Результаты мышления или контекст обоснования

Ценностное содержание акта обоснования результата. Каждый акт мышления является микропроцессом, который завершается своим результатом. Проблематизация заканчивается проблемой, формирование метода – ставшим когнитивным средством, инструментальный акт – решением проблемы. Последним бы должен заканчиваться совокупный способ мышления, но здесь возникает ряд вопросов: какое знание задумывалось в проблемно-целевой установке и какое получилось? Является ли оно нормативным и истинным решение задачи? Ответы на эти вопросы дает заключительный акт мышления, называемый обоснованием или доказательством.

Понимание феномена «результат мышления» следует начать с широкого контекста человеческой деятельности, который представлен праксеологией. Т. Котарбинский предложил интересные трактовки продукта труда. Всякий такой продукт является каким-то событием, относящимся к изменениям или состояниям вещей. Если событие привело к изменению ситуации, продукт является кинетическим, в случае отсутствия перемен продукт – статический. В качестве дополнения Т. Котарбинский ввел деление продуктов на пермутационные (лат. permutatio – изменение, обмен), где начальная стадия деятельности отличается от конечной, и на персеверационные (лат. perseveratio – упорствовать, настаивать на чем-либо) с тождественностью начала и конца²⁹⁶.

Результат мышления можно считать кинетическим и пермутационным, ибо он выражает изменение проблемы как относительно исходного продукта. Простым получением некоторого конечного образования мыслитель ограничиться не может, потому что тогда сохранится изрядная неопределенность. Он понимает, что мыслительный процесс кристаллизовался в некий продукт, живые усилия в нем угасли, но без должной оценки результата все это неинформативно. Иногда результатом мышления или мыслью предлагают считать такое содержание сознания, которое приняло сравнительно определенную форму.²⁹⁷ Это определение чрезмерно абстрактно, так как игнорирует связь результата с проблемой. Если в последней существуют иррациональные деформации в виде когнитивных разрывов, то инструментальная активность метода их устраняет. За счет этого былая бесформенность уступает место завершенной форме. Но здесь сохраняется неопределенность – соответствует ли форма как конституированная структура нормативному идеалу?

Г. Райл предложил оценивать результаты любой деятельности, включая сознательную, с позиции их двойственности: а) цель достигнута (успех); б) цель не достигнута (провал).²⁹⁸ Конечно, возражения в данном случае неуместны, критерий успеха, действительно, универсален. Но здесь есть и оборотная сторона – необходимость должной конкретизации форм эффективности. Оценка результата по цели предполагает возвращение к исходной проблеме и установление той нормы, на которую ориентировался агенс действия. Это означает, что в поле оценки появляется определенный идеал результата, соответствующий данному виду деятельности. Если мышление дифференцировано на практическое, мировоззренческое и научное, то и нормы будут иметь должную специфику с учетом внутренних подразделений.

Рис.170

Оценка результатов практического мышления. Отличительная особенность практического мышления заключается в том, что оно проектирует идеальные для их воплощения в материальные продукты (жизненные блага) результаты. Если практическая задача фиксирует несоответствие исходной ситуации деятельности задуманному проекту, то метод сводится к системе средств, обеспечивающих преобразование наличных условий в необходимое для продукта состояние. Богатство форм практики демонстрирует исключительное многообразие двойственных (идеально-материальных) продуктов. Самые простые виды присущи нашему быту, где решение кулинарных, гигиенических и других задач вызывает те или иные конечные эффекты. Если ожидаемый эффект состоялся (например, запланированный семейный праздник удался), то это значит, что разработанный проект оказался успешным. В противном случае практическая неудача (ссора родственников расстроила торжество) свидетельствует о недостатках решения.

Профессиональная практика выражает сложные формы результатов, сохраняющих свою двойственность. Если неспециализированная деятельность (быт и т.п.) включает мышление, где функционируют представления простого опыта («здравый смысл»), то профессиональное мышление строится на специализированных знаниях. Отличительная черта последних – доминирование сложного опыта, основанного на научных теориях. Это означает, что профессиональный способ действия предполагает разноуровневую структуру привлекаемых когниций. Здесь могут присутствовать фундаментальные идеи, теории среднего уровня, но всегда обязательны эмпирические обобщения. Последние представляют содержание опытной области сознания и играют важную роль посредников, конкретизирующих связь теорий с фактами. Если учебное заведение преимущественно формирует в сознании будущего специалиста теоретический уровень, то практика обогащает слой специального опыта. Последнему принадлежит решающая роль в создании проектируемых продуктов и их оценке на эффективность.

