Какой модерн. Том 1 (Научное издание)-2010

Л и д и я С т а р о д у б ц е в а

устанно производя археологические раскопки знания. По- нятие-зонд удовлетворяет вкусам сознания-гурмана, охотящегося за изысканным лакомством. И при этом экспансии вовне предпочитает «сходящиеся» дискурсы: собирание из частей, спрессовывание, оплотнение, сгущение, конденсацию, (кон)центрацию смыслов. Именно таким представляется «альтермодерн». Остается надеяться, что это понятие окажется не просто забавой очередной подмены в изрядно поднадоевших постмодернистских «играх в префиксы», но попыткой пробиться к настоящему, к пластам смыслов глубокого залегания, в «наоборотном» движении – вспять и вовнутрь – в поисках почвы, основы, устойчивого фундамента.

Если модерн – это разрыв с прошлым, а постмодерн – отказ от ссылок на будущее, то альтермодерн – попытка освобождения и от груза прошлого, которого уже нет, и от страха будущего, которого еще нет. Это обращение вглубь, поиск вечно длящегося настоящего. Переход от постмодерна к альтермодерну – путь от ризомы к точке, сворачивание, сжатие, переход от разветвленного корневища к корню. Не случайно книга Н. Буррио, написанная в то же время, что и манифест альтермодерна, называется «The Radicant», или, в буквальном переводе, «корень»34. Автор так объясняет выбор этого названия: в большинстве словарей термин «radicant» (корень) идет сразу после термина «radical» (радикальный), но «radicant» является противоположностью радикального и означает нечто принадлежащее корню. Это разновидность растения, корень которого покоится в земле, в то время как он сам свободно передвигается (принцип плюща). «На этом образе, который прекрасно согласуется с модерном, я и остановился. Мы больше не живем в модели tabula rasa*»35.

Согласимся с Николя Буррио: альтермодерная мысль больше не живет в модерной – локковской – модели «чистых дощечек» сознания, когда новое возникает ex nihilo*; од-

34Bourriaud N. The Radicant. New York: Lukas & Sternberg, 2009. 192 p.

35Ryan B. Op. cit.

338

А л ь т е р м о д е р н

нако так же неуютно чувствует себя и в постмодерной модели пестрого палимпсеста, когда новое не снимает старого, а занимает место рядом с ним. Может, поэтому-то альтермодерн бунтует и против пафосных лозунгов модерна с его обетованием вырваться из времени, достигнув «плана трансценденции», и против постмодерного скепсиса «опространствления времени», который оставляет мысль в «плане имманенции», заставляя ее, словно по ленте Мебиуса, двигаться по той странной сознаньевой поверхности, что не имеет глубины, ибо она сама не что иное как нескончаемо инвертируемая поверхность, оболочка без верха и низа, лица и изнанки.

Так или иначе, альтермодерн, ускользая от дуализма противопоставлений модерна и постмодерна, пытается бурить в центонной картине мира глобализирующегося вавилонского многоязычия шурфы и скважины, пробивать колодцы, «зондировать» почву кажимости цивилизационного хаоса, прорывая в ней кротовьи норы в поисках сладостно-горького корня – клада по имени «restitutio in integrum»36.

36 Это латинское выражение переводят по-разному: возвращение к первоначальному состоянию, возобновление в полноте, восстановление первоосновы. (Прим. ред.).

339

«Какой модерн?» – «сигнулярный». Таков интригующий ответ известного американского философа, теоретика марксизма, литературного критика, профессора университета Дьюка, автора книг «Марксизм

иформа», «Политическое бессознательное»

и«Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма» Фредрика Джеймисона. Фрагменты его книги «Сингулярный модерн: эссе об онтологии настоящего»1 приводятся в пер. с англ. Виктории Ларченко под ред. Дмитрия Петренко и Лидии Стародубцевой.

1Jameson, F. A singular modernity. Essay on the ontology of the present. New York, London: Verso, 2002. 250 p.

340

К а к о й м о д е р н ?

