98 Жан Жак Руссо

ставит нас на место того, кто страдает⁹⁷, — чувство безот­четное и сильное у человека дикого, развитое, но слабое у человека в гражданском состоянии, — то истинность моих слов получает новое подтверждение. В самом деле, сострадание будет тем сильнее, чем теснее отождествит себя животное-зритель с животным страдающим. Ведь оче­видно, что отождествление это должно было бы быть не­сравненно более полным в естественном состоянии, чем в таком состоянии, когда люди уже рассуждают. Разум по­рождает самолюбие, а размышление его укрепляет; имен­но размышление отделяет человека от всего, что стесняет его и удручает. Философия изолирует человека; именно из-за нее говорит он втихомолку при виде страждущего: «Гибни, если хочешь, я в безопасности». Только опаснос­ти, угрожающие всему обществу, могут нарушить спокой­ный сон философа и поднять его с постели. Можно безна­казанно зарезать ближнего под его окном, а ему стоит только закрыть себе руками уши и несколько успокоить себя несложными доводами, чтобы не дать восстающей в нем природе отождествить себя с тем, которого убивают⁹⁸. Дикий человек полностью лишен этого восхитительного таланта; и, по недостатку благоразумия и ума, он всегда без рассуждений отдается первому порыву человеколюбия. Во время бунтов, во время уличных драк сбегается чернь, а человек благоразумный старается держаться подальше; сброд, рыночные торговки разнимают дерущихся и меша­ют почтенным людям перебить друг друга.

Итак, совершенно очевидно, что сострадание — это ес­тественное чувство, которое, умеряя в каждом индивиду­уме действие себялюбия, способствует взаимному сохране­нию всего рода. Оно-то и заставляет нас, не рассуждая, спешить на помощь всем, кто страдает у нас на глазах; оно-то и занимает в естественном состоянии место законов, нравственности и добродетели, обладая тем преимущест­вом, что никто и не пытается ослушаться его кроткого голоса; именно оно не позволит какому бы то ни было сильному дикарю отнять у слабого ребенка или у немощно­го старика с трудом добытую пищу, если сам он надеется найти ее для себя в другом месте; именно оно внушает всем людям вместо этого возвышенного предписания: По­ступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобою", то другое предписание доброты естественной,

Рассуждение о происхождении неравенства 99

которое куда менее совершенно, но, быть может, более полезно, чем предыдущее: Заботься о благе твоем, причи­няя как можно меньше зла другому. Словом, именно в этом естественном чувстве скорее, чем в каких-либо хитро­умных соображениях, следует видеть причину того отвра­щения к содеянию зла, которое всякий человек испытыва­ет, даже независимо от тех или иных принципов воспита­ния. Хотя Сократу и умам его закала, возможно, и удава­лось силою своего разума приобщиться добродетели, но человеческий род давно бы уже не существовал, если бы его сохранение зависело только от рассуждений тех, кото­рые его составляют.

Обладая страстями столь мало деятельными, и уздою, столь спасительною, эти люди, скорее неистовые, чем злые, более озабоченные тем, чтобы оградить себя от зла, чем подверженные искушению причинить зло другому, не вступали в слишком опасные распри между собою; так как не было между ними сношений какого-либо рода, и они, следовательно, не знали ни тщеславия, ни преклоне­ния, ни уважения, ни презрения; так как они не имели ни малейшего понятия о «твоем» и «моем», как и какого-либо действительного понятия о справедливости; так как считали насилия, которым могли подвергнуться, злом лег­ко исправимым, а не обидою, требующею наказания, и так как они даже не помышляли о мести, — разве только, что осуществляли ее машинально и немедленно, как соба­ка, что кусает брошенный в нее камень, — то их споры редко приводили к кровавым последствиям, если только не имели они своим предметом чего-нибудь более сущест­венное, нежели пища. Но я вижу здесь еще один предмет, более опасный, о котором мне и остается поговорить.

Среди страстей, которые волнуют сердце человека, есть одна, пылкая, неукротимая, которая делает один пол необ­ходимым другому; страсть ужасная, презирающая опаснос­ти, опрокидывающая все препятствия; в своем неистовст­ве она, кажется, способна уничтожить человеческий род, который она предназначена сохранять. Во что превратят­ся люди, став добычею этой необузданной грубой страс­ти, не знающей ни стыда, ни удержу, и оспаривающие повседневно друг у друга предметы своей любви ценою своей крови.

Надо прежде всего признать, что чем более неистовы страсти, тем более необходимы законы, чтобы их сдержи-4*