В качестве иллюстрирующего примера можно взять медицинское мышление. Его теоретические основы закладываются в медицинском институте, где студенты изучают всю номенклатуру нужных дисциплин. Хотя в обучении есть своя практика, она имеет ознакомительный и полупассивный характер. Вот почему хороший выпускник, получив диплом, имеет дифференцированную теоретическую картину и малый объем эмпирического опыта. Его ускоренное развитие начинается в рамках профессиональной работы. Объединяющим идеалом всей деятельности врача является профилактика и лечение болезней. Важным промежуточным результатом выступает постановка правильного диагноза. Хорошо известно, что обучение этой процедуре имеет ярко выраженный опытный характер. Хотя роль индивидуальных задатков и способностей здесь весьма значительна, но независимо от них происходит профессиональное научение технике диагностирования. Ее методом выступают эмпирические обобщения опыта, не обязательно связанные с теоретическим уровнем. Довольно часто в сложных ситуациях медики практикуют диагностирование группой экспертов. Главной трудностью здесь является выбор наилучшего варианта.

Рис.171

Практическое мышление способно привлечь не только научные, но и мировоззренческие знания. Здесь работает максима «все средства хороши для достижения жизненного блага». Это еще раз подчеркивает тот момент, что демаркация между видами мышления проходит не по содержанию информации, а по целе-проблемным установкам. Органическую связь практики и мировоззрения задали уже архаичные мифы. Образы души и духов потребовались для решения таких жизненных задач, как: поведенческое отношение к тем, кто пребывает в обмороке; лечение болезней; практика захоронения трупов и т.п. Основная часть мифов воплощалась в магическую практику, куда входила и древняя медицина. По свидетельству К. Юнга, древневосточная терапия была построена на принципе перехода от индивидуального заболевания к коллективным и общезначимым образам мифа. Так, в Древнем Египте к человеку, которого укусила змея, звали жреца-лекаря и он читал свиток с мифами о боге Ра и его матери Изиде, которая особым зельем спасла своего сына от змеиного яда. В ходе рассказа больной на основе глубокой веры в миф и силы внушения мог выздороветь.²⁹⁹

Древнегреческая медицина продемонстрировала эффективные связи с философией, где ядром выступала этика. Хотя в целом античная медицина была для врачей ремеслом для получения средств к существованию, исключением была школа Гиппократа. Здесь было специальное обучение медицине, закрытость для посторонних, свои правила деятельности. Гиппократ взял на вооружение пифагорейское учение о приоритете нечетных чисел и рекомендовал лечить болезни в первую половину месяца в нечетные дни (3-5-7-9-11). Примечателен этический кодекс врача: а) действовать на благо пациента; б) стремиться не причинять боли; в) не давать лекарств, ведущих к смерти; г) хранить секреты своих пациентов; д) при необходимости оказывать бесплатную помощь; е) в особых случаях брать плату после успешного лечения. Конечно современная медицина стала иной, но врачу и ныне приходится решать острые моральные проблемы, суть которых осталась прежней.

Радикальный плюрализм результатов по любой мировоззренческой проблеме. Как известно, содержанием мировоззрения являются духовные ценности в виде особых чувств и знаний. Поскольку в составе мировоззренческого мышления фигурируют только последние, его результатами выступают когнитивные образования нетеоретического и теоретического характера. Главное своеобразие мыслительных продуктов состоит в том, что они выражают отношение человека к миру в форме разнообразных оценок через призму идеалов. Эти высокие цели жизни формировались исторически, дав многообразие духовных норм: моральных, религиозных, художественно-эстетических, философских. Человечество дифференцировано на множество социально-исторических субъектов: этносы, классы, группы и т.п. Разнообразие образов жизни формирует плюрализм духовных идеалов и тем самым задает неоднозначность ценностных позиций. Примером может служить отношение разных этнических культур к природе. Древнекитайская школа даосизма выбрала установку на приспособление к естественному миру. Недеяние и угадывание ходов Дао есть образ жизни мудреца. Буддисты и другие школы Индии оценили реальный мир как источник страданий человека и предложили путь своеобразного бегства из него. Идеалом же древних иудеев и христиан стало покорение природы. Ясно, что разнообразие норм в отношении единой проблемы определяет различие результатов мировоззренческого мышления. И это демонстрируют все формы ценностного знания. Если практическое и научное мышление способны производить относительно точные и однозначные истины, то мировоззрение ориентируется на плюрализм своих решений.

Рис.172

Теологическое мышление и догматы. Одной из типичных форм мировоззрения является религия, где имеет место специфическое мышление. Оно существенно отличается от религиозного опыта, представленного особыми переживаниями и простыми представлениями – верованиями. Если для опыта состояние слепой веры самодостаточно, то религиозная мысль существует лишь в союзе веры с разумом. Здесь возникает ищущее сомнение, инициирующее вопрошание. Католический богослов Л. Джуссани полагает, что главной причиной проблемной мысли выступают своеобразные религиозные чувства: изумление перед присутствием Бога, переживание таинственности рождает вопросы как поиск запредельного Высокого.³⁰⁰ Но кроме чувств в актах проблематизации участвуют и рациональные компоненты, где выделяется противоречие между жизненным светским опытом и религиозными образами. Если первое вписывается в здравый смысл, то второе отличается необычностью, таинственностью и парадоксальностью.