Post Scriptum

СИНГУЛЯРНЫЙ

МОДЕРН

Фредрик Джеймисон

341

СИНГУЛЯРНЫЙ МОДЕРН1:

Эссе об онтологии настоящего

(Фрагменты)

Фредрик Джеймисон

Регрессии текущей эпохи

Среди постмодернистов до недавнего времени существовало определенное соглашение, некий непроговариваемый консенсус относительно тех черт модер-

′© Ларченко В.В., пер. с англ., 2010.

′© Петренко Д.В., Стародубцева Л.В., ред., 2010.

1 Существует определенная сложность с переводом центрального для книги Ф. Джеймисона понятия «modernity». До сих пор не сформирована традиция его перевода на русский язык (в разных изданиях «modernity» оказывается то «модерном» («другой модерн» У. Бека), то «современностью» («текучая современность» З. Баумана), то «модернити» («последствия модернити» Э. Гидденса). В данном случае мы предпочли перевести «modernity» как «модерн». В соответствии с этим, а также с учетом пристрастия Ф. Джеймисона к достаточно сложным «лингвистическим играм» и особой отточенности его понятийных конструкций, в тексте приняты такие условные терминологические параллели: «the modern» – субстантивированное прилагательное «модерный», «modern» – прилагательное «современный», «contemporary» – «сегодняшний», «modernist» – «модернистский», «modernism» – «модернизм», «modernization» – «модернизация», «actuality» – «актуальность», «today» – «сегодня», «сurrent» – «текущий», «the present» – «настоящее». Термины «postmodernity», «postmodern», «postmodernist» и «postmodernism» переводятся, соответственно, как «постмодерн», «постмодерный», «постмодернистский» и «постмодернизм», а «postcontemporary» – как постсовременный. (Прим. ред.).

342

С и н г у л я р н ы й м о д е р н

на, продление которых нежелательно. Например, аскетизм модерна или его фаллоцентризм (я не совсем уверен, был ли он когда-либо полностью логоцентричным); авторитаризм и даже репрессивность; телеология модернистской эстетики в ее триумфальном шествии от нового к новейшему; модернистский минимализм; культ гения или пророка; навязчивые правила, формируемые общественным мнением, – все эти качества, взаимосвязанные и часто представляющие лишь аспекты или различные версии друг друга, были систематизированы и поименованы комментаторами.

Однако среди всех этих проявлений модерна, вызывающих естественное отвращение, подобное тому, которое мы испытываем от звука бьющихся окон, или той брезгливости, которую мы ощущаем, выбрасывая старую мебель, в последнее время возникают феномены различного порядка, феномены, предполагающие скорее возврат и восстановление прежнего, чем его полное уничтожение. Так, наиболее важными достижениями постмодерна – «теории», или теоретического дискурса, с одной стороны, и Философии и зеркала природы Рорти (наряду с критикой дисциплин Бурдье), с другой – были обязательное опровержение «философии» в традиционном дисциплинарном смысле и стимулирование новых типов мышления и новых видов концептуального письма. Несмотря на это, сейчас во всем мире наблюдается возврат к традиционной философии, начиная с ее наидревнейших направлений, таких как этика.2 Не остается ли позади и метафизика, если даже не сама теология (которую апофатическая теология обещала подорвать)?

2 Говорят, что за последние несколько лет на факультетах американской философии открылось больше штатных должностей по этике, чем в любом другом направлении философии. Тем не менее, новые проблемы в бионауках (клонирование, генетика и т.п.), о которых часто свидетельствуют подобные должности, кажутся для меня более политическими, чем этическими, и, во всяком случае, слишком важными для поручения их философам (за исключением захватывающей новой политической этики Алена Бадью). (Прим. авт.). Здесь и далее все сноски и примечания, кроме специально оговоренных случаев, принадлежат Ф. Джеймисону.

343

Ф р е д р и к Д ж е й м и с о н

Возвращается и политическая философия, а вместе с ней – и те античные вопросы конституций, гражданского общества, парламентского представительства, ответственности и гражданской добродетели, которые были наиболее горячими темами конца XVIII века и исчезли из наших дискуссий.3 Словно из вызовов революционного века не извлечены уроки, а лишь сделан вывод о необходимости противостоять традиционному буржуазному пониманию государства с жесткими антиномиями классового и коллективного общественного бытия. Для всех этих прежних концептуальностей – рефлексий над исторической ситуацией перехода от феодализма к капитализму – предполагаемый переход от коммунизма к демократии кажется оскорбительным (возможно, перед нами не концептуальный сдвиг, а переход от экономического мышления к политическому).

