поисках необходимого средства решения. Но мы не согласны с тем, что сфера поиска должна ограничиться субъективным пространством задачи. Ван де Хейр разделяет основную ошибку гештальт-психологов, сводящуюся к тому, что незавершенный гештальт задачи исчерпывает поле решения. И здесь для плодотворного выхода уместно обратиться к античной культуре, представители которой наметили перспективное направление рефлексии.

Древнегреческие мыслители полагали, что средством решения проблемы-задачи является метод. Под словом «methodos» они подразумевали путь, ведущий к цели и составляющий решение задачи. Здесь предполагается отдаленность искомого пункта от мыслителя, находящегося в задачной ситуации. Речь идет о некотором пространстве, таящем в себе множество возможных направлений пути, и в этой хаотически пугающей неопределенности нужно выбрать линию строго однозначного маршрута. Такой путь и есть метод, приводящий к целевому результату. Здесь прослеживается различие между проблемой как исходным пунктом и методом – путем, соединяющим начало с концом. Речь идет о разных участках пространства, что косвенно указывает и на различные функциональные положения когнитивного пространства. Проблема выражает начальное затруднение (бездорожье), метод же, подобно карте, указывает выход из него.

Примечательно то, что Ван де Хейр предлагает для решения проблемы искать особую «точку зрения». Нетрудно догадаться о совпадении последней с методом и это подтверждают сами ученые. В конце XIX века Дж. М. Кейнс заявил, что экономическая теория свои первые предпосылки черпает в наблюдениях. Л. фон Мизес оценил этот тезис как распространенное заблуждение, путающее предмет с методом. Экономиста отличают не какие-то особые факты, доступные лишь посвященным, а метод в виде иного взгляда на мир, позволяющего обнаруживать такие аспекты явлений, которые не в состоянии увидеть другие¹⁸³.

Такое понимание также заложили греческие мыслители. Хорошо известно, что из всех чувств античная культура выделяла зрение и видела его преимущество в оптимальной связи с работой разума. Отсюда термин «теория» означал «умозрение» и вполне понятно, почему Аристотель определял рассудок как способность умосозерцать. В контексте этих представлений естественно признать метод некоторой «точкой зрения», откуда может открыться перспектива пути. И здесь метод не должен совпадать с местом задачи, мыслитель обязан найти такую позицию, чтобы посмотреть на проблему со стороны и сверху. Только данная неравноценность может дать успешное решение.

В настоящее время в качестве синонима метода очень часто используется термин «подход». Истоки этого представления опять же тянутся в античность. В платоновском диалоге «Менон» Сократ предлагает для исследования вопроса о добродетели исходить из предпосылки подобно тому, как это делают геометры. Предпосылка определяется в виде заранее выделенных основных положений («ipоthesa»), заслуживших доверие¹⁸⁴. В своем комментарии А.Ф. Лосев указывает, что буквальными значениями слова «ипотеса» являются – подположение, подставка, подступ, ступенька. Эти метафорические смыслы углубляют понимание метода, подчеркивая несколько иные аспекты, чем функции пути и точки зрения. Если последние образы характеризуют связывание задачи с конечным результатом, где метод исходит из нее, то здесь картина радикально меняется. Метафора подстановки-ступеньки помещает метод перед задачей, что выражает ситуацию использования технического (пусть и подсобного) средства. Здесь уже преодоление барьера на пути предполагает использование искусственных орудий и Платон прямо указывает, что в роли органона выступают особые знания – предпосылки. Эту традицию отождествления метода с когнитивным инструментом позднее поддержал Гегель. «Метод есть само знание, для которого понятие дано не только как предмет, но и как его собственное, субъективное действование, как орудие и средство познающей деятельности…»¹⁸⁵.

Рис.133

Если проблема есть «знание-что», то метод – это «знание-как». Согласно технологической концепции интеллект способен структурировать свое информационное содержание на два функциональных блока: предмет и метод. Знания, входящие в состав предмета, выполняют ряд функций: а) репрезентация изучаемого объекта; б) пластичный материал, способный менять свою структуру; в) поле приложения усилий метода. Все эти роли концентрируются в характеристике «что» – когнитивный предмет выступает заместителем внешнего объекта. Если в эмпирическом опыте предмет носит непроблемный характер, то в мышлении он обретает форму проблемы. Ее содержание отличается структурными изъянами и незавершенностью, что делает такое знание условиями задачи. Мыслительная проблема является полноценным предметом для действия метода.

Если проблема есть для мышления «что», то метод выражает собой блок «как». Такая композиция отвечает требованию информационно-интеллектуальной технологии. Сырьевой компонент («что») можно преобразовать в искомый результат, лишь применяя к нему некий инструмент. В роли орудия («как») и выступает метод, способный осуществить в проблемном материале необходимые когнитивные трансформации. Ясно, что проблема играет относительно пассивную роль, активное же доминирование принадлежит методу. Функциональная неравноценность обусловлена содержательным различием, проблема и метод представляют разные уровни знания. Если «что» относится к когнициям относительно низкого уровня, которые имеют отклонения от нормы и пребывают в статичном положении сырья, то блок «как» включает более фундаментальные образования. Относительно высокий уровень организации метода выражается в структурной оформленности и нормативности его содержания. Хотя в условиях задачи существуют истинные элементы, главными остаются формы незнания: лакуны, разрывы и т.п., что далеко от образцов истины. На этом фоне ко всему содержанию метода предъявляются строгие истинностные критерии, только истинный метод, соответствующий поставленной проблеме способен привести к успеху. Если к этому еще добавляется особая динамичность метода по отношению к проблеме, то такое совершенство и позволяет ему играть роль средства решения проблемы.

Рис.134

Метод есть схема, вобравшая в себя содержательные и обобщенные знания. С определенной условностью можно выделить три типа метода: 1) практический, служащий достижению пользы; 2) мировоззренческий, обеспечивающий получение ценностных результатов; 3) научный, ориентирующийся на производство новых и объективно-истинных знаний. Критериями здесь выступают определенные результаты мышления, которые формируются под влиянием методов. Если каждый тип предполагает огромное многообразие методов, то можно ли вести речь о единстве всех типов? Мы полагаем, что исследование универсальных свойств метода имеет разумный смысл, который может оформиться в философскую концепцию или в методологию (в прямом значении).

Определение метода через схему является классическим после работы Ф. Бартлетта (1932). Для английского ученого схема была рациональной формой памяти, в которой накопленный опыт актуализируется для решения последующих проблем. Весьма расплывчатое представление о схеме как таковой побуждало последующих исследователей прилагать специальные усилия. Одна из лучших трактовок когнитивной схемы принадлежит У. Найссеру. «Схема не только план, но также и исполнитель плана. Это структура действия равно как и структура для действия… Если прибегнуть к генетическим аналогиям, схема в любой данный момент времени напоминает скорее генотип, чем фенотип. Она делает возможным развитие по некоторым определенным направлениям…»¹⁸⁶. Здесь видно, что схема является планом как структурой действия и его функционирование подобно генотипу. Кроме того, Найссер вводит понятие «экстенсивной схемы», которая включает в себя некоторую совокупность менее широких схем и определяет характер их активности. Однако и такое уточнение мало что проясняет в содержательных характеристиках метода как схемы. Когда речь идет о плане, то имеется в виду чисто ролевая функция, которая не раскрывает структуру того, что выступает в этом качестве. Сравнение с генотипом также подчеркивает значимость схемы, оставляя в стороне все остальное.

Связь схемы и знаний не подлежит сомнению, вопрос сводится к определению той границы, которая выделяет когниции, способные быть методом. Условно все знания можно разделить по степеням общности на единично-фактуальные и общие. Если первые фиксируют какие-то сугубо уникальные свойства реальности, то вторые имеют некую степень общности. Для формирования метода менее важны описания единичностей и более значимы знания общего характера. Здесь действует одно простое соображение – мы более ценим те инструменты, которые помогают в разных ситуациях, нежели те, что служат один раз. Иначе говоря, к методу предъявляется одно из основных требований: он должен решать некоторую группу задач. Чтобы соответствовать такой норме, метод обязан иметь в своем составе знания общего содержания, что и делает его типичным средством.

В разных типах метода качество знаний и степень их общности отличаются вариативностью. Для методов относительно простой практической деятельности присущи эмпирические обобщения малой общности. Речь идет о рецептурных правилах, регламентирующих действия для производства определенного блага (кулинарные советы, рекомендации поиска грибов, рыбной ловли и т.п.). Более сложный характер имеют мировоззренческие методы, использующие ценностные теории: учения, доктрины, концепции. В качестве когнитивных единиц здесь фигурируют понятия, выявляющие духовно-ценностные смыслы. В теологическом и эстетическом мышлении участвуют весьма сложные ценностные теоретические структуры. Традиционную универсальность демонстрируют философские категории, которые могут составлять как чисто философские стратегии мысли, так и методы, сочетающиеся с практическими, мировоззренческими и научными подходами.

Специфической сложностью отличаются научные методы. Их состав определяется разнообразием видов научного знания: факты науки, эмпирические обобщения и законы, теоретические законы и теории, фундаментальные теории и научные картины. Хотя факты науки носят характер первичных обобщенных описаний, все же они близки к уровню единичности и потому в содержание метода не включаются. Чаще всего они образуют контекстную основу условий проблемы. Все же остальные результаты науки способны войти в состав того или иного исследовательского метода.

Научная теория и исследовательский метод: функциональные взаимопревращения. В 1987 году вышла в свет коллективная монография, где советские философы попытались проанализировать все существенные связи между научной теорией и методом. Здесь возникли трудности определения научной теории, ибо существует значительное многообразие теоретических структур науки. Одно дело – строгая аксиоматическая теория, другое ‑ теоретическая концепция, где объединены эмпирические и теоретические законы с мировоззренческими идеями. И все же авторы сформировали некую паллиативную модель теории, где нашлось место следующим признакам: обобщенное знание, ориентация на объективную истину, выведение эмпирических следствий из теоретических законов и т.п. Все авторы пытались проследить единство и различие. Единство усматривалось в том, что научное знание является тем субстратом, из которого формируются обе структуры. Если нет истинного воспроизведения изучаемого объекта, то невозможны как теория, так и метод. Однако между ними есть и существенные различия, ведущее из них выражается в функциях. Если теория выполняет четыре функции: а) информационную; б) мировоззренческую; в) инструментальную; г) проективную, то методу присущи только две функции – инструментальная и проективная. У метода инструментальность является главной функцией, у теории эта функция не главная¹⁸⁷.

С таким различением трудно согласиться. Мы полагаем, что автор искусственно расширил круг ролей, которые способна играть теория. Основная функция теории – «информационная», то есть ученые создают такие когнитивные продукты, которые своей семантикой воспроизводят изучаемый объект в его существенных связях. Если абстрактно-понятийное ядро теории соответствует критериям логической и концептуальной связности, а эмпирические следствия получили экспериментальное подтверждение, то теорию считают объективно-истинным знанием. Это и есть информационно-познавательная функция теории. Мировоззренческая функция здесь излишня, ее в лучшем случае берет на себя научная картина (В.С. Степин). Что же касается инструментальной и проективной функций, то к теории они не имеют прямого отношения, ибо являются свойствами метода.

Все основные качества научной теории складываются в контексте ее стратегического отношения к исследуемому объекту. Если взять такой аспект как истинностность, то он так или иначе трактуется в рамках связи теории с объектом. Ч.С. Пирс совершенно правильно полагал, что истина есть завершение исследования. Если представить мышление в виде циклического процесса, начинающегося постановкой проблемы и заканчивающегося получением проверенного результата (решения), то в словах Пирса есть безусловный смысл. В исходном состоянии сомнения говорить об истине не приходится, проблемное знание как раз отличается разными отклонениями от ее стандартов. Но вот решение найдено, оно подвергнуто теоретической критике и успешно выдержало эмпирические испытания. Представители научного сообщества такой продукт оценивают как истинный. Если данный результат имеет достаточный уровень общности, то его можно назвать теорией или истинным знанием некоторой объективной закономерности. Для Пирса это означало завершение мыслительного процесса и переход в состояние практической уверенности и эффективности. И вот уже здесь начинается сближение его позиции с точкой зрения Р. Рорти.

После того, как теория стала устойчивым результатом познания, начинается период ее множественных превращений в метод. В любом производстве происходит метаморфоза превращения продукта в средство, нечто подобное есть и в мыслительной культуре. Академик А.Н. Крылов сравнивал математику с мастерской для вытачивания инструментов. Эту аналогию можно распространить не только на всю науку, но и на все области познания. Удел всех познавательных результатов в виде общих знаний (теорий) заключается в том, чтобы становиться методами мышления. Обретение этого функционального качества начинается с постановки проблемы и поиска соответствующего средства решения. Как только определенная теория привлечена в такой роли, она на данный период времени теряет качество теории и превращается в метод. Эти функции не могут совмещаться одновременно и лишь чередуются по принципу «или – или». Вне проблемной ситуации знание существует в форме теории, выражая в ней покой завершенного результата и истину, соответствующую объекту. Орудийность здесь существует в виде потенциальной роли. Реальным инструментом теория становится по отношению к проблеме, ибо ее привлекают в качестве метода решения. В этой динамической связи истинное содержание знания не пропадает, но его соотношение с объектом становится несущественным. На первое место уже выдвигается способность знания быть исходным средством активности субъекта. Метод как таковой предназначен для эффективной и плодотворной деятельности мышления, где из проблемного сырья производится новое знание. Метод здесь демонстрирует способность наличного знания становиться когнитивным инструментом обработки и за счет этого добиваться эффекта «вытягивания шеи» (К. Поппер). Сама по себе теория таким свойством не обладает. С решением проблемы процесс мышления заканчивается, метод как орудийная функциональная структура сходит на нет. И его содержание вновь обретает форму теории. При возникновении соответствующей проблемы снова появляется потребность в методе, что возобновляет процесс превращения теории в инструментальное средство. Цикличность подобных метаморфоз очевидна для всех типов мышления, включая науку.