Уже первые христиане испытывали такой контраст, когда новое учение перевернуло школу языческих ценностей. Оказалось, что христианину надо смотреть не на небо, а «повернуть глаза зрачками в свою душу» и там искать Бога. Евангельская мораль раскрыла мир обратной перспективы – крест стал не позором, а победой духа; нищета оказалась искомым блаженством. То, что христианин обязан делать по отношению к другим людям (прощать), он не имеет права прилагать к себе (нельзя прощать себя). Других должно любить, но к себе следует относиться весьма требовательно и строго.

Радикальная новизна учения Христа породила вопросы, на которые нужно было дать ответы. Главные христианские решения или догматы несли глубокую парадоксальность, ибо утверждали сочетания противоположных признаков. По мнению П. Флоренского, когда тайны религии начинают облекаться в обычные слова, они обязательно становятся противоречиями (апориями, антиномиями). Но если логический рассудок отвергает все противоречивое как ложное, то разумная вера не боится кажущихся «нелепостей». Флоренский обратил внимание на глубокий смысл формулы Тертуллиана «верую, ибо абсурдно». «Верующее мышление» (И.В. Киреевский) ищет божественные истины в органичных синтезах противоположностей. Образ Святой Троицы предполагает Одно в трех и три в Одном.³⁰¹

Принципиальные трудности возникли при попытках определения Бога. Если Он воплощает в себе всеполноту, то Его нужно определять через конъюнкцию всех «совершенств» – «Всемогущий», «Всезнающий», «Всеблагой» и т.п. Но согласно теологии сущность Бога уникально проста, что исключает любую составную сложность. Значит, в понятийном определении Бог не может быть ни логическим произведением свойств, ни особой суммой атрибутов. Теологический парадокс налицо – Бог имеет много «совершенств» и должен остаться простым единством. Проблема предикации Бога инициировала разработку «негативной теологии», где выход предложен в виде отрицания всех определенностей.

Становление догматов протекало в форме критики ересей. Появление последних объясняется трудностями понимания библейских текстов, где откровение лишь частично представлено словесными конструкциями, в которых использована символика притч, аналогий, метафор. Все это сделало христианское послание расплывчатым, многозначным и неопределенным. Методы понимания брались из трех источников – обычного жизненного опыта, научных понятий и греческой философии. Если первые два тяготели к «здравому смыслу», то последний в силу своей диалектичности был терпим к парадоксам. Разные пропорции заимствований определяли стиль мышления. Если ведущая роль отдавалась «здравому смыслу», то мышление тяготело к жесткой логике рассудка. Когда же доминировала философия, не только усвоившая уроки греческой диалектики, но и подчинявшаяся требованиям христианской веры, возникало мышление в стиле верующего разума. Богословы, вступившие на первый путь, вынуждены были отвергать антиномии в силу их абсурдности, либо сводить их к какой-то одной стороне. Вот почему С. Булгаков и П. Флоренский оценивали ранние христианские ереси в виде закономерных продуктов логического рационализма.

Как известно, начало теоретическому осмыслению христианства положила Александрийская школа. Для должной интерпретации Библии Филон Александрийский (I в.) предложил аллегорический метод, который требовал за буквальными значениями искать скрытые символические смыслы. Он первым определил Логос как «перворожденного Сына несотворенного Отца», заложив тем самым важную предпосылку решения проблемы троичности.

Линию философской интерпретации библейского послания продолжил Ориген (185-235). В центре его размышлений оказалась проблема Троицы (Как связаны между собой Бог-Отец, Бог-Сын и Святой Дух?). Как представитель александрийской школы Ориген мыслил в традиции философской аллегории. По его мнению, Сын Божий идентичен Отцу, хотя и порожден им «от века» посредством разумной эманации. Здесь теолог использовал неоплатоновское представление об истечении абсолюта и в силу этого был вынужден подчинить Сына Отцу (иерархический субординациатизм).

