С.Л.Ария Жизнь адвоката

менили и позволили воевать. Можете ли вы помочь мне обжаловать приговор?

—А дело сохранилось?

—Нет. Но удалось разыскать копии приговора и определения о замене.

Он достает бумаги из портфеля.

Короткий приговор на одном листе, вернее, на одной странице, так как весь он уместился с одной стороны листа.

Внем говорится, что младший лейтенант Максимов, получив 25 октября 1941 года в 7:00 приказание выдвинуться с двумя противотанковыми орудиями к хутору Н. и отражать атаки противника, занял указанную ему позицию. Однако в 15.00, ошибочно считая себя обойденным противником по флангам, приказал взводу вынуть замки, снять прицелы, после чего отступил в тыл наших войск в с. Каменку. Орудия бросил на огневой позиции. Признавая Максимова виновным в невыполнении по трусости боевого приказа, трибунал лишил его офицерского звания и приговорил к расстрелу. «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Ссылок на свидетелей и вообще на доказательства в тексте нет.

—А как было на самом деле? — спрашиваю я. Он рассказывает.

...В землянку трибунала Максимов пришел сам. Был уже почти вечер, несло мелким снежком. Вышел оттуда минут через двадцать на негнущихся ногах — и вокруг уже не было ничего: ни времени дня, ни хмурого неба, ни таявших на лице снежинок, ни темных, шевелящихся на ветру елей, ни самого ветра.

Вокруг — сверху, снизу и внутри — была только смерть, одна только позорная смерть, предстоявшая ему.

Он упал. Его подняли и отвели в другую землянку, где не было никого. У входа стал часовой. Там он в каком-то оцепенении, без мыслей, не чувствуя холода, просидел ночь и половину следующего дня. Ему принесли еду. Он поел. Потом пришел какой-то офицер и велел ему уходить в часть. Он не понял и продолжал сидеть, тупо глядя на склонившегося ко входу офицера.

361

—Вылезай, Максимов, — повторил тот. — Командующий не утвердил приговора...

Второй листок — с определением трибунала Западного фронта. Учитывая, что Военным советом фронта назначенное Максимову наказание не утверждено, — заменить осужденному расстрел лишением свободы, отсрочив исполнение до окончания военных действий, с направлением осужденного на передовые позиции.

—Так, — сказал я. — Что было дальше?

—Дальше? Дальше был штрафной батальон. Через два месяца сняли судимость, вернули звание. Потом воевал. Нормально. Вот характеристика при демобилизации.

Явзял у него пожелтевший листок с бледным текстом: «...капитану Максимову... с должности начальника штаба пол­ ка... отличался исключительной личной храбростью... три легких и два тяжелых... орденами Красного Знамени, Александра Невского, Красной Звезды...»

—Ясно. Дальше, после войны?..

—Нормально, — сказал Максимов. — Вернулся на свой завод, работал. Тоже есть характеристика.

«...Слесарем-лекальщиком высшей квалификации... бригадиром... авторитетом и уважением... зарекомендовал... награжден... неоднократно избирался...»

—Все нормально, — сказал я. Максимов посмотрел на

меня:

—Приговор не нормальный.

Явздохнул:

—Обжаловать приговор через столько лет? Жизнь прошла!

—Он у меня и через столько лет болит. Ранения так не болят, сердце так не болит, как он.

—Зачем вам это? — спросил я. — Ведь травой поросло...

—Я тоже думал, что поросло. Вернулся, все вроде в порядке. Сегодняшние заботы были. Женился, пошли дети. Семья, быт, работа. Война, конечно, из памяти не шла, но больше ребят наших вспоминал, эпизоды всякие — всего ведь хватало. Так много лет утекло, и как-то отмечали нас, бывших фронтовиков. Потом ночью проснулся я, стал вспоминать жизнь свою в целом, войну и — споткнулся об этот приговор:

362

за что клеймо поставили? Ведь не трусость, не подлость моя тогда была — все ведь иначе было! Плюнуть бы да забыть. Ан нет, заело... Как заноза в душе.