Переключение теории с режима объективно-истинностного существования на режим субъектно-активного хорошо осознают сами ученые. Так, Дж. Вейценбаум полагает, что если исследователь интересуется строением теории, тем, как из начальных принципов вытекают общие утверждения, а из них частные следствия, и тем, какие переменные сделать существенными, а какие – несущественными, то все это является внутритеоретическим делом. (В наших терминах данный аспект оценивается как становление теории по отношению к объекту). Совершенно другая деятельность начинается тогда, когда сложившуюся теорию начинают использовать как карту частично исследованной территории. Здесь ее значение заключается не в том, что она отвечает на вопросы собственного устройства, а в том, что она направляет ученого на осмысленный поиск чего-то нового. Пустить теорию в работу, значит, посредством понятийных структур ставить исследовательские вопросы, выдвигать гипотезы и планировать эксперименты. Только в таких формах применения теории реализуется ее эвристическая роль, ведущая к получению новых научных результатов¹⁸⁸. Итак, одно дело – это формирование теории и пребывание ее в качестве сложившегося продукта («составление карты и нахождение ее на полке»), другое дело – применение теории в роли эвристического средства («использование карты для ориентации на территории»). В последнем случае как раз и предполагается бытие не теории, а метода.

Рис.135

Иллюстрация из истории естествознания. Формализмы, которые использовал Дж. К. Максвелл при создании теории электромагнитного поля, за несколько десятков лет до этого были созданы О. Коши, У. Гамильтоном и другими математиками. Данные математические структуры существовали в виде результатных теорий. Когда Максвелл привлек и применил их к физическим проблемам, они стали функционировать не в качестве теории, а в роли метода. После того, как конструирование новой электродинамики было закончено, формализмы снова обрели положение математической теории с потенциальной инструментальностью.

Возможен ли некий концептуальный компромисс между реализмом и инструментализмом? Реальное различие между теорией и методом стало предметным водоразделом оппозиции реализма и инструментализма. Сформировалось своеобразное разделение труда – первые стали специализироваться на связях теории с познаваемым объектов, а вторые занялись осмыслением места и роли метода. В рамках реализма, объединившего религиозную философию, объективный идеализм и материализм, возникла концепция корреспонденции, где истина определяется как соответствие знаний какому-то изучаемому объекту. Инструментализм возник в недрах древней преднауки и длительное время существовал в виде периферийной идеи – некоторые знания являются методами безотносительно к изучаемой реальности. Так, в античной астрономии математические теории интерпретировались в виде чисто технических методов предсказания феноменов наблюдения, не имеющих прямого отношения к устройству неба. Такие гипотезы эффективны для вычисления положений планет, Луны, Солнца, но они ничего не говорят о сущности небесных явлений. Инструментализм был использован некоторыми религиозными деятелями для дискредитации мировоззренческих выводов коперниканского гелиоцентризма (Беллармини, Осиандер).

Во второй половине XIX века на основе субъективистских принципов позитивизма оформился прагматизм. Его лидеры попытались придать узкой версии инструментализма более или менее систематизированный вид. Была четко задана установка отрицания всей тематики отношения между знаниями и объективной реальностью. У. Джемс неоднократно подчеркивал, что он отбросил «абсолютно пустое понятие статического отношения соответствия между нашими духом и действительностью». Если знание может действовать лишь по субъективным основаниям полезности и удобности, то мысль «истинна как орудие личной работы, инструментально»¹⁸⁹. Классический прагматизм произвел радикальную переоценку античной антитезы «теория – практика». Если греческие мыслители и ученые отдавали приоритет теории, ориентированной на знание ради знания, пренебрегая духом практики, то прагматисты как раз его сделали главной мерой познания и мышления. Создание сложных и чисто теоретических конструкций стало пустым «теоретизированием». Так, теория атома есть удобная система приемов организации научного опыта, но «мы не должны позволять себе быть одураченными ею в качестве самостоятельного инструмента»(Э.Мах). Поскольку теория работает как метод лишь той периферической частью, которая непосредственно связана с ощущениями, то отсюда понятно, почему везде, в том числе и в науке, знания растут подобно пятнам жидкости на ткани или кому снега (У. Джеймс).

Инструментализм обрел свою вторую жизнь в форме прагматизма и его идеи повлияли на логический позитивизм и постпозитивизм. На место наивного эмпиризма пришли гибкие версии, созвучные новым философским и культурологическим подходам. Для этой тенденции показателен «методологический прагматизм», разрабатываемый в терминах системного анализа¹⁹⁰. Представители экстернализма существенно расширили сферу поиска элементов научного метода за счет «метафизики», обыденного сознания, практического опыта, искусства. Принципом «допустимо все» П. Фейерабенд устранил всякое различие между научными методами и вненаучными средствами познания.

Рефлексия над методами науки начинает захватывать и тему проблемности (неявно это направление было уже задано К. Поппером). Связь метода и проблемы по-своему очевидна для ученого и этим отношением все более начинают интересоваться методологи. Но и здесь их подстерегает «сцилла инструментализма». Не избежал ее американский эпистемолог Л. Лаудан, по мнению которого, непрерывная смена и опровергаемость научных теорий убеждает в иррациональности представления «истина о мире». Надо отрешиться от веры в то, что якобы научные методы ведут к созданию истинных или правдоподобных теорий. Прогресс науки состоит в совершенствовании деятельности по решению проблем соответствующими методами. Здесь методолог должен учесть то обстоятельство, что вопросы истинности обычно не волнуют ученых, озабоченных лишь тем, решает ли данная теория ту или иную проблему¹⁹¹.

Апелляция Л. Лаудана к мнениям ученых весьма симптоматична. Конечно, мимо таких суждений методолог науки пройти не может, но и принимать их за чистую монету как профессионал он не должен. В науке оставили след выдающиеся ученые с высокой методологической культурой (Н. Бор, В.И. Вернадский, А. Эйнштейн и др.), но большинство исследователей не строит рефлексивных картин собственного поиска. В том и в другом случаях эпистемолог обязан подвергнуть высказывания особой критической оценке, исходя из специальных философских концепций и моделей. Это правило Л. Лаудан нарушил, взяв утверждения ученых на веру.

Многое в инструментализме становится понятным через его критическое отношение к материалистической идее отражения. Когда в 1910 году в России издали книгу Джеймса «Прагматизм», то в ней свою сопроводительную статью поместил историк математики и философ П. Юшкевич. Он не скрывал своих симпатий к прагматизму, который отверг отражательную трактовку всякого познания и науки. Юшкевич согласен на некий компромисс, признающий наряду с описательными копиями чувственного опыта символическое знание, где нет отражательного отношения к действительности. Так, в теоретической математике интеллект ученого путем обрабатывающей деятельности создает символы свободной игрой, где все удерживается внутренними логическими связями. Здесь отсутствуют копии, отражения и пассивные воспроизведения опыта, на чем настаивает «реализм»¹⁹².

Преодоление традиционной концепции истины сделал своей магистральной стратегией постмодернизм, который можно считать неопрагматизмом. Декартовская схема связи объекта и субъекта кажется его лидерам давно устаревшим реликтом, мешающим свести науку к игровым и текстовым коммуникациям. Но языковая деятельность такова, что она предполагает инструментальные проявления знаний, их орудийную действенность. Оценивая динамику гуманитарных наук, Ж. Деррида утверждал, что научные понятия используются в качестве орудий дискурса и им больше не приписываются признаки истинности. Если исследователи готовы отказаться от одних понятий в пользу других, то лишь потому, что последние оцениваются более удачными в роли орудий¹⁹³.

Постмодернистский вариант программы борьбы с концепцией отражения предложил американец Р. Рорти. Свою стратегическую цель он обозначил так – деконструкция традиционного образа Зеркала Природы. Современному философу нужно отказаться от: а) метафоры отражения; б) платонистской фикции Истины; в) понятия «точной репрезентации». Познание и мышление следует понять в контексте разговора разных партнеров, где нет единой истины на всех. Эффективное поддержание беседы как языковой игры, погружающей партнеров в проблематическое состояние, – главная функция постмодернизма¹⁹⁴.

Уже классический инструментализм был подвергнут критике со стороны разных форм реализма. Одним из первых критиков стал Б. Рассел, его версия аналитической философии противоречила основной идее прагматизма. В качестве предмета анализа он взял главный тезис Дж. Дьюи – истина есть успешное действие или убеждения суть средства, ведущие к практическому результату. Рассел полагал, что прагматисты выделяют «практику» и «средства», но игнорируют «исследование» и «цели». Назначение исследования состоит в том, чтобы обеспечить жизненное действие необходимыми и специальными знаниями. Как практика, так и исследование имеют соответствующие средства, при этом в данном качестве выступают определенным образом структурированные знания. Соответственно можно выделить два вида эффективности – практическую и исследовательскую. Если практическую эффективность Дьюи представляет успешным результатом жизни, то эффективность и цель исследования у него оказались пустотными. А ведь речь идет как раз о получении таких знаний, которые могут быть истинными результатами и после такого удостоверения должны стать предварительным условием успешного действия. Первая ошибка, заключает Рассел, сводится к тому, что он устраняет промежуточный этап исследования, где производится знание для практики. Вторая его ошибка состоит в том, что успех действия он ограничивает человеческими качествами «оправдания», «убеждения», «гармонии человека со средой». Для Рассела же успех деятельности зависит от прогресса исследования, а улучшение познания можно оценить только в терминах истины. Это означает, что решение проблемы дает такую теорию, которая соответствует фактам действительности¹⁹⁵.

Позднее в западной философии науки с претензией на оппозицию инструментализму выступила школа «научного реализма» (Х. Патнэм, У. Селларс, К. Хардин и др.). Ее представители настаивают на фундаментальности истинностных (истинно – ложно) характеристик знания и ставят основной методологический вопрос: «Как сопоставить теоретические и эмпирические структуры с объектом?» Но при всем этом «научные реалисты» видят в инструменталистской трактовке истины разумный, хотя и частичный смысл. «Истина как понятие не имеет иного содержания, кроме правильной применимости (при благоприятных условиях) суждений»¹⁹⁶. Это сближение позиций дало основание Р. Карнапу заявить о том, что конфликт «реалистов» с инструменталистами является чисто лингвистическим. Есть два способа речи об одном и том же, ибо инструментальность теории тождественна ее истинности¹⁹⁷. Однако существует и такое мнение, что спор реалистов и инструменталистов принципиально неразрешим, ибо они исходят из «неестественных» установок – выявить у науки единую цель и единый способ познания мира. Эти единства просто невозможны¹⁹⁸.

Некоторые современные эпистемологи пытаются преодолеть альтернативы реализма и инструментализма путем поиска некоторого разумного компромисса. К их числу относится американский философ Д. Дэвидсон. Он полагает, что связность (когерентность) знаний может одновременно характеризовать их истинность как соответствие. Следуя идеям У. Куайна, Дэвидсон признает причинный переход от физического объекта к чувственным репрезентациям ощущений и восприятий. Затем у него эти знаки детерминируют перевод своих значений на язык предложений (пропозиций), что дает знания‑убеждения. Последние могут из эмпирических высказываний превратиться в теоретические суждения, что собственно и присуще науке¹⁹⁹.

Рис.136

Р. Рорти попытался придать полуреалистической концепции Дэвидсона вид прагматистского учения. Для этого он использовал прием сведения целого к части. Свои рассуждения Дэвидсон закончил тем соображением, что познавательные цели «переводов» от объектов к чувственным значениям и словесным убеждениям хорошо вписываются в любые коммуникации. Допустим, антрополог изучает культуру какого-то архаичного этноса, слушая речи аборигенов. Динамика его познания будет направлена в обратную сторону: убеждения – значения – предметы жизни. И все же за некоторый период времени антрополог как интерпретатор освоит совокупность знаний этноса, большая часть которых будет истинна. У него также выстроится системная цепь: предметы – чувственные значения – вербальные убеждения²⁰⁰. Данный фрагмент Рорти сделал основным, прибегнув при этом к переинтерпретации. На передний план он выдвинул точку зрения лингвиста-практика, который игнорирует вопрос об истинности убеждений. Антрополог наблюдает языковое и неязыковое поведение аборигенов и выясняет правила их действий. Совершенствование его догадок идет по герменевтическому кругу и спустя какое-то время большая часть представлений антрополога будет соответствовать убеждениям аборигенов. Вчерашний гость будет чувствовать себя почти как дома, не задавая никаких вопросов об истине как идеальной связности и соответствии²⁰¹.

Рис.137

Логика рассуждений Р. Рорти хорошо вписана в контекст постмодернистских идей. Позиция лингвиста-практика оставляет коммуникативные связи и устраняет традиционную культуру мышления, укорененную в отношениях с познаваемой реальностью. Если суть этой редукционистской уловки разгадана, то возврат к исходной тематике может дать искомое решение.

Реалистическая линия Рассела-Дэвидсона вполне убедительна. Нельзя истинность сводить к субъективной полезности, как это делают прагматисты. Австрийский физик Л. Больцман заметил в их адрес, что некоторые авторы хотят видеть в теории только «дойную корову» и уподобляются тем городским потребителям молока, которых не волнует проблема кормов. Примерно в этом же духе выступил Д. Деннет, иронично упрекнувший Р. Рорти в абсолютном вегетарианстве, в заявлении темы истины и игнорировании связи истины с действительным миром. Если человек в обыденной жизни, науке и в других сферах жизни теряет питательную связь с реальностью, то его знания не будут плодотворными инструментами. Деконструктивистский скепсис в отношении истинностной связи обрекает культуру на субъективистский произвол пустых бесед, чреватый голодной смертью²⁰². С другой стороны, в рассуждениях инструменталистов нередко речь идет о таких процессах, которые имеют место в жизни и познании. И действительно, знания способны проявить эффективность, привести нас к успешному решению задачи и получить нужный ответ, обеспечить практическую пользу. Может быть альтернатива реализма, связанного с истинностностью, и инструментализма, зацикленного на полезности, вполне разрешима? Мы уверены в положительном ответе.

Мыслительное единство инструментальной эффективности метода и истинностности результатного знания. Контуры искомого единства так или иначе проступают у представителей реализма и у тех авторов, которые признают реальность темы объективной истины. Тот же Д. Деннет критикует Р. Рорти не за признание когнитивной инструментальности, а за скептическую деконструкцию классического образа истины. Вместо ясной дихотомии «истина – ложь» пришла игра множественных «истин», реализующих себя в полилоге дискурса. Здесь истинность определяется не реальностью, а прихотями участников разговора, дискуссии, обмена текстами. Для Деннета же знание сочетает в себе традиционную истинность и инструментальную функцию.