Своеобразное решение вопроса о Троичности предложил в IV веке Арий. Основы его мышления были заложены в антиохийской школе богословия. Восприятие библейского текста здесь определялось прямым историко-грамматическим методом, где ведущая роль принадлежит не философским, а обыденно-житейским образам. На их широком использовании Арий и построил свое учение. Рассуждал он так. Раз Сын от Отца, то Он произошел, «родился» или возник. Если Отец безначален, то Сын возник во времени и на нем лежит печать тварности. Вывод Ария очевиден: Отец – это единственный Бог, Сын же как высшая тварь не подобен Отцу.³⁰²

В арианских рассуждениях хорошо видно действие эмпирических представлений – Отец порождает Сына и они находятся в разных временных поколениях. Но применимы ли эти образы человеческой жизни к Богу? Ориген полагал их неадекватность и апеллировал к философским понятиям. К таковым относится выражение «вечное рождение». Признак вечности снимает временной характер рождения, превращает последнее в метафору некоторой зависимости Сына от Отца, которые существуют всегда вместе («совечны»). Но вместе с тем Ориген еще не нашел должной связи, и его формула – «Сын подобносущен Отцу» – искажает смысл Троицы.

На Никейском Соборе (325) Александр Александрийский и Осий Кордубский предложили для обсуждения выражения «из сущности» и «единосущный». Конечно, это было явное привлечение философских категорий, но трудность состояла в наличии разных смысловых пластов, в которых следовало разобраться и произвести должный выбор. Особым разбросом значений отличалось слово «единосущный»: а) единосущие звезды (Аристотель); б) принадлежность к одному роду (Плотин); в) происхождение из одного материала (Порфирий); г) единство между эонами (гностики). На Антиохийском Соборе (269) употребление слова «единосущный» было осуждено, ибо Павел Самосатский придал ему еретический смысл – Бог строго единичен, а Троица есть чисто словесное различие Его лиц (модализм). Ариане указывали еще на другие возможные и ложные значения слова «единосущие». И все же Собор после обсуждения включил данные слова в Символ веры: «… Сына Божьего, рожденного Отцом своим, от сущности Отца…, единосущного с Отцом своим…».

Отцы Церкви понимали, что нужно определить понятие «сущность» и установить его связь с понятием «ипостась». Разные школы дали многообразие трактовок сущности: а) общее (Платон, неоплатоники); б) материя как бесформенный субстрат (стоики); в) единичное бытие (Аристотель). Понятие «ипостась» имело более позднее происхождение и также отличалось смысловым разнообразием: а) действительное, противоположное возможности (Аристотель); б) самобытная сущность (Филон Александрийский); в) сущностная форма проявления Единого (Плотин); г) сущность (Ориген). Этот спектр значений своим смысловым ядром имеет сущность, вот почему Никейский Собор отождествил ипостась с сущностью.

Наиболее прозорливые отцы видели в Никейском вероопределении серьезную неясность. Если существует совершенное «тождество сущности» в Отце и Сыне, то как возможно рождение Сына из сущности Отца? Другим аспектом проблемы была недоговоренность – в формуле не было общего термина для названия трех в единстве Божества. В ходе ожесточенных споров родилась вторая Антиохийская формула (341) – три ипостаси и «одно по согласию», которая оказалась промежуточным результатом. В конце концов, Каппадокийские отцы выработали совершенную формулу: Бог един в сущности и троичен в лицах – ипостасях.

В период патристики сформировались основные принципы христианского мышления: а) подчинять обыденные представления философемам, а те – требованиям христианского Послания; б) вырабатывать догматы соборным критическим обсуждениям; в) из всех религиозных методов приоритетны символы веры или догматы. Последние выражают стремление Церкви преодолеть плюрализм религиозных мнений и утвердить, хотя бы в рамках одной конфессии, духовное единообразие.

Рис.173

Обоснование и доказательство научных истин в математике. Одной из первых научных дисциплин возникла математика. Ее предпосылкой была вычислительная деятельность жрецов и писцов Древнего Египта и Вавилона. Пример типичной арифметической задачи из берлинского папируса: «квадрат и другой квадрат, сторона которого 3/4 стороны первого квадрата, имеют площадь 100. Вычисли мне это». Хотя для решения здесь нужно использовать квадратичные корни, задача еще далека от математической теории. Она представляет ту математику, которая использовали эмпирически найденные правила и удовлетворялась очевидностью. Истоками арифметики являются операции со счетными камешками, геометрия основывалась на практических приемах наложения фигур друг на друга, перегибания чертежей на свитках и совмещения их элементов. И вот к V веку до н.э. древнегреческие мыслители начинают преодолевать парадигму наглядной демонстрации и переходить на путь теории. Пифагореец Архит изобразил числа точками и отрезками, а Фалес ввел в геометрию косвенное или логическое доказательство. Оно было заимствовано из философской школы элеатов, где непротиворечивость вывода Парменид сделал критерием истинности, а Зенон дал образцы косвенного или обратного доказательства (апории). Здесь доказывается не сам тезис, а отвергается обратное ему утверждение в силу его самопротиворечивости или абсурдности.³⁰³

Логическое доказательство дедуктивного типа стало превращать эмпирические знания в теоретические системы. Догреческие математики владели отдельными вычислительными алгоритмами, которые не были связаны друг с другом. Этот материал Фалес и его последователи принялись объединять посредством доказательства, выводя одно предложение из других с устранением взаимных несогласованностей. Прокл, ссылаясь на «Историю математики» Евдема, свидетельствовал о том, что Фалес доказал следующие положения: 1) равенство вертикальных углов и углов при основании равнобедренных треугольников; 2) диаметр делит круг пополам; 3) два треугольника равны, если у них равны два угла и сторона.