—А чем будем опровергать? — спросил я.

—Мне тут удалось собрать кое-что.

Я углубился в чтение его документов. Это «кое-что» оказалось могучим материалом, начисто опровергавшим при­ говор. Письменные свидетельства участников боя, от командира полка до сержантов и солдат, рисовали картину, резко отличную от описанной в приговоре. Каждое заканчивалось заявлением о готовности подтвердить все это при личном опросе, под каждым стояла подпись и печать, заверявшая ее подлинность.

Генерал-майор Седов, бывший в том бою просто майором, командиром полка, писал: «Днем 25 октября противник большими силами сбил нас обходом по флангам. Командиры батальонов, батарей, рот были ранены или убиты. Полк потерял до 70 % личного состава. Взвод 45-мм орудий, которым командовал мл. лейтенант Максимов, оказался в полуокружении, оторванным от боевых порядков. В этих условиях командир взвода, не имея ни тяги, ни связи, при реальной угрозе пленения, принял единственно правильное решение... Никакой вины и трусости с его стороны не было. В ночь на 26 ок­ тября я был ранен и эвакуирован. Это помешало мне воспрепятствовать отдаче Максимова под суд».

Бывший начальник артиллерии капитан Петрухин... Бывший командир орудия сержант Казаков... Бывший наводчик сержант Бобров. Бывший... Бывший...

Двенадцать человек, чудом уцелевших на войне и чудом разысканных Максимовым через столько лет, свидетельствовали его невиновность.

Последним шел лист, на котором бывший военюрист 3-го ранга черным по белому написал, что приговор Максимову был вынесен под его председательством в основном «из профилактических соображений». И подписался. И заверил подпись в военкомате.

Видно, командующий фронтом был проницателен и человечен, если в той тягчайшей обстановке нашел время разо-

363

браться с этим мелким в масштабах фронта случаем, отказал в утверждении приговора.

Меня о чем-то спрашивали коллеги, звонили телефоны — я ничего не слышал. Ветер лютой осени сорок первого долетел до меня из далекой юности, с запахом гари, воем снарядов и криками сверстников моих, полегших на полях Подмосковья, но остановивших врага...

Как же он разыскал их, этот несгибаемый Максимов, ос­ тавшихся в живых участников того боя, разбросанных жизнью

игодами по стране? Где разыскал их? Вот адреса на заявлениях: Чита, Иркутск, Уфа, Рига, Краснодар, Кутаиси, Полтава, Москва, Москва...

Сколько же лет искал их? Взглянем на даты у подписей...

Итого... восемь лет. Восемь лет Максимов ездил по стране, восемь лет отдавал свой отпуск этим розыскам и поездкам.

Явнимательно посмотрел на него. Нет, очищать биографию для карьеры ему не требовалось — не тот возраст. Да он

исделал свою рабочую карьеру. Правдоискательство? Думаю, нет. Чувство чести, гражданская гордость, которыми он обладал в полной мере, — вот что было у него ущемлено. Об этом пятне, наверное, и знать никто не знал из окружавших его людей, но ему оно не давало покоя. И жизни не хватило, чтобы эта невидимая рана затянулась, чтобы забыть и смириться.

— Ладно, — сказал я, — попробуем. Материал необычный и интересный, может привлечь внимание. Хотя надежда на успех невелика. Оставьте мне.

Язасел за воинские уставы тех лет, за комментарии к ним. Собранные Максимовым свидетельства участников боя доказывали, что он невиновен по существу, с точки зрения здравого смысла. Но этого было мало. Для обжалования приговора необходимо было убедиться, что он невиновен также

ипо букве закона. Статья, по которой был осужден Максимов, предусматривала кару за «самовольное отступление начальника от данных для боя распоряжений вопреки военным правилам». Оговорка — «вопреки военным правилам» — позволяла предполагать, что в изменившейся обстановке, в известных условиях отступление командира от требований

364

приказа, проявление личной инициативы считались допустимыми. Нужно было проверить это предположение, разобраться с «военными правилами».