Словно тень, за воскрешением политической философии неуверенно следует и прежняя политическая экономия. Она предлагает нам удивительные перспективы нового развития – новое изобретение рынка, впечатляющее так же, как повторное изобретение колеса: людям, несомненно, может быть предоставлено все то, что соответствует их предпочтениям, но никто не сможет убедить меня в том, что существует что-то чарующее в размышлениях Милтона Фридмана, Хайека, Поппера в нашу эпоху.

Также реанимируется эстетика, дисциплина, которая одновременно как создана, так и деконструирована модернизмом; различные модернистские формы возвышенного снимают эстетические вопросы в самый момент их возникновения. Тем не менее, сегодня центральной темой эстетики опять становится проблема красоты, буржуазная мотивация которой может быть представлена двумя край-

3 Прежде для политической философии, основанной на постижении человеческой природы, психологическая мотивация (страх для Гоббса и Спинозы, «доверие» для современных рыночных идеологов) базировалась на коллективизме; новая политическая теория (как, например, у Эрнесто Лаклау) строится, скорее, вокруг репрезентации и означающих, чем психологии.

344

С и н г у л я р н ы й м о д е р н

ними точками зрения: тривиализация чисто декоративного и доставляющего удовольствие, с одной стороны, и сентиментальный идеализм различных идеологий оправдания эстетики – с другой.

То, что в традиционном смысле определяется как история идей, недостаточно приспособлено к подобным интеллектуальным регрессиям, обусловленным политическими конъюнктурами и институциональной динамикой. Поражение марксизма (если он на самом деле потерпел крах) заставляет пересмотреть сами основания сегодняшней теории, восходящие к марксистской проблематике как таковой (даже если она формировалась в обход сартровских экзистенциализма и феноменологии). Между тем, профессионализация (и усиливающаяся приватизация) университета объясняет сдерживание теоретической энергии, которая может быть подверженной аберрациям относительно своих последствий, так же, как и анархист – относительно своих намерений. Именно поэтому подобные реинституциализации и их регрессии едва ли могут быть причислены к последствиям постмодерна с его известной риторикой децентрированного, случайного, ризоматического, гетерогенного и множественного. Очевидно, когда Жан-Франсуа Лиотар превозносил замену «метанарративов» истории множественными языковыми играми постмодерного4, он имел в виду необходимость создания новых языковых игр, а не искусственную реанимацию уже существовавших в академическом прошлом.

Однако ошибочно думать, что постмодерн Лиотара – несистематическая «актуальность», погруженная во время,

4 См. знаменитую книгу Lyotard, Jean-François. The Postmodern Condition. Minneapolis: Minnesota University Press, 1980. (Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб: Алетейя, 1998. 160 с.) Джонатан Арак переписал оппозицию Лиотара как «небылица» vs. «ложь во спасение». Возможно, прояснить это могло бы предвидение Беньямина: «сооружения Истории сопоставимы с институциями вооруженных сил, наводящими страх на повседневную жизнь и определяющими ее в казармы. По сравнению с этим анекдотическим представляется уличная драка или восстание»: Benjamin, Walter. The Arcades Project. Cambridge, Mass.: Harvard, 1999).

345

Ф р е д р и к Д ж е й м и с о н

как его понимал Ницше, – время, которое знаменуется отказом от прошлого, его абсолютным уходом в забвение. Скорее, наряду с отречением от так называемых «мета» нарративов, также происходит отказ и от «микро» нарративов философской, литературной и других форм историографии. Для этого они, как и в случае с историческими романами постмодерна5, должны быть переосмыслены в виде временных канонов, совокупностей текстуальных отношений, которые одновременно исчезают и замещаются. Для Лиотара, также как и для Делеза, философы прошлого должны быть переосмыслены и переписаны в постсовременной идиоме (что блестяще сделал сам Делез в отношении Ницше и Канта, Юма и Лейбница); собственно, это и подразумевает делезовский призыв «бородатого Гегеля и гладко выбритого Маркса»6.