Некоторые исследователи сомневаются в том, что Фалес использовал силлогистические приемы.³⁰⁴ Однако несомненно то, что Евклид (около III в. до н.э.) в основу открытого им аксиоматического метода положил силлогистический вывод. Здесь он исходил из позиции Аристотеля: «под доказательством же я разумею научный силлогизм».³⁰⁵ Евклид смог сконструировать сугубо геометрические компоненты – аксиомы, постулаты и теоремы – установив между ними отношения дедуктивного следования. Прошлое лучше понимается из настоящего, то Г. Фреге поможет нам разобраться в открытии Евклида.

Как и везде у истоков науки материалом построения теоретической геометрии стали практико-эмпирические обобщения. Поскольку они представлены словами естественного языка со всей многозначностью значений, теоретик приступает к определениям, дающим однозначные значения. Для этого выбранное слово («прямая» и т.п.) объясняется с использованием других слов, понимание которых основывается на наглядной очевидности. На таком пути рождается аксиома – четко сформулированное положение, истинность которого в данной теории не доказывается (теоремы К. Геделя показали оправданность процедуры определения – объяснения). Так, Евклид определяет прямую как наикратчайшее расстояние между двумя точками. Наука стремится к минимизации числа аксиом (в «Началах» Евклида их пять), чтобы создать теорию в виде относительно замкнутого идеального мира с конечным числом элементов. Только здесь возможна реализация идеала систематической связности. Особым видом аксиом являются постулаты. Они обеспечивают возможность построения вспомогательных элементов, которые требуются для доказательства («от каждой точки можно провести прямую линию к любой другой точке…»). Формами логического вывода выступают теоремы, они возникают в виде заключений при переходе от одних аксиом к другим аксиомам и постулатам. Последние играют роль посылок дедуктивного силлогизма. Итак, доказательство в аксиоматическом методе раскрывает логические связи истин и убеждает в истинности теорем³⁰⁶.

Рис.174

На рубеже XIX-XX веков была выдвинута программа обоснования всей математики на основе аксиоматического метода. Лидер немецкой школы Д. Гильберт полагал, что все математические теории можно превратить в логически строгие, формализованные системы. Теоремы К. Геделя показали утопичность данного проекта. Соответственно стали меняться трактовки аксиоматического метода. Примечательна позиция Г. Вейля. Если раньше аксиоматизация служила средством только обоснования сложившихся теорий, то ныне ее можно рассматривать в качестве гипотетического инструмента открытия теорий. Относительно свободно выдвигаются «гипотетические аксиомы» и из них выводятся следствия подобно тому, как это делается в эмпирической науке. Если в следствиях не обнаруживаются противоречия, исходные положения обретают нормативную достоверность.³⁰⁷ С этой позицией согласен Д. Пойа, полагая математическое предположение одной из форм научной гипотезы. Он предложил различать два типа рассуждения: правдоподобные и доказательные. Если первые подкрепляют догадку, то вторые закрепляют знание в качестве нормативного.³⁰⁸

Рис.175

У идеи сближения аксиом с гипотезами можно найти подтверждения в истории математики. В XVII веке И. Ньютон и Г. Лейбниц выстроили дифференциально-интегральное исчисление на понятии актуальной бесконечности. Хотя данная теория хорошо действовала в физике, ее математические следствия были противоречивыми. Идею потенциальной бесконечности и основанное на ней понятие предела высказывали Дж. Валлис (1655), Дж. Грегори (1667) и Д’Аламбер (1751), но только О. Коши в XIX веке использовал ее для систематического обоснования анализа. Здесь идеи актуальной и потенциальной бесконечности вполне можно интерпретировать как математические гипотезы.

Еще более показательный случай связан с творчеством Л. Эйлера. Занимаясь решением задачи трех тел, он вышел на уравнение, которое, по его словам, было получено «как бы догадкою». Это было знаменитое уравнение, дающее формулу сложения эллиптических интегралов. «Хотя может показаться, что это заключение недостаточно обоснованно, однако, если я покажу, что оно согласуется с истиной, уже известной apriori, то оно приобретет такой вес, что все сомнения… совершенно исчезнут. Более того, когда его истинность будет доказана, легче будет проникнуть в скрытые законы природы…»³⁰⁹ Вскоре Ж. Лагранж доказал открытие Эйлера, произведя вывод его формулы из базисной формулы сферической геометрии. Данный пример можно интерпретировать следующим образом. Если Эйлер выдвинул математическую гипотезу в виде уравнения без явных предпосылок, то Лагранж ее обосновал, найдя фундаментальное теоретическое основание. Вероятная гипотеза стала достоверной теорией.