Возникла мысль познакомиться с боевыми сводками тех грозовых лет. Такие сводки публиковали некоторые наши газеты и в различные годовщины войны. Поднял в библиотеке подшивки, и в «Вечерней Москве» за 25 октября 1966 года под рубрикой «Шел 1941-й. День за днем» читаю сводку Совинформбюро: «В течение 25 октября... на Малоярославецком направлении немецко-фашистские войска, потеснив части 43-й армии, захватили Каменку». Ту самую Каменку, куда, по утверждению трибунала, вечером 25 октября трусливо сбежал Максимов в тыл наших войск!..

Собрав все воедино, я понял, что разработка для обжалования приговора получается убедительная.

Когда настало время согласовать с Максимовым текст жалобы, я послал ему открытку. Он не откликнулся. Не ответил он и на второе письмо. «Не может быть, — подумал я, — чтобы, затратив столько сил, проявив такую настойчивость, он просто махнул на все рукой и бросил материалы у меня...»

Пришлось узнавать телефон завода.

— Нет больше нашего Максимова, — сказали мне там, — третий инфаркт.

И тогда я составил и отправил жалобу на имя Главного военного прокурора, умолчав о смерти Максимова. Не часто удовлетворяются адвокатские жалобы, но эта — была удовлетворена. Мир душе твоей, Максимов!.. Но разве в этом дело? Я ведь пишу здесь не о правосудии.

Вдруг некто с очарованным лицом Мелькнет, спеша на дальнее мерцанье, И вовсе нам не кажется слепцом — Самим себе мы кажемся слепцами...

Эти прекрасные стихи написаны Евтушенко по другому поводу, но они уместны и здесь.

365

ПРИКОСНОВЕНИЕ

Двое очень научных работников, двое привычных алкоголиков, покрали из Центрального Государственного архива древ­ них актов СССР (ЦГАДА) кое-какие документы, чтоб продать и пропить. Документы в этом Архиве хранились не только древние, а всякие. Поэтому и покрали всякие — что под руку попало.

Дело в России вполне житейское, обыденное, и не стоило бы о нем писать, если бы не запало оно в память испытанным тогда трепетом от прикосновения к истории, к ее реликвиям.

Пока мать одного из ученых несунов, рассказав мне все, что знала о деле, утирала слезы, я позвонил следователю по особо важным делам полковнику Лукашеву, которого знал и ранее:

—Павел Васильевич, а что там покрали в Архиве?

—В Архиве-то? В Архиве много чего покрали. Ну, например, Российско-шведский мирный договор, если вам так уж интересно...

—Это какой же договор? Царя Петра, что ли?

—Нет, не царя Петра, а до него — Тявзинский мир, был

такой.

—Что, подлинник?

—Подлинник.

—Павел Васильевич, — помолчав, спросил я, — а что, Акт о капитуляции гитлеровской Германии на месте еще? А то, знаете...

—Ну, вы меня не пугайте, — сказал Лукашев.

Когда я через пару дней явился в кабинет Лукашева в следственном управлении МВД и передал ему свой адвокатский ордер, то первым делом спросил, нашли ли украденный мирный договор. Лукашев ответил:

—Договор не искали, он сам нашелся. С него все и пошло. Если б не он, так и об остальном ничего не узнали бы.

—А где он сейчас, договор?

—Пожалуйста вам, — сказал Лукашев и достал из своего сейфа картонную коробку из-под ботинок «Скороход», которую не слишком уважительно бросил на стол передо мной.

366

При этом в коробке что-то глухо звякнуло. Я снял крышку и достал из коробки толстый, сложенный пополам пергамент грязновато-желтого цвета. На нижнем краю его были закреплены два или три утративших цвет толстых шелковых двойных шнура, скрепленных ниже листа круглыми медными футлярами, в которых с трудом различались остатки сургучных оттисков, некогда бывших гербовыми печатями.