Рис.138

К неявному признанию дополнительности когнитивной эффективности и истинностности склоняется и Х. Патнэм. Он исходит из того, что ведущий идеал рациональности в науке ориентирует на постоянное приближение теории к объективной истине (не в смысле трансцендентного соответствия знаний ноуменальному миру, а в значении соответствия теорий эмпирическим фактам). Но чтобы его реализовать, нужно найти критерий отделения истинных гипотез от различных фиктивных догадок. И такую меру дает инструменталистская стратегия – истинно то, что успешно предсказывает факты и упорядочивает опыт. Если гипотеза не способна указывать на новые факты, она является фикцией. Истинно то предположение, которое ведет к эмпирическим открытиям. Но Патнэм высказал опасение в том, что инструментализм легко скатывается к верификационизму, сводящему научную эффективность только к предсказаниям²⁰³. В более поздних работах Патнэм этот аспект обстоятельно раскрыл.

Инструментализм основной упор делает на анализ инструментальной эффективности знаний, но это лишь часть ценностей науки. Неявными ценностями для него остаются: когерентность знаний, их полнота, функциональная простота и обоснованность. Учет всех ценностей науки, влияющих на становление приемлемых теорий, есть холистический вопрос. Патнэм намечает схему классификации научных ценностей. Ряд ценностей – объяснение и предсказание фактов, открытие законов мира – объединенных инструментальной эффективностью, имеют ярко выраженный субъективный характер. И эта черта проявляется в зависимости теоретической картины мира и эмпирического опыта от применяемых методов. С другой стороны, некоторые когнитивные ценности имеют вид объективных условий обоснования или стандартов рациональной приемлемости: адекватность, отчетливость, когерентность, полнота, функциональная простота. Здесь уже методы зависят от картины мира. В целостном аспекте все это дает две ветви циклической зависимости²⁰⁴. Можно рискнуть и представить точку зрения Х. Патнэма следующей интерпретативной схемой, в которой представлен наш подход.

Рис.139

И все же в этой схеме ощущается какая-то незавершенность. Здесь присутствуют методы, наличествуют результаты и не хватает проблемного блока. С его введением все встает на места и органично складывается основная инструментальная схема мышления. Разрозненные фрагменты мозаики образуют целостную абстрактную картину, где ценностные характеристики объясняются структурно-содержательными компонентами способа мышления. Только после конституирования проблемы развертывается этап мобилизации наличных знаний в качестве метода. Они выбираются в соответствии с особенностями проблемного материала и, хотя истинность привлекаемых когниций предполагается, на первый план выдвигаются свойства орудийного характера. Речь идет о: а) степени общности знаний, позволяющей задачными условиями попасть в область действия метода; б) способности к структурным преобразованиям сырья (наведение смысловых связей, устранение пробелов и противоречий); в) разных формах плодотворности (объяснение, предсказание, открытие). Обладая такими достоинствами, метод концентрирует в себе инструментальные возможности и становится полномочным представителем субъекта в сфере мышления. Его потенциал реализуется в отношении проблемы как заместителя объекта. Получение решения как нового знания означает, что организация наличных когниций (теорий, эмпирических обобщений) в форме метода открыла ранее неизвестный рубеж реальности. И если теоретическая критика и эмпирическая проверка это подтвердили, то результат решения проблемы оценивается как новая истина.

Рис.140

Трансформацию проблемного знания под воздействием метода в истинностный результат можно считать процессом отражения. Схема мышления, объединяющая инструментальность с истинностностью, подсказывает весьма интересную перспективу. Все ценности истинностного блока характеризуют конечный результат мыслительного процесса и совершенно вне всяких оценок остается процесс его становления. Нам представляется, что для ликвидации такого пробела можно использовать традиционный термин «отражение», придав ему разумный и современный смысл.

В философии диалектического материализма понятие отражения было основой теории познания. В ленинском наследии В.А. Лекторский выделил презентационистскую и репрезентационистскую версии, где первая выглядит более наивно, чем вторая. В последней отражение понимается как соответствие познавательного образа объективному предмету. И здесь теория отражения столкнулась с рядом трудностей: а) неясность с «органами восприятия» внутренних для сознания образов; б) пассивность субъекта; в) разноплановость и противоречивость трактовок. И все же В.А. Лекторский предостерегает от радикального отказа от всего идейного содержания отечественной концепции отражения под давлением инструментализма²⁰⁵.

Главный порок традиционного понимания отражения заключается в том, что активность исходит от объекта, который своим действием оставляет в пассивном сознании как на воске свои отпечатки. Такую теорию К. Поппер назвал «бадейной», ибо сознание как бы черпает информацию из внешнего мира, не проявляя собственной преобразующей деятельности. Получается так, что объект – все, субъект – ничто. Этот радикальный недостаток просто невозможен в контексте технологической стратегии. Инициатива в мышлении здесь всегда исходит от субъектного компонента – метода. Ценностные средства конституируют содержание проблемы. Мобилизованная из когнитивных ресурсов теория становится содержанием инструментального метода, под воздействием которого начинает свои метаморфозы проблемное знание. Последнее выступает заместителем и представителем внешнего объекта и его роль пассивна – быть предметом, на который метод направляет свою активность. Эти трансформации задачного сырья и составляют содержание акта отражения. В такой интерпретации отражение предстает в виде активно-преобразующей процедуры когнитивных изменений.

У традиционной теории отражения есть другой серьезный изъян – это прямое сопоставление знаний с объективным миром. Анализ данного решения провел Х. Патнэм. По отношению к проблеме референции он отнес его к одному из двух возможных стратегических ответов – метафизическому реализму или интерналистской перспективе. Истина здесь является отношением соответствия между внутренними знаками‑мыслями и внешними вещами. Поскольку конкретный индивид не может охватить это соответствие, привлекаются два предположения: гипотеза человеческого сознания как «мозга в бочке тела» и «точка зрения божественного взора». Эту позицию Патнэм считает несостоятельной и отдает предпочтение интернализму. Здесь истинами выступают те знания реальных личностей, которые удовлетворяют исторически выработанным ценностным критериям рациональной приемлемости. Стало быть, при определении истины интерналист остается в границах сложившихся видов знания, включая опытные данные²⁰⁶.

Наша трактовка отражения хорошо вписывается в интернализм Х. Патнэма. Как в технологической модели эмпирического опыта, так и в схеме мышления непосредственные предметы рефлексивного анализа не выходят за пределы сознания. Здесь возможны отсылки к трансцендентным объектам, но только в качестве надстроечных интерпретаций. Все исходные и базисные рассуждения протекают на уровне сознания (ментальная психика и интеллект). Исследуемый объект сведен к репрезентациям проблемы в виде когнитивных условий задачи. Ученому и методологу свою реальность демонстрирует метод, ибо его основным содержанием выступает привлеченная для решения теория. Изменения проблемного материала так же находятся в фокусе внимания и переходы от изъянов задачных условий к завершенной и совершенной структуре результата вполне очевидны. Все это означает, что процесс отражения теряет былую магию чего-то сверхъестественного и обретает контуры реальных процедур, которые во многом контролируются исследователями.

Старая концепция отражения причудливо сочетала в себе спекулятивную метафизику с сенсуализмом и эмпиризмом. Для подтверждения здесь достаточно вспомнить ленинское определение материи, где признается ее способность отображаться в ощущениях и восприятиях. Новое понимание отражения открыто для объяснения всех результатных форм познания: эмпирических, научно-теоретических и теоретико-мировоззренческих. Проблемный блок универсален, его содержание демонстрирует все виды задач и вопросов, которые способен ставить человек. Соответственно этому процесс отражения становится единством многообразия, где могут быть представлены все формы когнитивных трансформаций от практических ответов до научных теорий и философских доктрин.

Рис.141

Идея как форма метода. Как обобщенное знание теория существует в различных формах и одной из них является идея. Ее содержанием выступает некий элемент обобщенной информации, это может быть – эмпирическое представление, научное понятие, закон науки, художественный образ, философская категория и т.п. Локально-узкое содержание идеи определяет абстрактные границы ее инструментального действия. «Всякая идея сама по себе есть ведь умственное окошко» (В.С. Соловьев).

Ч.С. Пирс подчеркивал такой признак идеи как ее ясность. Конечно, здесь подразумевается содержательный аспект, неясность того, о чем говорит идея, резко снижает ее шансы стать плодотворным началом. Когнитивное содержание идеи должно быть внятным и осмысленным резюме ранее состоявшегося исследования. Но золотая пора идеи остается не позади человека, а впереди, она открывает окно в будущее (Г. Башляр). Все в идее подчинено функции метода. Если темное представление становится идеей, то ее инструментальность может обернуться отсутствием результата. В таком случае заявляют о неплодотворной идее. Пирса можно понять в том смысле, что только ясные идеи демонстрируют эффективное познание. Может быть это и имел в виду древнекитайский мыслитель Мо-цзы, когда утверждал, что «на основе прошлого познаем будущее, на основе ясного познаем скрытое».

Идея есть понятие, служащее орудием решения проблемы²⁰⁷. Это определение хорошо подчеркивает единство содержательного и инструментального аспектов. Но ведь ясно, что речь идет не о всяких понятиях, а о ключевых когнициях, которые имеют решающее значение для решения проблемы. Стало быть, в формировании идеи важную роль играет выбор. Дж. Дьюи метко подметил главную трудность такого процесса – на знаниях нет ярлыка, который бы указывал: «пользуйтесь мной в такой-то ситуации». Мыслителю остается лишь догадываться и с большим риском ошибки выбирать какой-то фрагмент, оценив его в качестве возможной и успешной идеи. И если такое происходит, то в этом случае говорят: «мне в голову пришла счастливая идея», «его озарила идея»!

Рождение идеи всегда предполагает какую-то форму творчества. В огромном и разнообразном множестве открытий можно выделить следующие типичные проявления изобретения идей: а) нахождение новой предметной области уже наличной идеи и ее переосмысление; б) переоценивание незначительных когнитивных элементов в значимые идеи. Обязательным условием всех случаев творческой догадки, ведущей к производству идеи, является постановка проблемы и наступление этапа формирования (мобилизации) метода.

На явную связь проблемы с изобретательской идеей указал немецкий ученый Г. Гельмгольц. Ему предстояло изложить студентам теорию свечения глаза, разработанную Брюкке. Последний был на волосок от изобретения глазного зеркала, но замедлил поставить себе вопрос, какой оптической картине принадлежат исходящие из светящегося глаза лучи. Методические соображения вынудили Гельмгольца поставить такой вопрос. Кроме того, занимаясь медициной, он знал о нужде окулистов в приборах для определения «черного бельма». За несколько дней Гельмгольц сконструировал новый прибор и дал возможность изучать живую человеческую сетчатку²⁰⁸.

К первому виду производства идей можно отнести зарождение идейных основ эволюционной теории. Начальный этап был заложен французским биологом Ж.-Б. Ламарком, который взял философскую идею развития и в 1809 году конкретизировал ее в эволюционную идею жизни. В качестве источника изменений он выдвинул упражнение органов организма под влиянием внешней среды. Английские биологи Ч. Дарвин и А.Р. Уоллес собрали значительное количество фактов, которое не вписывалось в схему Ламарка. Более двадцати лет понадобилось им для теоретической обработки эмпирических данных, где факты указывали на загадку происхождения видов, но сами ничего определенного в отношении пути решения не подсказывали. В этой проблемной ситуации оба исследователя были вынуждены обратиться к внебиологической литературе и оба вышли на книгу английского священника и экономиста Р. Мальтуса (1766-1834) «Опыт исследования народонаселения». И это было отнюдь не случайно, так идеи данной книги широко обсуждались общественностью Великобритании в середине XIX века. Мальтус утверждал, что если люди размножаются в геометрической прогрессии, а средства жизни – в арифметической, то отсюда вытекает борьба всех за выживание. Через призму своей проблематики Дарвин социальную идею превратил в биологическую. Он писал, что в его книге признается «борьба за существование, проявляющаяся между всеми органическими существами во всем мире и неизбежно вытекающая из геометрической прогрессии их размножения. Это – учение Мальтуса распространенное на оба царства: животных и растений»²⁰⁹. Перенос двух тезисов с человеческого общества на мир жизни и стал главным идейным творчеством Дарвина.

Рис.142

Второй вид творчества отличается высоким потенциалом креативности. По сути дела здесь идеи рождается из «небытия» в том смысле, что в самом предмете нет никаких особых намеков, указывающих на потенциальную идею. И все же творец умудряется, казалось бы, нейтральному и малозначительному элементу когнитивного опыта придать ценность значимой идеи. И опять же важным проводником в этом процессе выступает поставленная проблема. Ориентируясь на нее, креатив находит к ней необходимый метод. В качестве иллюстративного примера можно взять одну из типичных историй изобретательства. Английский инженер С. Браун занимался проектированием мостов и поскольку жил у реки, задумал построить через нее прочный и недорогой мост. Прогуливаясь однажды ночью по своему саду, он заметил паутину, протянутую через дорожку. Тут же в голову ему пришла идея, что подобным же образом можно построить мост на железных цепях. Так был изобретен висячий мост²¹⁰.

Для «интуитивной идеи» характерна скачкообразная форма возникновения. Эту дискретную внезапность следует рассматривать в контексте предварительной непрерывности (длительности) проблемного поиска. Вот С. Браун задумал построить необычный мост, не прибегая к строительству дорогостоящих опор в воде. Техническая проблема свелась к сочетанию наличия прочности, дешевизны и отсутствия опор. Тем самым была задана не только проблемная установка на поиск способа поддержания моста, но и абстрактный контур метода – крепление надо искать не внизу, а где-то сверху моста. С этого времени мысль пустилась в поиск, перебирая и отвергая разные варианты. И тут ищущая мысль наталкивается на факт паутины, он оценивается как значимый, ибо среди всего прочего содержит крепление конструкции сверху. Из данного факта Браун выделил аспект висячей поддержки, что и стало идеей. В ходе ее разработки и конкретизации был получен новый проект моста.