Обосновать эмпирические результаты, значит, объяснить их. Хотя античные скептики сомневались в возможностях рационального доказательства в силу невозможности обоснования первых предпосылок, данная процедура стала для современной науки типичной. Ее дисциплинарное многообразие привело к дифференциации форм доказательства. Если в математике утвердился аксиоматический метод и другие логические способы обоснования, то дисциплины со специализированной эмпирией внесли свои особенности. Исторически здесь сформировалась развернутая иерархическая структура научных результатов. Самый нижний уровень образуют научные факты, они представляют собой эмпирические данные (ощущения, восприятия, представления), которые регистрируют факты изучаемой реальности в форме протокольных предложений. Над ними возвышаются эмпирические законы, обобщающие научные факты для репрезентации первого слоя объективных законов. Далее следует специальная теория, связующая многообразие эмпирических законов в когнитивное единство. Ее референт – более глубокий пласт объективной закономерности. Фундаментальная теория объединяет в связный континуум несколько специальных теорий, отражая глубины исследуемой реальности. Завершает иерархию познавательных результатов научная картина, концентрирующая в себе выводы фундаментальных теорий, научные идеалы и мировоззренческие основания³¹⁰.

Рис.176

Как соотносятся разные результаты науки с идеалом обоснования? Здесь также можно говорить о многообразии актов и процедур. Если начать с научных фактов, то они имеют свою самодостаточность, в науке очень важно зафиксировать изучаемый объект в его феноменальных модусах. В таком чисто описательном плане можно понять афоризм И.П. Павлова «факты – воздух ученого». Однако в науке действует идеал связности, согласно котроому научные факты нуждаются в объяснении или в корреляциях с более высокими единицами научного знания. Прежде всего, устанавливается особое соотношение описательного факта с эмпирическими законами. На языке логики науки это выражается так: научный факт как экспланандум выводится из одного или нескольких эмпирических законов, образующих эксплананс. Последний является методом объяснения, имеющим общий характер экспланандум – предметом с менее общими свойствами, а продуктом становиться объясненный факт.³¹¹ Так, в 1860 годы химики открыли около семидесяти химических элементов и они представляли собой разрозненное и непонятное множество. Когда Д.И. Менделеев открыл периодический закон, то каждый элемент нашел свое место в известной таблице. Здесь семьдесят элементов стали экспланандумом, периодический закон – экспланансом, а периодическая таблица – результирующим объяснением всех фактов единым законом.

Рис.177

К объяснению весьма близка процедура предсказания. Различие состоит в том, что если в объяснении факт уже наличествует, то предсказывается всегда новый факт, который еще не зафиксирован. Эмпирический закон здесь функционирует в роли гипотетического метода, хотя дедуктивное выведение из него следствия (факта) совпадает с аналогичной логической связью в объяснении.

Эффективнее не обосновывать гипотезы, а критически опровергать их: прав ли К. Поннер? Весьма специфичны акты обоснования эмпирических законов и теорий. Здесь также имеет место установление иерархических связей между когнициями, но обязательной предпосылкой становиться теоретическая критика. Этот феномен можно понять только в контексте той культуры, в которой протекала история науки.

Мировоззренческие причины сформировали в восточной культуре отрицательное отношение к дискуссии. Такая установка до сих пор влияет на атмосферу научного общения японских, китайских и других восточных ученых. Другое дело – западная культура, истоки которой зародились в Древней Греции. Логическая парадигма с законом исключенного третьего утвердила спор, который можно оценить только в терминах войны (атака, защита, победа, поражение и т.п.). Такой стиль утвердился, прежде всего, в философии: устные диалоги Сократа, письменная критика Платоном софистов, критический анализ почти всех возникших учений со стороны Аристотеля («Метафизика»). Наука же на первых порах оказалась вне борьбы мнений, ученые утверждали стиль позитивного и кумулятивного развития познания, руководствуясь идеалом единой и общезначимой истины. Авторы научных трактатов указывали лишь на несомненные достижения своих предшественников, которые подлежали дальнейшему совершенствованию.