Я принялся рассматривать пергамент. Весь он был густогусто исписан аккуратнейшим рукописным готическим шрифтом. Каждый абзац начинался с художественно исполненной прописной буквы. Внизу стояли готические же подписи. И — ни одного русского слова.

—А из чего следует, что это русско-шведский договор? Русского текста здесь не видно никакого. Печати все, насколько я понимаю, личные дворянские, а не государственные. У вас хоть перевод есть?

—Есть, есть перевод. Я тоже поначалу усомнился, — сказал Лукашев, — но пригласил специалиста, и теперь я очень образованный человек. Оказывается, в те времена межгосударственные сделки заключались не так, как нынче. Государи, если не вели переговоры сами, посылали на них своих послов. Те обменивались верительными грамотами с государевой печатью, а договор оформляли обменом взаимных обязательств. У вас в руках — обязательства, принятые на себя шведской стороной и подписанные ее послами. Российский текст был передан шведам и должен быть у них в Стокгольме. Должен быть. Но по секрету скажу, что там его нет. Не то утерян, не то и у них сперли. А бумага важная, — заметил Лукашев. — Вы увидите по переводу, это — Тявзинский мир 1595 года. Первый документ, по которому Россия получила законное право на владение Прибалтикой и Нарвой, и Карелией, и Кольским полуостровом. Там даже судьба Ливонского орденского замка в Вильянди обозначена. Не бывали в Вильянди?

—Бывал. Замок до сих пор могучий. А вот вы сказали, что договор сам нашелся. Как понимать?

—А понимать так, — пояснил Лукашев. — Наши ученые деятели, стянув пергамент, прямиком понесли его на Птичий

367

рынок — продавать. Стали предлагать тем, кто в очках. И по редкой случайности там же на Птичьем оказался один профессор, спец по средним векам. Пришел сиамского кота купить. Любитель. В очках. Наши ему свой товар показали. Он стал смотреть. Язык ему непонятен, но рукопись явно старинная и ценная. Проявил интерес. Отдали ему за 250 рэ. Принес домой и полгода не трогал. А потом решил заняться переводом и ахнул. Глазам не поверил. Пошел в Центральный архив и заказал этот «Тявзинский мир». Долго не приносили, а потом принесли копию. Он говорит: нужен подлинник. Тут ему признались — нет подлинника, пропал. Он им вынимает из портфеля и — шмяк на стол: вот, говорит, ваш подлинник! Что у вас тут делается? Тут кинулись проверять, что еще пропало, стали звонить в милицию... А то бы еще долго все шитокрыто было!

Я с почтением смотрел на драгоценный манускрипт, а потом заглянул на его чистую оборотную сторону. И вот тут, в нижнем правом углу, впервые обнаружил странную надпись, похожую по начертанию букв на русскую, но непонятную и выглядевшую как затейливая вязь. Довольно долго я рассматривал эту странную вязь так и этак, пока вдруг не понял, что передо мной нечто, написанное древней церковной кириллицей. И я, с трудом разбирая непривычное письмо, замирая, прочитал весть из дали времен: «Иван сын Артемов князь Туренин грамоту свейску принял». Это криво написал, видимо, дьяк, потому что вместо подписи стояли три креста: князь Иван был неграмотен... Я с сожалением вернул Лукашеву пергамент.

—А что еще в активе? Вернее, в этом сейфе?

—Что еще? Вот письма Наполеона к Жозефине имеются.

—Так уж и Наполеона, — не поверил я.

—Так уж. Из шести украденных одно найти не удалось. Его купил член-корр. Академии наук Н. — и через полгода трагически погиб. Зато письмо это выплыло на аукционе Сотби в Вене и ушло за сто пятьдесят тысяч долларов. Такие вот цены. А остальные пять — здесь, в сейфе. Одно могу дать подержать, если хотите...

—Еще бы, — сказал я. — Дурак откажется!