Рис.143

Принцип определяет формирование теоретической системы и становится ее исходным началом. Идея – это универсальная форма, характеризующая практику, спекулятивный дискурс и научный поиск. В отличие от нее принцип не характерен для практического интеллекта и действует, главным образом, в сфере теоретической мысли. Основное своеобразие принципа (лат. principium основа, начало) сводится к тому, что он конституируется в качестве начала, на котором строится остальное содержание концептуальной системы. Это положение делает принцип такой когницией, которая лишена логического обоснования в виде выводимости из чего-либо. Укорененность принципов античной геометрии разумной верой выразилось в том, что ученые называли их аксиомами и постулатами. Но как и любой принцип они несли специфическую рациональность. Принцип строится в виде четкого суждения и получает строгую формулировку. Стало быть, принцип подлежит суду разума с точки зрения законов логики и правил грамматики. Кроме того, если в своей теоретической системе принцип закрыт для критической оценки, то по отношению к другим теориям он открыт. И это хорошо показали уже древние философы. Рациональной критике они подвергли не только идейные основания мифов и религиозных учений, но и принципы философских концепций. Если для Платона принцип дуализма эйдосов и вещей был «священным», то для Аристотеля он стал предметом жесткой критики с позиции принципа единства формы и материи. Стало быть, статус принципа в мировоззренческой теории двойственен: внутри когнитивной системы он закреплен «якорями» психо-рациональной веры, а извне открыт для концептуальных оценок и критики, что делает его проблемным предметом.

Рис.144

На фоне мировоззрения положение принципов научной теории тяготеет к некоторой однозначности. Такая тенденция особо ярко представлена математикой. Когда Евклид завершил работу своих предшественников и создал первую теоретическую геометрию, то никто из ученых его времени и последующих периодов не усомнился в истинности аксиом и постулатов. Они обладали интуитивной ясностью и логической нормативностью. И все же здесь было некоторое исключение в виде аксиомы о параллельных прямых, ее неочевидный характер смущал некоторых ученых. Уже древние геометры (Посидоний, Прокл) и арабские ученые (Назир-Эдлин) пытались представить ее теоремой и вывести как следствие из других аксиом. В XVIII веке попытки возобновились, но увенчались успехом лишь в XIX веке. Усилиями Н.И. Лобачевского, К. Гаусса и Я. Бойаи были созданы неевклидовские геометрии. Это означает, что наука стремится к однозначности своих принципов, но и они подвержены развитию, ведущему к более широким и фундаментальным основаниям. Их пересмотр составляет содержание научных революций.

Нахождение нового принципа является одной из высших форм теоретического творчества. Общей и единой особенностью здесь является лишь то, что обязательным предварительным этапом выступает получение результатной формы решения проблемы. Только вчерашний продукт может стать сегодняшним принципом, обратный процесс просто невозможен. Формы же обращения когнитивного результата в принцип чрезвычайно разнообразны.

История мировоззрения началась с мифов, которые базировались на неявных идеях, существовавших без определений и формулировок. Подобная неосознанность сохранилась в религиях многобожия и даже в ранней натурфилософии. К примеру, в тех фрагментах, которые дошли до нас в качестве свидетельств творчества Фалеса сообщается о том, что началом всего является Вода. Но чтобы высказать такое суждение, нужно предварительно признать существование естественного начала (arche). Прямо и в открытой формулировке это не было сделано, а предполагалось как нечто само собой разумеющееся. Хотя для того времени рождение представления о естественном первоистоке всех явлений означало мировоззренческую революцию (возникновение философии), новое вошло неслышно на голубиных лапках (Ф. Ницше). Здесь можно говорить только об идее, которая еще не высказана и не сформулирована, она пребывает в виде неявной и бессознательной предпосылки. Другое дело – тезис о Воде, из которой происходит все сущее. Он существует в виде ясного и открытого суждения и формулировка делает его принципом. Однако ученики Фалеса развивают не этот принцип, а идею. Такую динамику можно объяснить только тем, что у ранних натурфилософов еще нет методов конкретизирующего развития принципа в систематическое учение. Что же касается идеи первоэлемента, то она как неявная предпосылка открыта для признания какого-то варианта из уже известного многообразия (Вода, Воздух, Огонь, Земля). Оказать легкую услугу ученикам была готова аналогия – если учитель выбрал Воду, то мы признаем в качестве архе Воздух или что-то другое.

Метод в форме принципа был освоен на более поздних этапах развития философии. Такой способ демонстрируют уже Платон и Аристотель. У каждого их них исходное абстрактное суждение развертывается в особую онтологию, специфическую антропологию, своеобразную теорию познания и социальную концепцию. Данное систематизирование усовершенствовали средневековые схоласты, создав многообразие «сумм». Своеобразным апофеозом развития философского принципа стала энциклопедическая система Гегеля. Все ее полновесные компоненты «выведены» из принципа тождества мышления и бытия. Процесс филиации восходит от абстрактного к конкретному, где на каждом этапе принцип обрастает дополнительными звеньями, превращаясь в развернутую систему синкретического знания. Здесь философская спекуляция соответственно господствует над другими ценностными понятиями и научными когнициями.

Рис.145

Свои особенности имеют принципы в науке. В деятельности теоретика А. Эйнштейн выделил два этапа: а) установление принципов и б) получение из них следствий. Самым сложным является первое, ибо здесь нет каких-то правил, гарантирующих получение того, что нужно ученому²¹¹. Если логических путей к принципам не существует, остается только способность творческого воображения. Догадка не сводится к чистому произволу и хаотическому поиску, здесь есть свои направляющие регулятивы. Теоретик пользуется некоторыми когнитивными ориентирами в виде рекомендаций и операций, которые не имеют логической строгости и обязательности, но все же ограничивают поле поиска. Многие нормы, относящиеся к принципам, образуют неявный опыт теоретика, он их учитывает, но затрудняется сформулировать. Какая-то часть правил открывается методологической рефлексией и получает вербальную форму бытия. Вот некоторые из них. «Принцип должен быть достаточно широким и охватывать как известные, так и неизвестные факты». «Чем проще содержание принципа, тем лучше». «Абстрактный принцип предполагает конкретизирующую детализацию».

Выдающиеся ученые-теоретики дали реальные образцы угадывания перспективных принципов. Рассмотрим одну из страниц истории физики. Эмпирический факт равенства инертной и гравитационной масс в определенной мере был известен уже Г. Галилею. Приобретя широкое экспериментальное подтверждение, он не получил теоретического объяснения в рамках классической механики. Неудачными оказались попытки связать данный факт с эфирно-механической моделью гравитации (Лесаж) и электродинамикой (К. Лоренц). В эту деятельность включился и А. Эйнштейн. Удивительно высокая точность в равенстве значений масс и обилие неудачных попыток объяснения убедили его в фундаментальной значимости соотношения масс. Когда и специальная теория относительности не смогла справиться с загадочным фактом, ученый решился на удивительную метаморфозу. Эмпирический факт как предмет объяснения он превратил в исходную и теоретическую идею. Здесь произошли две качественные перемены: а) эмпирическое стало теоретическим; б) конечное положение объясняемого предмета уступило место начальной идее. Вместо установки на объяснение на арену вышла теоретическая вера в перспективный метод. На такое способно только гениальное воображение. Идею равенства масс Эйнштейн в дальнейшем превратил в принцип эквивалентности и сделал основой общей теории относительности (ОТО) со всей ее сложной архитектоникой концептуально-математических ходов и следствий.

Рис.146

Этап производства следствий из принципа Эйнштейн считал относительно простым и с этим согласится любой методолог. Здесь имеется в виду процедура развития принципа в форме последовательного выведения из него выводов. Данный процесс является дедуктивным и подчиняется логическим правилам. Более сложный характер имеет процесс генерализации принципов. Речь идет об этапном обобщении, где частная форма принципа уступает место фундаментальному образованию. При этом на каждом этапе принцип развивается в свою теоретическую систему, а с переходом к более обобщенному принципу происходит значительное расширение области его последствий. Так, в античности Архимед разработал принципы геометрического решения задач физической статики. И. Ньютон довел их до предела возможного совершенствования, закладывая основы динамики. Принцип Д’Аламбера позволил не только сводить проблемы динамики к задачам статики, но и наметил новую, аналитическую перспективу. Введя универсальный принцип наименьшего действия, Ж. Лагранж стал решать все задачи механики аналитическими методами.

Рис.147

Динамичность методу придают разнообразные операции интеллекта. Представители когнитивной науки ввели деление знаний на декларативные и процедурные. Если первые информируют об изучаемом объекте в виде идей, принципов и теорий, то вторые не дают истинностной картины внешней реальности, ибо сводятся к сугубо внутренней динамике интеллекта. Такая дихотомия имеет прямое отношение и к содержанию метода. Когда шел разговор о теории, идее и принципе как формах метода, то он не выходил за рамки декларативных инструментальных структур. Сейчас пришла пора заняться процедурным блоком метода, где основной единицей выступает «интеллектуальная операция».

Уже древние мыслители обратили особое внимание на динамичность разума и дали разнообразие объясняющих учений. Позиция Аристотеля оказалась более всего созвучной современной методологии. Стагирит исходил из того, что началом движения души является разум, а способом его деятельности выступает знание как способность уразумения. Если один вид знания становится предметом (познавательной материей), а другой – средством (мыслительной формой), то первое претерпевает изменения под воздействием второго. Главная трудность заключается в том, чтобы такая деятельностная связь осуществлялась надлежащим образом и соответствовала исследуемому положению вещей. Утверждать и отрицать, разъединять и связывать в уме следует так, чтобы в конце концов получались истинные результаты²¹².

Хотя Аристотель отдал исследовательские предпочтения логическим действиям (анализ, синтез, абстрагирование, определение, построение силлогизма и т.п.), в его трудах дано описание почти всех основных и классических интеллектуальных операций. Позднейшие мыслители не могли не встраиваться в эту традицию и, углубляя представление о том или ином действии интеллекта, тем самым развивать ее. Если у Аристотеля на диалектическое положение можно отвечать да или нет, то П. Абеляр совершенствует эту процедуру до антитетического метода, основанного на идее двуосмысленности. Новое время утвердило оппозицию к взглядам Аристотеля, но радикализм его представителей не был однозначным. Бэконовская теория индукции во многом согласуется с перипатетическим учением о наведении и расходится лишь утвердительным отношением к эксперименту. То, что писал Р. Декарт о дедукции, полностью встраивается в аристотелевскую теорию умозаключения. Существенный отход от парадигмы Стагирита произошел в классической немецкой философии, выработавшей качественно иные философемы сознания и познания. Начало этому положил кантовский трансцендентализм, который ввел целую группу неизвестных ранее операций: аналитические – синтетические, рассудочные – разумные, догматические – критические. Гегелю принадлежит заслуга разработки ряда философско-спекулятивных операций – диалектического отрицания, триадического восхождения и т.п. Философы XX века преимущественно разрабатывали кантовскую стратегию, делая упор на процедуры рефлексивного сознания (феноменология, философия языка, эпистемология науки).

Одна из развилок в понимании интериоризации: если часть интеллектуальных операций метода априорна, то остальное – продукты технологических преобразований. Теоретическое осмысление феномена операциональности заняло важное место в творчестве Ж. Пиаже. Когнитивное развитие индивида представлено здесь возрастными этапами: 1) моторные действия (до 1,5 лет); 2) операции с языковыми символами (1,5-4 года); 3) репрезентативные регуляции (4-8 лет); 4) конкретные операции с эмпирическими образами и объектами (8-12лет); 5) формальные операции или логико-пропозициональные акты (12-16 лет)²¹³. Современные исследования показали, что данная схема существенно искажает суть дела. Уже в раннем онтогенезе человека функционируют некоторые знания, что означает – внутри «сенсомоторного интеллекта» имеют место интеллектуальные операции (Е.А. Сергиенко). По мнению Пиаже, операции – это действия, перенесенные внутрь и скоординированные в систему²¹⁴. Идея интериоризации объединила его с Л.С. Выготским и другими советскими психологами. И опять же современный уровень науки и связанная с ней философская рефлексия ориентируют на более сложную картину.

Процессы превращения внешних действий во внутренние операции существуют и на их наличие указывает огромный массив фактов. Но как понимать «перенос действия вовнутрь»? Вряд ли речь идет о механическом переходе, ведь если сенсомоторные действия имеют синтез соматических и чувственно-аффективных качеств, то операции интеллекта по качеству на два порядка выше (ментальная психика и информационный интеллект). Очевидно, что нужно признать высокую относительную самостоятельность интеллекта от нижних уровней психики и тела. Его основу составляет когнитивная технология, где универсальные операции (анализ-синтез, обобщение и т.п.) являются для индивида априорным ресурсом, закрепленным родовидовыми программами. Эта гипотеза пока не противоречит современным психологическим исследованиям. Другое дело – операции частного и конкретного характера. Их формирование подпадает под закон: все, что приходит в разум извне, является для него лишь сырьевым материалом. Не являются здесь исключением и сенсомоторные действия. Между ними и умственными операциями расположено столько разноплановых трансформаций, что говорить о каком-то линейном переносе или переходе не приходится. Лучшим модельным представлением будет картина иерархии уровней, где продукт низшего уровня становится исходным и предметным материалом технологии более высокого уровня. Сенсорные впечатления ментальной психики выступают предметом, который наделяется рациональными значениями и тем самым превращаются в когнитивную структуру. Если ребенок учится манипулировать игрушками, то в его интеллекте параллельно внешним действиям оформляются не только образцы, но и операции с ними. Первое влияет на второе, но содержательного перехода здесь не существует.

Рис.148

Схема интериоризации используется также для объяснения развития научного знания. Авторы исходят из марксистской идеи приоритета социально-материальной практики в познании. Отсюда следует вывод о том, что строение научной теории формируется через структуру практического освоения объекта. Если во внешнем плане наличествуют объектные связи и практические действия, то внутри теории устанавливаются соответственно предметные и операционные аспекты знания²¹⁵. Между внешними действиями и предметными образами операции играют роль переходного посредника. Если действия характеризуют только целенаправленные процессы (что делать?), то операции представляют собой способ осуществления действия (как делать?). Состав операций и порядок их выполнения образуют структурную схему, что и позволяет достичь познавательную цель – сформировать предметный (идеальный) образ²¹⁶.