В Средние века на фоне стагнации математического естествознания развивались гуманитарные науки в синкретическом союзе с теологией и философией. Общий тон задавали апологетические диалоги с их ориентацией на религиозные авторитеты. С появлением университетов утвердилась такая форма общения ученых-преподавателей, как диспут. Целью ординарного диспута было глубокое изучение предмета, но всегда предполагались неоспоримые истины христианства и спор свидетельствовал лишь о недостаточном их понимании его участниками. Стиль надуманной схоластической дискуссии об искусственных тонкостях отвергли мыслители и ученые Возрождения и Нового времени. Ф. Бэкон объявил споры в науке идолами площади, развращающими ученых. Физик же П. Ферма (1601-1665) признался в том, что «лучше твердо владеть самой истиной, чем вдаваться в излишние и бесполезные споры»³¹². Хотя дискуссии И. Ньютона с Р. Гуком и Г. Лейбницем были важными событиями научной жизни, официальным идеалом исследования считалось уединенное размышление. Любая полемика способна лишь увести ученого с пути, ведущего к беспристрастной истине.

Уже на исходе классической науки отношение к критической деятельности начинает меняться. Сначала либерализировалась сфера методов как область предпосылок познавательных результатов, но они сами еще остались под негласным запретом. Этот сдвиг весьма ясно выразил итальянский геометр Э. Бельтрами (1835-1900). «Глубокая критика принципов не может никогда повредить прочности научного здания, даже в тех случаях, когда она не приводит к открытию и лучшему познанию его истинных оснований».³¹³ Когда в начале ХХ века зарождается неклассическая наука, зона дискуссии захватывает и теоретические продукты. Это означало, что утверждается образ критики как универсальной и конструктивной силы. Здесь свою роль сыграли социокультурные и мировоззренческие причины: конституировалось зрелое научное сообщество, неклассическая сложность проблем потребовала стиля альтернативных решений, эпистемологи пришли к пониманию важности социальных аспектов науки. Показательной фигурой здесь стал К. Поппер.

В качестве исходной Поппер взял идею фаллибилизма, согласно которой все результаты человеческого познания изменчивы и погрешимы. Все концепции когнитивной устойчивости – «врожденные идеи», «априорные формы», «эмпирические данные» и т.п. – ложны. У человеческого мышления возможны только две установки: догматическая и критическая. Своей сутью наука обречена на выбор критической активности. Все результаты науки остаются гипотезами и их судьбу может решить только рациональная критика. Производство гипотез может строиться на любых «источниках» – наблюдениях, практическом опыте, мировоззренческой традиции, воображении, философском разуме и т.п. Но как только догадка сформировалась, она должна быть полностью открыта для критического анализа. Но и у него есть развилка для выбора. Существует метод критики, ориентированный на обоснование или оправдание определенной гипотезы в качестве истинной теории. Таков ошибочный путь верификации, склоняющийся в конце концов к догматизму. Правильным методом критики является установка на опровержение любой гипотезы. Нахождение ошибки позволяет ученому извлекать из нее уроки и быстрее выдвигать следующую гипотезу. Благодаря этому ускоряется цикл научного мышления: «проблема – гипотезы – критическое опровержение» и наука развивается без ненужных остановок ³¹⁴.

Теоретические открытия могут совершать отдельные ученые, но делать их нормативными должно научно-дисциплинарное сообщество. Сразу после своего рождения гипотеза похожа на полуфабрикат и доведение ее до исхода (опровержение – утверждение) определяет публичная научная критика. Ученые одной специальности используют разные методы, объединенные одним признаком – принадлежность к фундаментальным и ранее проверенным принципам. В силу своей новизны гипотеза поначалу кажется обособленным фрагментом и цель критики противоречиво двойственная: 1) показать, что она чужеродна наличной науке и отказаться от нее или 2) вписать гипотезу в существующую систему знаний. Стало быть, главной нормой теоретической критики является идеал связности. И здесь нужно согласиться с Г. Башляром в том, что «связное знание – это продукт не архитектонического, а полемического разума».³¹⁵

Мы согласны с теми авторами, которые полагают, что Поппер чрезмерно противопоставил «правильное» опровержение «ложному» подтверждению. Критика гипотез диалектически двойственна, она балансирует на грани отрицания и сохранения. Если в адрес догадки идут негативные аргументы, ее спасение маловероятно. При росте позитивных оценок происходит «теоретическое оправдание» (А. Эйнштейн) предположения и оно становится нормативным результатом. Без сохранения устойчивых единиц концептуального знания нельзя было бы говорить ни о каком развитии науки. К. Попперу нравилась метафора О. Нейрата, где совершенствование научных знаний сравнивается с непрерывной перестройкой судна в открытом море. Используем этот образ в нашем критическом контексте. Да, ремонт судна соответствует попперовской фальсификации, но как была бы возможна эта переделка, если бы какое-то время не сохранялись элементы и узлы корабля? В науке все течет лишь потому, что существует относительный покой установившихся результатов. Ученые не только губят свои и чужие догадки, но и утверждают, защищают и верят в определенные теории. Благодаря этой позиции формируется относительно устойчивый фонд фундаментальных когниций в «третьем мире», откуда исследователи берут содержание методов критики. Тонкое сочетание стиля сохранения и стиля перемен обеспечивает развитие научного мышления.