368

Ивот у меня в руках (у меня! в руках!) письмо Наполеона

кЖозефине. Зеленый листок с типографским штемпелем вверху слева: «Командующий Итальянской армией Французской Республики». На это моих познаний во французском хватило. Дата. Ага, время Директории. Размашистый неровный почерк — «Дорогой друг!» Шер ами — это мы тоже знаем. А дальше — так же нервно и размашисто, поблекшими чернилами, на две страницы текст, и в конце, с легким наклоном, на всю строку, сильно: «Буонапарте». Его письмо Жозефине Богарне. Супруге, но еще не императрице. С ума сойти! Он писал ей тогда, из итальянского похода, почти каждый день и отправлял с курьерами. Еще никто, кроме него самого, не знал в те дни о предстоявшем ему великом будущем. Но он уже знал, и нетерпение отразилось в его стремительном почерке...

— А как частные письма Наполеона могли попасть в российский архив? — спросил я, возвращая вещдок Лукашеву.

— С коллекцией Савари попали.

Ион кое-что рассказал сам, а кое-что я потом прочитал в деле.

Герцогиня Савари, жена наполеоновского генерала, министра полиции, входившего в могущественное близкое окружение императора и возведенного им в герцогское достоинство, собрала за свою долгую жизнь уникальную коллекцию автографов, писем, документов, исполненных рукой выда­ ющихся деятелей эпохи. Одержимая своей страстью, она широко использовала для пополнения коллекции особые возможности мужа и свое положение в высшем свете. В ее собрании была переписка членов Конвента, деловые и личные записки маршалов, письма Талейрана, Меттерниха, титулованных и коронованных особ. Наследники продолжили ее дело. Уже к концу XIX века коллекция Савари по своей исторической и материальной ценности далеко вышла за рамки частного собрания и достигла иного качественного уровня. Она была выкуплена государством и хранилась в государственном архиве.

Когда немцы вошли в Париж, ведомство Розенберга вывезло в Германию и коллекцию Савари. Оттуда она после вой-

369

ны переместилась в Россию. С тех пор десятки аккуратных тючков из плотного синего картона неподвижно покоились на стеллажах ЦГАДА. Опись отсутствовала. Было известно лишь, что в тючках содержится столько-то десятков тысяч единиц хранения.

Впоказаниях директрисы ЦГАДА по делу я прочитал, как она на протяжении многих лет взывала к властям предержащим о выделении архиву двух штатных единиц младших научных сотрудников с окладом по 120 руб., — чтобы вскрыть тючки и хотя бы описать их содержимое... Но голос ее не был услышан. Тючки впервые потревожили только наши научные алкоголики, которые торопливо вытащили из них несколько листков, оказавшихся письмами Наполеона.

Вотличие от Тявзинского пергамента, продавать письма на Птичьем рынке было заведомо бессмысленно: не товар...

Попытки реализовать письма людям, которые могли разобраться, что сие есть, встречались без энтузиазма. У потенциальных покупателей начинали бегать глаза и дрожать руки. Поэтому с трудом продали за совсем недорого два письма двум советским академикам. Одно, как сказано выше, ушло потом за подлинную цену на Запад, второе вынужденно вернуло следователям несколько смущенное научное светило. Дело о покупке заведомо краденого возбуждать не стали. Четыре остальных обнаружились при обыске у воров.

— Нашли почти все, — резюмировал Лукашев. — Остались интересные технические вопросы. Например, как они умудрились вынести мимо постового милиционера банкирские книги Бременской ганзы и средневековые рукописные Евангелия? И то и другое примерно метр на полтора размером и совершенно неподъемного веса... Уму непостижимо!

— А что они сами говорят? — спросил я.

— Говорят, что им подкинули...

Из запомнившегося мне по этому необычному делу упомяну еще экспертизу. Как и по любому делу о хищении, следствию необходимо было указать в обвинении стоимость похищенного: от нее зависела и квалификация преступления. Было очевидно, что украденное стоит очень дорого, но сколько именно — могли определить только специалисты. Поэтому

370