Связь между научной теорией и исследовательской практикой авторы преувеличили, хотя у нее есть явные границы. Данная зависимость реализуется на этапе становления теории из эмпирии и на ступени инструментального обслуживания эмпирического опыта объяснениями и предсказаниями. Но у теории существуют самостоятельные состояния, когда она пребывает в форме результативного знания и участвует в чисто теоретической деятельности (концептуальное обоснование, теоретическая критика, установление соотношений с другими теориями). С учетом данного разнообразия следует внести должные коррективы в рассуждения Д.В. Пивоварова и А.С. Алексеева. Если научная теория находится в состоянии познавательного продукта, у нее отсутствует операционный компонент, здесь наличествует вырожденная функциональность. Но как только произошла мобилизация теории в качестве метода решения проблемы и наступил процесс инструментального применения теории к задачным условиям, налицо единство «предметного» и «операционного» аспектов. Стало быть, последний присущ теории только в состоянии метода, где лишь действия с понятиями и абстрактными объектами могут привести к новому «предметному» образу. Операции выступают необходимым медиатором между проблемным сырьем и теорией-методом. С возникновением искомого решения операции обретают потенциальность и теряют роль динамичного посредника.

Рис.149

Операции двойственной группировки. Существует великое множество операций интеллекта. И поскольку исследовательское правило требует классификации, то следует признать обилие видов группировки, отражающее весьма неопределенную ситуацию и свободу авторских предпочтений. Конечно, можно пойти по пути выделения типов мышления (практическое, мировоззренческое и научное) и внутри каждого типа выделять виды (научное: естественнонаучное – гуманитарное), но этим лучше всего заниматься после анализа универсальной группы операций.

Через все варианты «универсалий» в качестве сквозного проходит деление на две группы. Такой способ мы уже встретили у Ж. Пиаже в виде различения конкретных и формальных операций. Если первые характеризуют динамику эмпирических образов, то вторые представляют богатство ходов логического мышления. Логические операции в каждом случае образуют целостную систему, где демонстрируют обратимость противоположных направлений: прямой (анализ и т.п.) и обратной (синтез и т.п.) векторности. Редукция абстрактной операциональности к логическим действиям выглядит ныне весьма архаично. Современные авторы предпочитают здесь говорить о широкой картине рациональной деятельности, где логическая активность составляет лишь некоторую часть. Так, по мнению П. Бернайса, рациональные действия суть все то, что обеспечивает человеку рост понимания: а) создание идеальных объектов; б) схематичность теорий; в) логичность; г) использование знания как метода решения; д) критичность²¹⁷.

Дж. Гилфорд выделил пять типов операций: 1) познавательные; 2) память; 3) оценка; 4) конвергентность; 5) дивергентность²¹⁸. Казалось бы, ни о какой двоичности здесь говорить не приходится. Однако если внимательно оценить данную классификацию, то можно получить неожиданный вывод. Под «познавательным» типом Гилфорд скорее подразумевает научное исследование и такую рубрикацию можно безболезненно удалить на фоне поиска универсальной схемы. Что касается «оценки», то здесь можно предположить операции сравнения со стандартами и образами, что нужно в актах проблематизации и оценки результата. У нас же речь идет о процессе решения проблемы. Если «оценку» идентифицировать с ценностно-мировоззренческим познанием, то ее игнорирование будет того же порядка, что и в отношении «познания». Это же можно распространить и на «память», в которой подразумеваются операции воспроизведения информации, что имеет слабое отношение к действию метода. Итак, остались две группы операций: «дивергентное» и «конвергентное» мышление. Первый блок или Д- мышление опирается на воображение и способно генерировать по одной проблеме несколько оригинальных ответов. Такое расхождение случается в науке (стадия гипотезирования), в изобретательской и криминалистической практике (выдвижение идей и версий). Конвергентные операции или К-мышление демонстрирует эффект сходимости к одному ответу и имеет жестко заданную последовательность решения. Оппозиция многомерности и одномерности решения отличает дивергентные операции от конвергентных.

Рис.150

Х. Ортега-и-Гассет выделил аналитическое и синтетическое мышление по признакам ведущих операций. В первом виде из первоначальной мысли операции позволяют выводить последующие положения и в этой логической роли они производят аналитическую и последовательную цепь. Операции синтетического мышления имеют иной характер, ибо здесь одна мысль уже подключает и привязывает другое положение. На фоне аналитического выведения, где первая мысль имплицирует вторую, тут господствует операция диалектического дополнения, привлекающая со стороны новые и родственные понятия. Если аналитическое имеет большую традицию осмысления, то явное исследование синтетических операций началось только с И. Канта, было продолжено Фихте, Шеллингом, Гегелем и, особенно, Гуссерлем. И все же здесь многое осталось на перспективу будущего²¹⁹.

Рис.151

«Нисходящая и восходящая переработка информации». Как представитель «когнитивной науки» Д. Норман ввел представление о двух способах производства информации. Если развитие знаний направляется самими «данными», выступающими в качестве предметной базы, то такой процесс можно назвать «восходящей переработкой». Здесь результаты преобразования обретают более высокое качество, чем исходные «данные» и такое возвышение целиком определяется характеристиками последних. Таковы все индуктивные акты, где частности получают какую-то степень обобщения. Кроме этого существует «нисходящая переработка», которая направляется уже концептуальными средствами из наличных ресурсов сознания. Последние задают высокую планку исходного движения и, хотя продукт информационного производства получает некоторое «возвышение» качества, в целом доминирует динамика дедуктивного нисхождения²²⁰.

Схема Д. Нормана весьма интересна, но она требует некоторых уточнений и разъяснений. Модель «нисходящей переработки» (НП) выражает те процессы, где в роли метода выступает теория (идея, принцип), дающая определенную картину изучаемого объекта. Вместе с нею действуют какие-то операции, ибо их наличие обязательно в любом методе как инструментальной структуре. Однако эффект концептуальной направленности на предметные «данные» обеспечивает только теория, которая в отличие от операций дает перспективную оценку способа преобразования «данных». Другая ситуация складывается в модели «восходящей переработки» (ВП). Теория в составе метода отсутствует и при наличии любого набора операций мыслительная обработка информационных «данных» протекает «вслепую». Единственным ориентиром преобразовательной активности становятся особенности «данных», которые выступают предметом инструментальных трансформаций. Такой процесс требует от человека значительных усилий творческого характера (воображение, интуиция), которые способны хоть как-то компенсировать недостаток теоретического компонента метода. Все творческие процедуры так или иначе могут концентрироваться только через операции, воздействующие на «данные». Даже тогда, когда идет аналитическая оценка признаков «данных», мы имеем специфические операционные усилия. Тем более это происходит тогда, когда пробуются разные варианты операций и их последовательности. В условиях ВП операции являются единственным средством решения проблемы.

Рис.152

Операции начального изучения объекта. В любой познавательной ситуации человеку противостоит бесконечно сложная реальность. Всякое исследование здесь вынуждено заниматься упрощением, сведением сложного к необходимым простым элементам. В науке этот процесс называют исследовательским моделированием и его ведущей операцией считается анализ. Первой областью приложения является эмпирическое познание, что хорошо описал Б. Рассел. Сначала интересующая нас реальность появляется как смутное целое в виде многообразия чувственных данных (W). Затем мы начинаем проявлять избирательное внимание к отдельным данным, что и означает действие анализа. Особое выделение данного Р позволяет сформулировать аналитическое суждение: «Р есть часть W». К примеру, ребенок видит кошку и гладит ее. Из всего набора свойств он выделяет «пушистый мех» и говорит: «Кошка пушистая». Налицо эмпирический анализ²²¹.

Анализ всегда сочетается с абстрагированием. Если дело сводится к разделению целого на части, то выделение особой части и ее фиксация в относительно самостоятельном виде составляют содержание абстрагирования. Хотя Рассел декларировал «портрет» одного анализа, фактически он описал взаимосвязь двух операций. Существуют разные формы абстрагирования. Изолирующее абстрагирование выделяет нужную часть и полностью отвлекается от всего остального, что делает часть самостоятельным когнитивным элементом или абстрактным объектом. Исходные абстракции любой теории рождаются в горниле изолирующего абстрагирования. Так, становление античной теоретической геометрии началось с формирования таких идеальных объектов, как «точка», «линия», «плоскость» и т.д. Для любого ученого-теоретика изолирующее абстрагирование выступает ключевым приемом. Друзья и ученики российского физика, теоретика-космолога А.А. Фридмана (1888-1925) утверждают, что у него было любимое выражение: «Нельзя ли чего-нибудь откинуть?». Такая операциональная установка помогла ему оценить неперспективность решения самого А. Эйнштейна и предложить нестационарную модель Вселенной. Другая форма абстрагирования – абстракция отождествления. Здесь у разных объектов выделяются общие свойства на фоне отвлечения от различий. К примеру, «животные и человек суть живые организмы».

Критерии различения абстракций могут быть разными. Так, Ж. Пиаже предложил классификацию из трех видов: эмпирическая, отражающая и рефлексирующая. Критерием здесь выступает степень интериоризации. Эмпирическая абстракция полностью ее лишена, ибо заключается в оперировании физическими объектами. Отражающая абстракция выражает интериоризованные операции двух видов: а) отражение в виде проекций на более высокий уровень того, что было извлечено из низшего уровня (восприятие – понятие); б) абстракция как перестройка структуры на новом уровне. Рефлексирующая абстракция состоит в том, что полубессознательные операции ретроспективно тематизируются и тем самым осознаются в качестве будущих инструментов²²².

Анализ и абстрагирование суть формы инфинитизации. Такой тезис прослеживается в исследовании Э. Гуссерлем истоков теоретической геометрии. По оценке Ж. Дерриды, инфинитизация у древних греков сочетала в себе ограничение и расширение²²³. Если первое сводилось к выбору определенных групп фактов и их свойств (анализ и абстракция), то второе заключалось в преодолении фактической конечности (идеализация и обобщение). Первый этап инфинитизации прошел в рамках донаучного жизненного мира. Различные виды практики, осваивавшие земное пространство (земледелие, строительство, ориентация на местности и т.п.), произвели первичные абстракции в виде эмпирических образов измерения расстояний, площадей и объемов. Свойства пространства здесь смешивались с практическими способами измерения. И все же это был материал данных, где бесконечное богатство реальности было заменено набором конечных образов с потенциалом развития. На втором этапе инфинитизации в дело вступили ученые-теоретики, которые к эмпирическому предмету применили разнообразные логические операции. Практические образы были преобразованы в абстрактные понятия и идеальные объекты: «точка», «прямая», «окружность» и т.п., а также появились понятия геометрических операций: «провести линию», «построить фигуру», «разделить на…» и т.п. Эти понятийные ресурсы стали основой становления геометрии как первой формы научно-теоретической системы.

Если ученые признают конструирование идеальных объектов, то философы предпочитают рассуждать об «идеации». Типичной здесь является позиция М. Шелера. От животных человека отличает дух как способность производства особых актов, ведущим из которых является идеация. У этого акта есть исходный предмет в виде одного или нескольких фактов и дух, выделив в нем (в них) специфический признак, постигает его в качестве сущностного свойства всего мира. Так, Будда увидев одного бедняка, одного больного и одного умершего, пришел к идее страдания всего земного мира. Подобного рода априорные знания получаются в философии и проникают в теоретическую науку. Стало быть, самым сложным в идеирующем акте является операция перехода от факта существования к конституированию сущностной формы бытия, что и создает философскую идею как «окно в абстрактное» (Гегель)²²⁴.

Рис.153

Операции сравнительного метода развивают познание. При накоплении некоторого множества родственных абстрактных объектов рано или поздно встает задача установления их взаимных отношений. И здесь на повестку дня выходят операции сравнения. Апофеозом сравнительного метода в науке считается XIX век, когда оформился целый ряд дисциплин: сравнительная биология, сравнительное языкознание и т.п. Многие философы не могли пройти мимо такой тенденции, отмечая особые достоинства метода сравнения. К.А. Сен-Симон пришел к выводу о том, что «вся работа человеческого ума в конечном счете сводится к сравнениям: сказать, например, что какая-либо вещь хороша или плоха, значит сказать, что она лучше или хуже другой, с которой ее сравнивают»²²⁵. Он выдвинул даже проект создания особой науки о сравнении идей.

Сравнительный метод не заключается в какой-то одной операции и представляет собой операционный комплекс. В него входят следующие операции: а) сопоставление; б) аналогия; в) экстраполяция; г) обобщение (генерализация). С операции сопоставления начинается действие сравнительного метода, но нельзя забывать о том, что его предпосылкой выступает проблема. В зону вопрошания попал какой-то новый факт или явление, несущее в себе несколько неизвестных признаков. Для решения нужно в наличной информации найти уже известный факт или явление, которое станет основой сравнения. Главная цель сопоставления состоит в установлении отношения между известным и неизвестным, где фигурирует явное различие. Затем операциональная эстафета переходит к аналогии (гр. аnalogos соответственный, сходный), которая должна обнаружить у сравниваемых сторон некое общее сходство. Сделать это намного труднее, чем обнаружить различие, ибо общность существует в виде некоторого признака известного явления, который возможно присущ и другой стороне. Вот почему аналогия реализуется в гипотезе или вероятном умозаключении типа «если…, то…», что уже выступает делом экстраполяции (лат. extra сверх меры + лат. polire сглаживать). Эта операция переносит выделенный признак с известного явления на неизвестную и проблемную сторону. Такой проблемный перенос утверждает сходство сравниваемых явлений. По мнению К. Спирмена, экстраполяция представляет собой ведущую творческую способность ума, которая расширяет границы познания²²⁶. Следствием экстраполяции является обобщение, так как единый признак расширяет свою предметную область за счет проблемного явления. Примечательно, что если сопоставление четко отделено от аналогии, то последняя почти сливается с экстраполяцией и обобщением.

То, что сравнительный метод представляет собой систему операций, подтверждают многие примеры из истории познавательного творчества. Если взять техническое изобретательство, то здесь проблемной стороной выступает проект устройства, в котором превалируют целевые признаки и не хватает структурно-функциональных свойств. Так, в сознании английского изобретателя Дж. Уатта (1736-1819) уже наличествовал образ машины, которая способна превращать движения в нужную работу. Но какую естественную силу здесь можно использовать? И вот в поле наблюдения Уатта попадает факт подпрыгивания крышки чайника с кипящей водой. Вместе с оценкой его значимости произошло сопоставление этого факта с техническим проектом. Затем на фоне очевидного различия произошло усмотрение общего признака – механическая работа нагретого пара (аналогия). Этот образ был экстраполирован на проект машины, что привело к обобщению бытового факта на область техники и возникновению идеи парового двигателя.

Научное сравнение мало чем отличается от изобретательства. Здесь происходит та же последовательность операций с той лишь разницей, что вместо технической задачи выступает исследовательская проблема. Выделим этап формирования идей эволюционной теории. У Ч. Дарвина и А. Уоллеса стоял один вопрос: «Какие причины порождают изменчивость видов жизни?». При чтении книги Т. Мальтуса сопоставление установило соотношение между меняющимися видами жизни и человеческим народонаселением. Аналогия выделила у последнего значимые признаки: а) люди рождаются более интенсивно, чем растут средства их жизни; б) люди борются друг с другом за свое существование. В ходе экстраполяции возникли гипотезы: а) не только люди, но все растения и животные размножаются интенсивнее роста средств их существования; б) все единицы жизни борются за свое существование, в силу чего одни виды вымирают, а другие совершенствуются. Объяснение огромного множества фактов и успешное предсказание новых данностей подтвердило истинность гипотез. Тем самым была достигнута высокая степень генерализации, теория эволюции охватила три группы жизни: растения, животных и человека.

Рис.154

Если операции просты, формальны и могут быть самостоятельными, то процедуры сложны своей связью с содержательными теориями. В современном специализированном лексиконе применительно к мышлению используются различные термины: действия, операции, приемы, акты, процедуры. Ясно здесь лишь одно, что речь идет о различных формах единой процессуальной стороны интеллекта. Для смыслового единообразия ограничимся двумя разновидностями: операциями и процедурами. Если первые относительно просты, то вторые отличаются большей сложностью. При всей условности такого деления, оно имеет разумное оправдание.

В силу своей простоты операции не имеют тесной связи с содержательными знаниями. Они могут существовать в виде изолированных, самостоятельных и универсальных форм таких, как: анализ, синтез, абстрагирование и т.п. Малосодержательность как раз и позволяет операциям быть формальными и обратимыми, на что и указывал Ж. Пиаже. Так, обобщение само по себе легко переходит в свою противоположность – в ограничение. По мнению А. Черча, простые и неинформативные операции очень близки в математической логике к неопределяемому понятию «функция». В природе же всякой функции лежит свойство быть примененной к некоторой предметной области определения как к множеству аргументов²²⁷. С таким пониманием солидарен и Я. Стюарт. Все формальные преобразования являются разновидностями логико-математических функций. Такая функция состоит из трех частей: а) области определения; б) области значений; в) правила, определяющего связь элементов двух областей²²⁸. В силу своей функциональной простоты операции хорошо моделируются техническими информационными системами.

Итак, синонимами операций будут действия и акты, если им присуща относительная простота в виде формальности или отсутствия содержательных знаний. На этом фоне главная отличительная черта процедур – связь с содержательными когнициями, от которой отвлечься никак нельзя. Так, Аристотель дал характеристику такого приема философского мышления как выдвижение апоремы. Речь идет о производстве диалектического умозаключения к противоречию. Пример апоремы: а) материя делится на части до некоторого предела; б) материя делится на части до бесконечности. Диалектиком, по мнению Аристотеля, является тот, кто умеет выдвигать посылки, рассматривая доводы за, и делать возражения, беря доводы против. И действительно, акт постановки философской проблемы и ее исследование нельзя свести к простой и неинформативной форме. Здесь уже превалирует содержательное знание, которое обслуживается достаточно сложной процедурой. Но не одни философские приемы составляют содержание процедур, сюда безусловно следует отнести операции научного мышления. Если даже взять этап «детства» химии – алхимию, то и тут присутствует необходимый уровень сложности. Так, Альберт Великий (1205-1280) двенадцати знакам зодиака сопоставлял двенадцать основных операций «Великого Делания»: 1) Овен – прокаливание; … 12) Рыба – трансмутация. Ясно, что без алхимических представлений все эти процедуры теряют всякий смысл.

Понимание – ключевая процедура гуманитарного мышления. В середине XIX века в западной культуре наступил явный прогресс в гуманитарных науках, оживились традиционные дисциплины (история, экономика и т.п.) и возникли новые (психология, социология, лингвистика и т.п.). Возникла ситуация сравнительного осмысления методов естествознания и инструментов гуманитарного познания. И здесь представители последнего заявили несколько позиций. Самую радикальную точку зрения высказал Ф. Ницше, который обесценил все естественные науки. Никаких объективных фактов нет, «факт в себе» есть бессмыслица. И если естествознание кичится тем, что оно описывает и объясняет «факты», то это иллюзия. Человек познает то, что определяют его потребности, а они задают ценностную перспективу (полезно – вредно). Стало быть, всякое познание есть изобретательное истолкование и интерпретации²²⁹.

Умеренную позицию заняли неокантианцы, выдвинув оппозицию «объяснение – понимание». Описание и объяснение являются ведущими операциями объективирующего метода наук о природе. Ключевой операцией субъективирующего метода выступает понимание чистой ценности. Только после того, как мы поняли ценность культуры в ее историческом многообразии, можно истолковать смысл нашей жизни. Если гуманитарные науки и искусство занимаются пониманием ценностей, то философия кроме этого традиционно брала на себя процедуры истолкования смысла. Налицо разделение труда: наука вооружена операциями, ориентированными на объективную действительность, а мировоззрение развивается приемами, исходящими из субъекта²³⁰.

Рис.155

Теме «смысл и понимание» придал оригинальное освещение российский философ Г.Г. Шпет (1879-1937). Пройдя феноменологическую школу Э. Гуссерля, он критически отнесся к ряду его принципов. Для немецкого мыслителя смысл как бы вмонтирован в саму собой разумеющуюся стратегию познания или установку познающего сознания. Смысл здесь предзадан и сам по себе не тематизируется и не проблематизируется. Такая позиция не устраивала Шпета, в его понимании смысл находится в становлении и как таковой производится людьми как социальными субъектами²³¹. Эту динамику смысла способен обеспечить только герменевтический разум, демонстрирующий три этапа углубления или производства смысла. На первом этапе предмет дается эмпирической интуицией в виде чувственного знака. Затем последний облекается в форму слова, становящегося предметом интеллектуальной интуиции, которая в акте понимания открывает значение понятия. В нем нет «статики», ибо элементы языка сопрягают слово в разные системы (предложение, речь, текст и т.п.), что дает эффект «углубляющегося понимания» – «понятие понимаемое живет и движется как живой орган»²³². И, наконец, в дело вступает интеллигибельная интуиция, достигающая уразумения смысла в виде эйдетического содержания сущности. Переходы от чувственного знака к значащему понятию и к эйдетическому смыслу нельзя считать «умозаключениями», это последовательные этапы расшифровки смысла в форме герменевтической процедуры²³³.

Шпетовская «герменейя» исходит из социальных идей предметов, с которыми имеет дело человек. Смысл предмета совпадает с образом его использования в практике, которая несет богатый спектр исторических измерений: язык, национальность и т.п. Культурная процессуальность делает его становящимся событием, что лучше всего выражается языковой формой глагола: смысл секиры в глаголе «рубить». Отсюда понятно, что смыслы Шпета исполняются не в актах сознания, а в волевых поступках социального действия. Смыслы обслуживают желания человека и эта связь лежит в основе его жизнедеятельности²³⁴. Такая позиция сближает Шпета с М. Хайдеггером, для которого понимание было изначальной бытийственной характеристикой человеческой экзистенции.

Рис.156

При всем разнообразии трактовок процедуры понимания у нее есть ряд общепринятых признаков. Во-первых, предметом понимания признается мир человеческой культуры, в котором существуют ценности, представленные сознанием и фиксируемые социальным языком. Во-вторых, как элемент операциональной структуры понимание сопрягается с содержательно-теоретическим компонентом метода, что дает разнообразие видов понимания: научно-гуманитарное, мировоззренческое (философское, теологическое, художественное и т.п.).

Специфика истолкования текста. Своеобразные черты имеет понимание текстовой культуры, что и стало основанием для конституирования понятий «истолкование» и «интерпретация». Их значения сформировались в рамках герменевтики, где основным предметом понимания выступает текст как система смысловых значений, воплощенных в письменной форме языка. Здесь предполагается, что текст создан автором с соблюдением норм языковой, логической и дисциплинарно-тематической видов культуры. В зависимости от степени сложности тематического содержания устанавливается уровень трудности (зашифрованности) понимания текста в актах чтения. Это означает, что часть текста воспринимается сразу, а другая часть остается временно закрытой для понимания, что и делает текст в целом проблемным. Если речь идет о тексте, пришедшем из исторического прошлого или из другой этнической культуры, или о специализированном тексте, то можно выделить три категории субъектов понимания текста или интерпретаторов: а) дилетант, имеющий лишь некий общий и усредненный здравый смысл; б) специалист, способный понять содержательную специфику текста; в) герменевт, владеющий особыми приемами понимания. Хотя трудности истолкования у каждого интерпретатора встают свои, в них можно найти и нечто единое, что и пытались представить философы герменевтического направления.

Вплоть до XX века герменевтическое истолкование расценивалось в виде особого искусства, где сочетаются чувственные и рациональные усилия. Если последние сводились к интеллектуальной реконструкции единиц текста и выделению общей логики, то первые заключались в процессе «вживания» в психический мир автора. При этом чувство имело приоритет над мыслью. В средневековой Европе для должного понимания Нового Завета священникам рекомендовался прием «обращения к Иисусу Христу всем верующим и любящим сердцем». В более широком плане трактовал чувственный контакт Ф. Шлейермахер, когда для преодоления герменевтического круга призывал устанавливать конгениальную связь духовных миров интерпретатора и автора. От него мало чем отличался В. Дильтей, совет которого читателю сводился к сочувственному проникновению в духовно-переживательный опыт автора.

С доминированием психологических приемов в процедуре истолкования покончил М. Хайдеггер. Конечно, его позиция далека от рационализма, но она несовместима с утопической охотой на прошлое, где из настоящего читатель пытается переместиться в глубины истории. Единственной почвой читателя древних текстов остается время в модусе современности и это означает наличие дистанции между смысловым горизонтом текста и горизонтом интерпретатора. Ее можно представить в форме переплетения двух горизонтов, которое оборачивается непониманием смысла текста. Преодолеть дистанцию или пройти путь к языку как истине текста можно лишь, пытаясь распутать завязанный узел. Такой путь будет кругом и только в такой структуре понимания достигается ясный смысл²³⁵. М. Хайдеггер высоко оценил теоретическое положение В. Гумбольдта о языке как особенной работе духа. И хотя он отдавал предпочтение речи, где бытийственная суть языка проявляется более рельефно, расшифровка текста отвечает принципу духовной активности как разбиению путанного целого на смысловые части. Такое структурирование делает пробные шаги – варианты. Как только в тексте начинает проясняться какой-то единый смысл, интерпретатор делает предварительный его набросок. Критическая оценка выявляет его недостатки, что ведет к этапным пересмотрам промежуточных вариантов. И вот наступает стадия, когда наброшенный смысл указывает на полностью открытое событие языка (текста). Это означает, что проторен должный путь. Мысль интерпретатора обрела необходимую техническую структуру. Вследствие этого как молчаливая речь текст услышан и понят правильно. Итак, понимание есть языковой способ бытия человека²³⁶.

Идеи Хайдеггера были развиты его учеником Г.Г. Гадамером. Его важным отправным пунктом стали положения о конструктивной роли круговой структуры понимания и традиции. Любой человек подходит к тексту с собственными пред-мнениями или пред-рассудками, которые определяют его пред-понимание. Такая предпосылочность не является фактом, требующим устранения, наоборот, она необходима для успешного истолкования. Вся сложность состоит в том, чтобы сделать свои пред-мнения открытыми к инаковости текста. Это предполагает приведение их в соответствие со смысловой структурой последнего, что дает серию актов согласования. Когда нам кажется, что в произведении отсутствует смысл или он расходится с нашими ожиданиями, то это означает неадекватность нашего понимания. Но такие попытки небесполезны, они оттачивают нашу восприимчивость к инаковости текста. И рано или поздно наше пред-понимание так приблизится к фактической истине произведения, что мы будем как бы «стоять в тексте», не ощущая зазора между собственным пониманием и его смыслом²³⁷. Вместе с тем «понимание является не столько методом, с помощью которого познающее сознание подходит к выбранному им предмету и приводит его к объективному познанию, но что оно само оказывается свершением…»²³⁸.

Последнее замечание Гадамера примечательно в контексте поворота от гносеологизма к новой онтологии, где понимание выступает особым бытийственным актом. И все же нам представляется, что Гадамер нашел неудачное различение: метод есть чисто гносеологическая категория, акт свершения – онтологическая характеристика. Мы полагаем, что сущность метода универсальна, она имеет как познавательные, так онтические измерения. Все виды человеческих практик в той или иной мере включают в себя инструментальные структуры знаний, осуществляющие решение прагматических задач. Дискурсивные и языковые практики не являются здесь исключением.

То, что подразумевали Хайдеггер и Гадамер под «пред-мнением» и «пред-рассудком», можно однозначно считать методом. Он берется монолитно, без выделения структурных элементов, но ясно, что речь идет о наличных знаниях, которые мобилизованы в качестве средства понимания текста. «Открытость пред‑мнений» последнему означает пробный характер привлекаемых методов. Герменевт, допустим, выбрал определенные когниции в инструментальной роли и реализовал их, получив соответствующий результат в виде пред-понимания. Оценка соответствия дает расхождение с ожиданием, сформированным образцами ранее понятых произведений. Делается новое «набрасывание смысла»: выбираются из наличных когнитивных ресурсов новые элементы знания, через новый метод прочитывается это же произведение. Снова оценивается очередное пред-понимание и так до тех пор, пока ожидание-образец не даст знака об отсутствии «зазора» или «дистанции».