Рис.178

Полемика между учеными во многом обусловлена неопределенностью методов оценки теории. По мнению Т. Куна, выбор одной из нескольких конкурирующих вариантов теории определяется не доказательством, а решением научной группы. Ее представители в основном используют пять критериев: «точность», то есть дедуктивные следствия теории согласуются с результатами экспериментов; «непротиворечивость», то есть существует согласие внутри теории и в ее связях с другими родственными теориями; «простота», то есть теория вносит порядок в прежнюю путаницу знаний; «широкая область применения», то есть теория подсказывает новые факты; «плодотворность», то есть теория открывает новые горизонты исследования.³¹⁶ В актах их применения возникает два вида трудностей – каждый отдельный критерий смутен и дает расхождение в оценках, а критерии, используемые вместе, нередко конфликтуют друг с другом. Отсюда вытекают разные формы субъективизма, когда устанавливаются специфические предпочтения к отдельным критериям, привлекаются мировоззренческие идеалы и т.п. Кроме научных правил ученые используют вненаучные ценности, отличающиеся многозначными смыслами, неполнотой и мозаичностью. Эта культура усваивается из социального опыта и дополняет действие научных критериев-правил. Привлечение ценностей еще более усиливает расхождение мнений ученых в отношении одной и той же теории.³¹⁷

За рассуждениями Куна угадываются сложные реалии науки. У каждого из пяти критериальных правил есть большая доля неопределенности, оставляющая место многим другим элементам метода, включая и личный опыт оценочной активности. Если, к примеру, ученый применяет к гипотезе требование «непротиворечивости», то оно позволяет ему обнаружить наличие каких-то отклонений от этого идеала только при помощи целого ряда дополнительных правил (логических и дисциплинарных). Влияние вненаучных ценностных норм на выбор теоретической гипотезы также очевидно. Примеры Куна из истории естествознания вполне убедительны.

У данной темы нашел интересный аспект другой американский эпистемолог – Л. Лаудан. Он задал вопрос: почему на фоне консенсуса среди ученых возникают вспышки разногласий? Если в естествознании консенсус в целом довлеет над диссенсусом, то в гуманитарных науках все наоборот. И здесь Лаудан согласился с Куном – суть расхождений заключается в различии привлекаемых в науку норм, разном отношении ученых к ним и быстром темпе обновления знаний. Особо выделяется неоднозначное поле фундаментальных теорий. Дискуссии тут питаются разными источниками: 1) несоизмеримостью парадигм: гелиоцентризм (Н. Коперник) – геоцентризм (Кл. Птолемей) и т.п.; 2) неопределенностью подтверждения теории эмпирическими данными (факты не дают достоверной проверки теории и все правила научного вывода радикально расплывчаты); 3) нарушением учеными научных норм. Особое измерение диссенсуса образует полемика по методологическим правилам. Хотя они более устойчивы, чем теории, исторические перемены касаются и их. Разные социальные факторы определяют субъективизм предпочтений. Один ученый симпатизирует реализму, другому нравится инструментализм. Характер ценностного релятивизма во многом определили утопические стратегии, вышедшие из лона философии: идеал неопровержимого знания (недостижимая цель), эстетические оценки научных теорий – «простота», «красота» и т.п. (семантическая неясность), выдвижение целей (истина) без средств достижения.³¹⁸

По мнению Л. Лаудана, эпистемология не должна навязывать науке жесткие и однозначные решения. Не существует единственно «правильной» цели исследования, научная рациональность демонстрирует разнообразие форм; теории, методы и проблемные цели непрерывно меняются. Вот почему иерархические модели обоснования должны уступить место модели, где нет привилегированного направления³¹⁹.

Рис.179

Предложение Л. Лаудана нам весьма импонирует. Его схема базируется на ключевых компонентах мышления, если цели предполагают проблемность (которая в ранних работах Л. Лаудана была предметом глубокого анализа), а теории являются промежуточными (гипотезы) или установившимися результатами. Цикличность способа мышления (целевая проблема – метод – теоретический результат) обеспечивает замкнутую сетевую структуру, где в поле обоснования попадает не только результат, но и метод. Такое расширение соответствует исторически реальным дискуссиям ученых (Ньютон – Гук, Ньютон – Лейбниц, Эйнштейн – Бор и т.п.). Специальная методологическая рефлексия способна ослабить неопределенность как методов применения проблемы, так и методов оценки теоретических продуктов. Этот вывод и может завершить обсуждение аспектов, связанных с результатами мышления.

Итак, способ мышления включает в себя четыре основных акта: