41 Логика смысла

субъект, или тому положению вещей, которое обозначается всем предложением.

Наоборот, логический атрибут вообще не сливается ни с физическим положением

вещей, ни с его качеством или отношением. Атрибут - не бытие. Он не определяет

бытие. Он - сверх-бытие. "Зеленое" обозначает качество, смесь вещей, смесь

дерева и воздуха, когда хлорофилл сосуществует со всеми частями листа. Напротив,

"зеленеть" - не качество вещи, а атрибут, который высказывается о вещи. Атрибут

не существует вне предложения, которое выражает его, обозначая вещь. Здесь мы

возвращаемся к тому, с чего начали: смысл не существует вне предложения... и так

далее.

Но это не круг. Это, скорее, такое сосуществование двух сторон одной лишенной

толщины плоскости, что мы попадаем с одной стороны на другую, продвигаясь вдоль

их длины. Смысл - это и выражаемое, то есть выраженное предложением, и атрибут

положения вещей. Он развернут одной стороной к вещам, а другой - к предложениям.

Но он не сливается ни с предложением, ни с положением вещей или качеством,

.которое данное предложение обозначает. Он является именно границей между

предложениями и вещами. Это именно тот aliquid, который обладает сразу и

сверх-бытием, и упорством, то есть тем минимумом бытия, который побуждает

упорство12. Именно поэтому смысл и есть "событие", при условии, что событие не

смешивается со своим .пространственно-временным осуществлением в положении

вещей. Так что мы не будем теперь спрашивать, в чем смысл события: событие и

есть смысл как таковой. Событие по самой сути принадлежит языку. Оно имеет

существенное отношение к языку. Но язык - это то, что высказывается о вещах. Жан

Гаттегно сразу заметил разницу между историями Кэррола и классическими

волшебными сказками. В работах Кэррола все происходит в языке и посредством

языка. "Это не история, которую он рассказывает нам, это дискурс, с которым он

обращается к нам, - дискурс из нескольких частей..."13

__________

12 Эти термины, "упорство" и "сверх-бытие", имеют свои корреляты как в

терминологии Мейнонга, так и в терминологии стоиков.

13 Lewis Carroll, Logique sans pein, Hermann, preface, pp. 19-20.

42 ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Действительно, Кэррол проделывает всю свою работу в этом плоском мире

смысла-события или выражаемого-атрибутируемого. Следовательно, существует связь

между фантастикой, подписанной "Кэррол", и логико-математическими работами,

автор которых известен как "Доджсон". Трудно сказать, как случилось, что те

ловушки и трудности, которые мы встречаем в сказочных текстах, - просто

следствие нарушения правил и законов, установленных логической работой. Не

только потому, что множество ловушек подстерегает саму логическую работу, но и

потому, видимо, что они распределены здесь совершенно иным образом. Удивительно,

что все логические работы Кэррола непосредственно посвящены сигнификации,

импликациям и заключениям, и только косвенно смыслу, - а именно, там, где речь

идет о парадоксах, с которыми сигнификация не справляется или которые она же

сама и создает. Напротив, работа фантаста направлена именно на смысл и

обрушивает на него всю мощь парадокса. Это как раз соответствует двум состояниям

смысла - фактическому и правовому; апостериорному и априорному; одному, в

котором смысл косвенно вводится через круг предложения, и другому, в котором он

обнаруживается явно, как таковой, посредством разрывания круга и развертки его

вдоль границы между предложениями и вещами. 43

 

 

 

Четвертая серия: дуальности

Первой важной дуальностью была дуальность причин и эффектов, телесных вещей и

бестелесных событий. Но поскольку события-эффекты не существуют вне выражающих

их предложений, эта дуальность переходит в дуальность вещей и предложений, тел и

языка. Здесь берет начало та альтернатива, которая пронизывает все произведения

Кэррола: есть и говорить. В Сильвии и Бруно мы встречаем альтернативу между

"кусочками вещей" и "кусочками Шекспира". На коронационном обеде Алисы либо вы

едите то, что вам представили, либо вас представили тому, что вы едите. Есть и

быть съеденным - вот операциональная модель тел, типа их смешивания в глубине,

их действия и страдания, того способа, каким они сосуществуют друг в друге.

Тогда как говорить - это движение поверхности, идеальных атрибутов и бестелесных

событий. Что серьезнее: говорить о еде или есть слова? Одержимую пищеварением

Алису обступают кошмары: или она поглощает, или ее поглотят. Вдруг оказывается,

что стихи, которые ей читают, - о съедобной рыбе. Если вы говорите про еду, то

как уклониться от беседы с тем, кто предназначен вам в пищу? Вспомним, например,

про промахи, которые допускает Алиса в разговоре с Мышью. Разве можно не съесть

пудинг, которому вас представили? И потом, произнесенные слова идут вкривь и

вкось, словно что-то давит на них из глубины, словно их атакуют вербальные

галлюцинации, какие наблюдаются при тех расстройствах, когда нарушение языковых

функций сопровождается безудержной оральной деятельностью (все тянется в рот,

все пробуется на зуб, все съедается без разбора). "Это неправильные слова", -

выносит Алиса приговор тому, кто говорит про еду. Но поедать

44 ДУАЛЬНОСТИ

слова - дело совсем другое: здесь мы поднимаем действия тел на поверхность

языка. Мы поднимаем тела (на поверхность), когда лишаем их прежней глубины, даже

если тем самым бросаем рискованный вызов самому языку. Нарушения и сбои теперь

происходят на поверхности, они горизонтальны и распространяются справа налево.

Заикание сменило оплошность [речи], фантазмы поверхности сменили галлюцинацию

глубин, быстро ускользающий сон сменил болезненный кошмар погребения и муку

поглощения. Бестелесная, потерявшая аппетит идеальная девочка и идеальный

мальчик - заика и левша - должны избавиться от своих реальных, прожорливых,

жадных и спотыкающихся прообразов.

Но и этой второй дуальности - тело-язык, есть-говорить - недостаточно. Мы

видели, что хотя смысл и не существует вне выражающего его предложения, тем не

менее он является атрибутом положения вещей, а не самого предложения. Событие

наличествует в языке, но оживает в вещах. Вещи и предложения находятся не

столько в ситуации радикальной двойственности, сколько на двух сторонах границы,

представленной смыслом. Эта граница ни смешивает, ни воссоединяет их (поскольку

монизма здесь не больше, чем дуализма); скорее, она является артикуляцией их

различия: тело/язык. Сравнивая события с туманом над прериями, можно было

сказать, что туман поднимается именно на границе - там, где вещи соединяются с

предложениями. Как если бы дуальность, отражалась от обеих сторон (границы) в

каждом из этих двух терминов. На стороне вещей - физические качества и реальные

отношения, задающие положения вещей, но есть еще и идеальные логические

атрибуты, указывающие на бестелесные события. На стороне предложений - имена и

определения, обозначающие положение вещей, но есть еще и глаголы, выражающие

события и логические атрибуты. С одной стороны - единичные собственные имена,

существительные и общие прилагательные, указывающие на пределы, паузы, остановки

и наличие; с другой - глаголы, влекущие за собой становление с его потоком

взаимообратимых событий, и настоящее, бесконечно разделяющееся на прошлое и

будущее. Шалтай-Болтай категорично различал два