В действительности, Лиотар, как и Делез, был подвержен искренней модернистской страсти к радикальной Новизне: это определило политики обоих (несмотря на их различия) как эстетические. Именно поэтому атака Лиотара на так называемые метанарративы (одинаково нацеленная как на коммунизм, так и на французский республиканизм) имела не более решающее значение, чем война в Персидском заливе (которую Лиотар также поддерживал). Чтобы быть честным по отношению к эстетическому модернизму, скрытому в политическом постмодерне (подобно тому, как теология Вальтера Беньямина прячется в его автомате7), Лиотар обосновал необходимость переосмысления одной из наиболее ранних моделей темпоральности, а именно циклической, способной объяснить жесткую

5 Deleuze, Gilles. Différence et répétition. Paris, PUF, 1968. P. 4. (См.: Делез Ж. Различие и повторение. СПб: ТОО ТК «Петрополис», 1998. С. 11).

6 См. мою книгу: Postmodernism, or the Cultural Logic of Late Capitalism. London: Verso, 1991. P. 366-369. (См.: Джеймісон Ф. Постмодернізм, або Логіка культури пізнього капіталізму. К.: Курс, 2008. C. 409-413).

7 Benjamin, Walter. Theses on History // Illuminations. New York: Schocken, 1968. (См.: Беньямин В. О понимании истории // Беньямин В. Озарения. М.: Мартис, 2000. С. 228-237).

346

С и н г у л я р н ы й м о д е р н

позицию, которой постмодернизм не следует, а скорее предшествует, тот истинный модернизм, чей возврат он готовит.8 Все же Лиотар так и не охватил все типы возвращений, которые я здесь перечислил.

Тем не менее, нерешительность Лиотара предполагает два ценных вывода. Первый касается зависимости постмодерного от модернистских категорий нового, которые не могут быть полностью устранены из постмодерна, вне зависимости от риторики его обоснования. Это действительно является серьезным противоречием для постмодерна, не способного отказаться от инновации как наивысшей ценности (несмотря на конец стиля и смерть субъекта), хотя бы потому, что без нее с трудом функционируют музеи и картинные галереи. Так, новый фетиш Différance* налагается на более раннюю составляющую Нового.

Второй вывод, о котором следует упомянуть, состоит в следующем: намного проще осудить исторические нарративы (и их теологию «спрятанного карлика»9), чем отказаться от них. Я уже отмечал, что теория Лиотара о конце

8 Lyotard, Jean-François. Répomse à la question, qu’ est-ce que le postmoderne? // Le Postmoderne expliqué aux enfants. Paris: Seuil, 1986. P. 29-33. (См.: Лиотар Ж.-Ф. Ответ на вопрос: что такое постмодерн? // Ad Marginem’93. Ежегодник Лаборатории постклассических исследований Института философии РАН. М.: Ad Marginem, 1994. С. 307-323).

9 В статье О понимании истории Вальтер Беньямин прибегает к аллегории куклы и карлика, где под шахматным автоматом в виде куклы имеется в виду исторический материализм, который может победить противника лишь тогда, когда им руководит теология (ее то и символизирует спрятавшийся гроссмейстер в облике карлика): «Говорят, что существовал автомат, который был так сконструирован, что на каждый ход шахматиста он делал ответный ход, который обеспечивал ему победу. Кукла в турецкой одежде с трубкой во рту сидела у доски за широким столом. Система зеркал создавала иллюзию, что стол виден со всех сторон. На самом деле в нем находился горбатый карлик, мастер шахматной игры, и с помощью веревок управлял рукой куклы. Нечто подобное такому механизму можно представить себе в философии. Выиграть должна кукла по имени «исторический материализм». Она может сразиться с любым, если возьмет к себе на службу теологию, которая сегодня, как известно, есть маленький уродец, который и показываться-то не должен» (пер. с нем. Н. Берновской). См.: Беньямин В. Указ. соч. С. 229. Сегодня эта аллегория неожиданно вновь стала актуальной. См., например: Жижек С. Кукла и карлик: Христианство между ересью и бунтом. М.: Европа, 2009. 336 с. (Прим. ред.).

347