Рис.157

Гадамер отметил, что старая (религиозная) герменевтика разделяла процесс понимания на три разных приема: понимание, истолкование и применение. Все три характеризовались как subtilitas (тонкость, ловкость, искусство), то есть мыслились не столько как методы, используемые в роли инструмента, сколько в виде навыка, требующего особой духовной утонченности. Позднее романтики выявили внутреннее единство понимания и истолкования. Последнее – это не какой-то отдельный акт, задним числом дополняющий понимание, в сути своей это одно и то же. Если понимание резюмируется в понятии, то истолкование имеет дело с формами языка (словами, предложениями, текстом). За рамками герменевтической проблемы осталось применение или аппликация и Гадамер показал, что это вовсе не так. В понимании всегда присутствует нечто вроде применения текста к той современной ситуации, в которой находится интерпретатор: проповедь, вынесение судебного приговора, филолог перед манускриптом. Герменевтический процесс оказался интегральным единством понимания, истолкования и применения (аппликации)²³⁹.

Рис.158

М. Мамардашвили полагал, что в сложных текстах смысловые структуры «упакованы» и задача читателя сводится к их «распаковке». Это превращает чтение в особую мыслительную деятельность создания и выстраивания смысловых единиц в своем сознании. В общем виде данная схема общезначима. Так, для Гадамера истолкование есть единство репродукции и изобретения. Авторы предлагают лишь разные варианты отдельных актов и их последовательности. Дж. Миллер предложил следующую версию восприятия и понимания текста. 1. Сначала читатель создает «образ-в-памяти». Это состоит в том, что в сознании читателя как бы «записывается» вся конкретика текста. Хотя возможны упущения и редукции, но содержание воспроизводится комплексно. 2. Построение семантической модели. Здесь над «образом-в-памяти» начинают действовать абстрагирование и селекция, все содержание разделяется на существенное и несущественное. По мере отбрасывания последнего остаются существенные аспекты семантической модели. 3. Выработка концепта текста. Такое образование возникает при объединении «образа-в-памяти» с семантической моделью. (Характер объединения автор не уточняет). 4. Становление понимания текста. Этот акт складывается в виде сопоставления концепта с фондом знаний читателя. Итоговое понимание вносит в сознание новую информацию²⁴⁰.

С точки зрения технологической стратегии схема Дж. Миллера вполне разумна. «Образ-в-памяти» соответствует этапу выработки первичного предмета интерпретации – текст нужно перенести в сферу интеллекта. В формировании семантической модели кроме построения вторичного предмета присутствует функционирование операций метода. Назначение концепта текста не совсем ясно, но, наверное, речь идет о развитии семантической модели в форме детализации ее элементов. На последнем этапе концепт текста выступает предметом интерпретации, а из фонда знаний читателя выбираются теоретические компоненты и они становятся содержательными элементами метода. Как раз они и обеспечивают конечный продукт понимания.

Л.С. Шишкина предпочитает говорить о трех историко-языковых способах работы с текстом: 1) описание; 2) моделирование; 3) реконструкция. На первом этапе текст воспроизводится другим текстом, где описывается синтагматика и парадигматика первичного текста. Моделирование реализует акты норматирования текста и позиции выявления порождающих грамматик, что ведет к созданию метаязыка. На этом основана древнеиндийская «грамматика Панини», которой обязана литература санскрита. Она нормирует текст для ранее выработанного смысла, онтологизируя познавательную модель. «Грамматика Пор-Рояля» (средневековая Франция) органически соединила описание и моделирование. Формулой реконструкции является движение «от текста через метаязык к языку». Метод реконструкции самый поздний, он представляет сравнительно-историческое языкознание²⁴¹.

Важным приемом метода моделирования выступает формирование метаязыка. Одним из его вариантов может быть язык маркеров, когда предложениям и их составным частям приписываются «семантические показатели» (маркеры). Последние фигурируют в качестве единиц словаря некоторого искусственного языка. Семантическая интерпретация здесь равносильна правилу перевода с языка-объекта на вспомогательный язык маркеров. В этой процедуре важную роль играет наша языковая компетенция. Главное достоинство такого метода состоит в исключении сложного и непонятного мира не-символов, здесь дело сводится только к оперированию знаками-символами по введенному множеству правил²⁴².

Почему рефлексия не укладывается в рамки личного опыта? Для начала будем исходить из синонимичного ряда терминов: самосознание, осознание, интроспекция и рефлексия. В XVIII веке философы задались явным вопросом: «Обладает ли человек способностью интроспекции или же все наше знание внутреннего мира производно от наблюдения внешних фактов?» Однако в неявном виде эта проблема присутствовала у древних мыслителей и позднее лишь актуализировалась, добавляя новые аргументы в каждое из двух противоположных решений. Положительный ответ – наличие знаний в разуме автоматически делает их осознанными – утвердился уже в античном рационализме (Платон) и был воспринят философами Нового времени (Р. Декарт, Дж. Локк и др.). Истоки отрицательного решения можно найти в ряде иррационалистических учений, где явным противником интроспекционизма выказал себя Д. Юм. Он заявил, что существуют такие состояния психики, которые мы не можем изучать на себе объективно. Речь идет об аффектах, если мы пребываем в ярости или в панике, то здесь интроспекция невозможна. В дальнейшем у Юма нашлись последователи, существенно развившие его позицию.

Выделим доводы сторонников отрицательной версии – интроспекция как непосредственное восприятие или осознание элементов своего сознания невозможна. Как полагал Ч.С. Пирс, у человека нет особой способности различать субъективные модусы своего сознания. Их очевидность / неочевидность является следствием использования тех общих способностей, которые человек применяет к внешнему миру. Стало быть, когда мы что-то утверждаем о своем сознании, то это догадка такого же рода, что и, когда мы производим гипотезу о природе или о другом человеке²⁴³.

Г. Райл попытался привести в систему аргументы против метафизического мифа об осознанности индивидом своих ментальных процессов. Во-первых, сознание не осуществляет непрерывный мониторинг своих деяний, но может иногда давать отчет о собственных событиях. Во-вторых, обычный человек никогда не оправдывает свои фактуальные утверждения тем, что он якобы обнаружил их в сознании. Он ссылается только на свою внешнюю активность. Стало быть, «интроспекция‑ осознание» не есть явление сознания, а есть конструкция теоретика. В-третьих, уже античные философы ввели искусственную связь: если у тебя появилось знание, то своим «естественным светом» оно всегда сознает себя. Но ныне нужно признать, что «знание» и «осознание» суть совершенно разные ментальные акты. В-четвертых, если признать, что один акт знания требует акта его осознания, а для него нужна своя рефлексия, то эта цепочка уйдет в бесконечность. Поскольку такая процедура невозможна, следует признать, что для ментального (знания) осознанность необязательна²⁴⁴.

Для Райла осознание как самообнаружение сознания тождественно рефлексии. Другое дело – интроспекция, она представляет собой безошибочное внутреннее восприятие, сопряженное с сосредоточенным вниманием. Если действие осознания считается постоянным и непрерывным, то интроспекция включается иногда. Свой критический скепсис Райл направляет на интроспекцию. Во-первых, она не согласуется с явной особенностью внимания, в фокусе которого в данный момент может находиться что-то одно как немногое и определенное. Интроспекция предполагает направленность внимания на два акта – внешний и внутренний. Допустим, мы решаем завтра встать рано (внешний акт) и сразу же мы должны воспринять это (внутренний акт). Если в фокусе сосредоточения данные процессы одновременно быть не могут, значит, они распределяются как-то иначе, что в корне подрывает интроспекцию. Во-вторых, интроспективные отчеты об одних и тех же актах разных людей не совпадают друг с другом и чаще всего противоречат. Что же создает иллюзию интроспекции? Психологический опыт подсказывает нам, что мы ловим себя на мысли, когда она уже прошла. Реальным ментальным актом является ретроспекция, которая своим предметом имеет личные воспоминания, то есть зафиксированные события прошедшей жизни. Вот с этим материалом данных и имеет дело ретроспекция, как один из индуктивных процессов она обрабатывает данные и производит заключения (законоподобные выводы) о ментальных качествах. Итак, интроспекции как метафизического глазка, через который мы почти непрерывно подглядываем за собой, не существует²⁴⁵.

Примечательно то, что Г. Райл солидаризировался с Ч.С. Пирсом в позитивной оценке – осознание и интроспекция (ретроспекция) являются не формами опыта (восприятия), а особыми видами мышления. Осознание не может автоматически сопровождать любой акт знания в форме его внутреннего восприятия. «Знать» и «осознавать» – это радикально разные процессы. Первое может относиться как к эмпирическому опыту, так и к мышлению, второе, то есть рефлексия есть всегда мыслительная процедура. Восприятие (или ощущение) внешнего события происходит здесь и сейчас, в актуальном пространстве и времени, рефлексия же над ними протекает потом и после них. Когда Райл вполне справедливо указывает на реальность ретроспекции, это и означает, что речь идет о мыслительной процедуре, которая работает с когнитивными следами и тем самым реализует конструктивные возможности, недоступные для эмпирического опыта.

Другим доводом в пользу отнесения рефлексии к мышлению является ее принадлежность к действию более высокого порядка. Г. Райл признает иерархию уровней человеческих действий. Самый низкий уровень составляют поведенческие действия, многие из которых инстинктивны и бессознательны (ходьба, плавание и т.п.). Над ними надстраиваются действия более высокого порядка, для них предметом выступают поступки низкого уровня, а в качестве внутреннего средства фигурируют внимание, оценка, интерпретация и т.п. В свою очередь действия второго порядка могут стать предметом осознания для действий третьего уровня, которые привлекают рефлективные средства более высокого порядка. Хотя базисным является опыт поведенческой деятельности, начинающим строительство «пирамиды» действий, он всегда остается предметом, а другие уровни демонстрируют относительную двойственность предмета и средства. Вывод Райла достаточно убедителен – любое действие не может относиться к самому себе. Если это действие достаточно высокого порядка, оно становится средством по отношению к действию более низкого уровня.

Рис.159

Рефлексия над мышлением: легко с результатами и трудно с методами. Как таковую рефлексию можно определить в виде мышления над мышлением. Здесь уже заранее предполагается наличие внутри мышления какой-то области неосознанного. Многие античные мыслители с таким тезисом бы не согласились. Если разум располагает подлинными знаниями и они составляют единственное содержание мышления, то мысль сама для себя «прозрачна» и разум – это некий «свет». Так, Аристотель полагал, что ум всегда способен мыслить себя, делая любую часть предметом. Данная позиция естественна для логицизма, где процесс мысли сведен к логическим построениям. Если прослеживается движение от большой посылки к малой и затем к выводу, то такой акт ясен от начала до конца. Античный рационализм был взят на вооружение философами Нового времени. У Р. Декарта мышление не требует дополнительного осознания, ибо его начала четко и ясно определяет интеллектуальная интуиция, дедуктивное нисхождение к частным выводам контролируется правилами метода. Для мышления как «света разума» достаточно состояния сомнения и интуитивно ясных правил, операций метода.

Переходной фигурой от наивного рационализма к рефлексивной методологии является И. Кант. Э. Кассирер отметил, что свою первую работу («Мысли об истинной оценке живых сил») он назвал «Трактатом о методе» и вершину своего творчества («Критику чистого разума») расценивал как трактат о методе²⁴⁶. Это свидетельствует о том, что Кант предполагал сложность и значимость метода как ядра мышления. Хотя структура познавательных способностей рассудка и разума априорна, отсутствие предварительного исследования утверждает в науке и философии бездумный догматизм. Его преодолением и занималась критическая теория познания, где критический анализ стал ведущей формой рефлексии.

Свой вклад в углубление темы рефлексии внесла «философия жизни», в критике рационализма ее представители пошли дальше Канта. Реликты догматизма Ф. Ницше усмотрел у самого родоначальника критической рефлексии. Кант считал аксиомой то, что интеллект может критиковать сам себя, но это не так. Для критики нужна возможность сравнения нашего интеллекта с иновидным разумом, который нам неизвестен. Кроме того, интеллект не может критиковать самого себя в качестве предмета, ибо уже выступает в роли познавательного орудия. Совмещение в одной структуре двух разных функций невозможно²⁴⁷. К тому же, движущие силы того, как к нам в голову приходят мысли, «долго живут под спудом; то, что показывается наружу, является уже результатом». Но, невзирая на эту скрытость, некоторые мыслители (И. Кант, Г. Спенсер) напускают флер научности и выставляют напоказ такой метод, которого в действительности не было. Происходит подделка пути к мысли, к которой пришли иным способом²⁴⁸

Оценим доводы Ницше. Его апелляция к иновидному интеллекту сейчас выглядит наивно, «система отсчета» у человека есть – интеллект животных. Тезис о том, что интеллект не может одновременно исполнять роли предмета и орудия, имеет серьезный изъян. Ницше представляет интеллект неким «монолитом». Но уже Аристотель указывал на то, что ум способен разделять себя на претерпевающую (предметную) и действующую (метод) стороны. Третий аргумент Ницше имеет наибольшую ценность. Если результат мышления находится на той поверхности, которая доступна фиксации, то силы, его порождающие, скрываются в глубинах жизни. Одной силой является метод, но он далек от логических структур, ибо над ним властвует другая сила – инстинкт.

Оставим в стороне соображения Ницше. Для нас главное – это то, что метод, являясь по своему содержанию рациональным образованием, может быть неосознанным. Здесь одно вполне сочетается с другим, ибо метод выражает «владение знанием», а неосознанность метода означает, что его носитель не может дать отчет о нем. Разумное объяснение такого феномена вытекает из особенностей внимания. В его фокусе может быть только что-то одно. Если поставлена проблема, то она и выступает центром внимания. Метод же, хотя и формируется в интеллекте, остается на периферии внимания и в этой глубине ускользает от сознательной фиксации. Из поля внимания выпадает и инструментальный этап, где из проблемного сырья метод производит искомый продукт. Зато на фоне непрерывного слежения за проблемой внезапная фиксация результата дает эффект инсайта.

Рис.160

Цель рефлексии заключается в том, чтобы неявные методы сделать явными орудиями. Это важно как для специалистов данной области творчества, так и для обучения новичков. Все, что имеет субъект осознания (сам творец или методолог) – это исходная проблема и конечный результат. Требуется же восстановить выпавшую из зоны внимания середину – когнитивный инструмент. Вся ли структура метода подлежит рефлексии? Следует признать, что операциональный уровень данной процедуре не поддается. Операции сугубо процессуальны и не оставляют явных следов в памяти. Хотя методолог может высказать предположения и представить возможный список операций, все это не поддается корректной проверке. Реальным предметом рефлексии остаются правила и теории, то есть содержательные компоненты метода.

Необходимость рефлексии методов творчества осознается далеко не всеми специалистами. И это понятно, ибо они мастера в деле решения «объективных» проблем. Изучение того, что происходит в их сознании, не входит в их профессиональную деятельность. Вот почему в их публикациях, как правило, не встречаются описания того, как они решали ту или иную задачу. И все же были и есть такие специалисты, которые оставляют свидетельства рефлексивного порядка. Речь идет о специалистах высочайшего уровня и творцах, имеющих широкую методологическую культуру, это: великие ученые-теоретики, практики и теоретики искусства, изобретатели и инженеры и т.п. Они оставляют ценные воспоминания, которые весьма интересны профессиональному методологу. Если к этому добавить специализированные исследования когнитивных психологов, собирающих отчеты, проводящих интервью и беседы с высокими специалистами, то предметное поле рефлексии увеличивается весьма значительно. Однако обольщаться не приходится, специалист не может дать отчет о методе значительного открытия, ибо последний был в «тени» его внимания и не оставил в сознании явных следов. Как в этой ситуации действовать методологу?

Единственная стратегия, которая здесь возможна, это гипотетическая реконструкция метода методологическими средствами. Определенную область деятельности методологу нужно хорошо изучить и главное – выявить те методы, которые доминируют в данной области в настоящее время. Хотя у предмета рефлексии предполагается новизна, она не может выйти за пределы некоторого родового круга общности, объединяющего традиционные методы с новаторским аппаратом. Допустим, речь идет о научном исследовании в молекулярной генетике, значит, фундаментальные идеи гена, информационного кода и т.п. надо брать в расчет и они сведут неопределенность поиска к весьма ограниченной области знаний. Если методолог реконструировал определенный вариант правила или теории, то ему следует проконсультироваться с несколькими специалистами, способными объективно оценить его продукт. Рефлексия успешна только в союзе методолога со специалистами.

Могут ли операции исчерпать содержание любого метода? Утвердительный ответ дал американский физик П. Бриджмен (1882-1961), основоположник концепции операционализма. По его мнению, любое научное понятие синонимично соответствующему множеству эмпирических («измерительных») и теоретических («карандашно-бумажных») операций. Ученый имеет дело с этими контролируемыми актами и его уже не увлекает поиск каких-то туманных сущностей и даже открытие законов существования материального мира²⁴⁹. Так, определяя понятие абсолютной температуры, Кельвин указал соответствующий комплекс физических операций. При создании специальной теории относительности А. Эйнштейн устранил понятия абсолютного пространства и абсолютного времени из операциональных соображений. У Бриджмена нашлись последователи, которые довели его идеи до «операциональной философии»²⁵⁰. В зоне влияния оказалась группа философов-марксистов. Однако сводя метод к системе операций, они признавали детерминацию мыслительных процедур практическими действиями²⁵¹. Все разновидности операционализма были подвергнуты теоретической критике. В конце концов выяснилось, что редукция метода к операциям страдает односторонностью. Операции сложных видов предполагают наличие содержательных структур знания.

Должную схему для операций дают правила. Сами по себе операции не подсказывают то, как следует решать задачу. Эту «слепоту» как раз и устраняют правила.

Правила мышления представляют собой одну из форм нормативной культуры. Для всех видов человеческой деятельности существуют некие нормы, имеющие императивность: одни действия разрешаются, а другие запрещаются. Предписания с такой двойственной ролью и есть правила. Возможных операций существует бесконечное множество и правила определяют выбор только тех операций, которые получили в специализированном сообществе признание в качестве эффективных. Как тип упорядоченного поведения правило несет прагматический компонент, оно должно быть понято человеком и использовано им в своей деятельности²⁵². Поскольку каждое правило связано с группой определенных операций, оно является общей рекомендацией и способом результативно регулировать действия интеллекта. Связь правил с операциями хорошо изучена теорией игр. Правила абстрактной игры показывают, как надо действовать игроку, чтобы перейти из наличной ситуации в целевое состояние²⁵³.

Связь правил с операциями представлена схемой. Ф. Бартлетт определил схему в виде общей установки, которая делает работу памяти избирательной и творческой. В качестве структуры операций схема проходит через все исследования Ж. Пиаже. И современные когнитивные психологи активно используют это понятие. «Схема не только план, но также и исполнитель плана. Это структура действия, равно как и структура для действия»²⁵⁴.

Виды нормативных схем: неявные образцы и явные правила. Неявная нормативность своеобразна тем, что здесь рациональные действия не осознаются в полном объеме. Интеллект выбирает разумную линию поведения, но отчета в том, как он это делает, не представляет. Такая стратегия вписывается в концепцию «неявного знания» М. Полани.

Многое в своей жизни индивид усваивает через примеры-образцы деятельности. Есть множество ситуаций, когда действия другого человека выступают для нас поучающими, они показывают то, как нужно поступать в данных обстоятельствах. И мы включаемся в этот ритм, пытаясь воспроизвести пример определенной активности. Через серию ошибочных отклонений мы достигаем более или менее удачных повторений. Это означает, что усвоен какой-то образец деятельности, распространяющийся на группу близких ситуаций. Таким способом дети, подражая речи взрослых, осваивают нормативные образцы родного языка. Так же все учатся ездить на велосипеде, плавать и многому другому.

Главное своеобразие неявных схем-образцов заключается в том, что здесь не существует четко выделенного правила. Вместо него действует схема действия в некоторой обобщенной и в то же время специализированной ситуации. Такое ситуативное знание сформировалось в ходе совершения операций, имитировавших некий демонстративный образец. Неявность схемы-образца тождественна ее неосознанности, ее носитель испытывает затруднения при попытке выразить словами или другими формами языка свое «знание‑как». Хотя ситуативные образцы-примеры в большей степени обслуживают эмпирический опыт, они также входят в состав неявных предпосылок разных видов мышления и, преимущественно, практического. Место и роль неявных образцов весьма точно определил Г. Райл: а) существуют разумные виды деятельности, где отсутствуют сформулированные правила; б) действенная практика предваряет описывающую ее теорию; в) знание «как» первичнее знания «что»²⁵⁵.

Развитие познавательной культуры идет в направлении от неписаных образцов к вербальным правилам. Это подтверждается не только возрастным развитием личности, но и становлением науки из практического познания. Так, во всех древних цивилизациях сведения о количественных измерениях сначала формировались в виде операционных примеров. Затем в Вавилоне и Египте они были обобщены, кодифицированы и предстали в форме словесно-рецептурных правил (папирус Ринда и др.). Нечто подобное происходит и в современной науке. Знаменитый этнолог Б. Малиновский так описывает свои действия в полевой работе при исследовании культуры архаичного этноса: 1) отделять чистые факты от интерпретаций; 2) отличать спекулятивные истолкования от позитивных интерпретаций; 3) собирать «чистые факты» без позитивных интерпретаций невозможно; 4) «Чистые факты» – это факты сырые, хаотические и ненаучные²⁵⁶. Эти правила обобщают не только личный опыт Малиновского, но и имеют универсальный исследовательский характер.

Алгоритмы и эвристики. Явные правила мышления можно различать по самым разным критериям и одно из типичных различий – алгоритмы и эвристики. Первые суть четко сформулированные инструкции, следование которым с необходимостью приводит операции к результату. Большинство логических и математических правил является алгоритмами. Программирование компьютерных информационных систем идет на формализованных алгоритмических правилах, что дает обязательность достижения нужного результата. Однако кроме однозначно заданных правил существуют поисковые алгоритмы слепого перебора всех возможных вариантов решения. Здесь поиск идет по правилу Гюйгенса – равномерный перебор по всем направлениям. Главный минус такой стратегии заключается в игнорировании особенностей решаемой задачи. И все же за счет быстродействия достигается должный эффект. Сейчас практикуется доказательство сложнейших математических теорем посредством компьютерных программ. Но кроме этого существует весьма широкий класс проблем, которые решаются алгоритмическими методами без компьютеров. От человека требуется особая инструментальная культура. «… Умение выполнять алгоритмические процедуры само по себе не представляет ценности: важно умение применять их к конкретным задачам»²⁵⁷.

Если алгоритмы диктуют четкие действия, то эвристические правила отличаются «размытыми» и относительно неопределенными значениями. Их использование приближает к результату, но искомого решения не гарантирует. Эвристики представляют собой эмпирические максимы, обобщившие некий практический (здравый) смысл. В качестве примеров правил такого рода выступают следующие формулировки: «если потерял очки в темной аллее, то ищи их под фонарем», «выбирайся из лабиринта с помощью правила правой руки или падающей капли». Кроме общих эмпирических правил есть эвристики, учитывающие конкретные особенности задачи для существенного сужения области поиска решения. Так, Н. Нильсон разработал метод, использующий эвристическую функцию для построения кратчайшего пути на графе. Здесь фронт поисковой волны направлен на цель, примерно так действует человеческое сознание при выборе маршрута. Подобного рода эвристики используются в информационной бионике²⁵⁸.

В науке эвристики чаще всего дополняют основной гипотетический метод. Типичной эвристикой такого вида является «золотое правило» Ч. Дарвина – следует особо тщательно фиксировать те наблюдательные факты, которые противоречат собственной гипотезе. Здесь учитывается реальная психо-когнитивная особенность, которая заключается в том, что сознание предпочитает положительно относиться к фактам, подтверждающим авторское предположение, а контрфакты легко выпадают из памяти. (Народная мудрость на это намекает поговоркой: «своя рубашка ближе к телу»). Данное правило помогло действию ведущих гипотетических идей – положения о расширенном воспроизводстве единиц жизни на фоне ограниченности жизненных ресурсов и других.

В масштабе больших периодов исторического времени многие эвристические правила обретают альтернативных двойников. В ходе критических сопоставлений устанавливаются непростые отношения дополнительности. Так, в XIV веке У. Оккам сформулировал правило простоты. Бог – гениальный творец, все гениальное – просто, значит, все сложности в познании идут от человека. Поэтому в любой области мысли нужно стремиться к максимальной простоте и отсекать надуманные сущности. Позднее «бритва Оккама» потеряла религиозную основу, но сохранила статус общенаучного императива. Однако примечательно, что ныне правило простоты уравновешено «призмой К. Менгера», согласно которой нужно стремиться разлагать кажущуюся «простоту» на некие скрытые составляющие. Здесь проявилась та взаимодополнительность норм, которая характерна для развитого методологического уровня мышления. Для одних задач действенна бритва Оккама, для проблем другого плана используется призма Менгера, но в целом они вписаны в единое нормативное пространство науки. Это означает, что нет единственного набора правил, годного для любого исследования. В каждом проблемном случае ученый вынужден выбирать особые нормы и формировать конкретный своей целостности метод.

Я. Хинтикка считает, что существует два вида правил любой деятельности поиска знаний: а) «определяющие» и б) «стратегические». Первые имеют рецептурный характер и определяют ход операций шаг за шагом. Стратегические правила имеют дело с отдельными приемами, с общей и целостной направленностью деятельности. Оба вида дополняют друг друга, составляя единую нормативную систему²⁵⁹. Конечно, подобное деление имеет право на существование, оно вполне разумно сочетает тактические и стратегические аспекты, присущие любой интеллектуальной активности. Но здесь напрашивается вопрос об отличии этой бинарной пары от дихотомии алгоритмы/эвристики? Нам представляется, что последнее включает и подразумевает первое как одно из своих измерений. Если взять алгоритмы, то они несут в себе рецептурную «определяемость», ибо отвечают за пошаговую операциональность. Эвристические правила могут быть как тактическими, так и стратегическими. Их размытость и семантическая неопределенность как раз сопряжены с тем, что они задают общую направленность, ведущую к интегральному результату.

Некоторые эвристические правила способны развиться в теорию. Все явные правила представляют собой эмпирические обобщения как опыта субъектной деятельности, так и объективной реальности. Сначала они возникают в виде описывающих генерализаций, то есть особых результатов познания, в дальнейшем они начинают приобретать инструментальную роль и становятся правилами метода. Однако на этом их развитие может не закончиться, в соответствующей ситуации они могут стать предметом концептуального обобщения и превратиться в какую-то теоретическую форму (идею, принцип, теорию). Иллюстрацию этого абстрактного рассуждения можно взять из истории математики и физики. Известно, что Евдокс в математике и Архимед в физике (статике) использовали «метод исчерпывания». Он представлял собой первые варианты правил и операций дифференцирования и интегрирования, и где правила, скорее всего, имели характер неявных образцов. В XVII веке формируется полустрогая теория бесконечно малых, а в XIX веке она перерабатывается в строгую теорию пределов. Переход правил в теорию здесь налицо.

Установлено, что основные элементы шахматной теории возникли еще до нашей эры. Но то, что считается «теорией», на самом деле является набором эмпирических правил типа «в эндшпиле старайся максимально продвинуть пешку-кандидата». Наряду с элементарными алгоритмами у шахматных мастеров действуют многообразные эвристические рекомендации, определяющие их эффективные стратегии. Многие великие гроссмейстеры внесли вклад в дело описания, формулировки и кодифицирования правил. Здесь выделяются замечательные разработки М.М. Ботвинника. Но с точки зрения строгих критериев теории все это лишь подготовительная работа к созданию настоящей шахматной теории. Для этого нужно будет выявить математический аппарат и провести аксиоматизацию эвристических правил²⁶⁰.

Рис.161

Итак, метод выступает необходимым средством решения проблемы. Эта роль обеспечивается его содержательными компонентами в виде теории, правил и операций. Ведущее место принадлежит первым двум элементам, ибо они имеют истинностное отношение к изучаемому объекту. Разнообразие инструментальных структур определяется тем, что лишь операции являются обязательными компонентами метода. Теория и правила могут редуцироваться до весьма абстрактных когниций и даже отсутствовать. Следует признать, что не существует универсального метода, любая проблема вызывает к жизни весьма своеобразный по своему содержанию и роли инструмент.