С.Л.Ария Жизнь адвоката

стями столбами поднималась выхлопная марь. Прибывшие как по тревоге военные строители трудились аврально, создавая светлое плодоовощное будущее колхоза. Впечатление было такое, что несколько крупных московских заводов прекратили выпуск продукции и были брошены на героический штурм в Бибирево.

В рекордный срок все было кончено и сдано. Следующей весной Григорьев выбросил в московскую тор-

говлю первую партию ранних овощей и картофеля. Цены на них были соответствующие, но брали их нарасхват. Дело пошло. Колхозникам начали платить зарплату. Они стали работать.

В последующие два года могучее хозяйство, подаренное Григорьеву, принесло такие деньги, что колхоз начал приближаться к погашению ссуды, безнадежно ассигнованной когдато на штурмовое строительство.

Григорьев стал депутатом Верховного Совета РСФСР. Его наградили орденом.

Однажды по дороге на работу он заехал в прокуратуру и зашел к нам.

— Ребята, — сказал он, — я живу в сумасшедшем доме. Одна радость: когда я приезжаю сейчас в МК на Старую площадь, они меня встречают внизу, у дверей и ведут наверх только что не под руки. Так переменилась жизнь. Но надолго ли меня в этом темпе хватит!

Еще через год мы узнали, что Григорьев назначен первым секретарем Солнечногорского райкома партии. Он начал стремительный взлет, его оценили... Если бы не умер вскоре от инфаркта — мог достичь многого...

Несмотря на трагическую концовку, история эта показывает, какую пользу может извлечь умный клиент из адвокатского совета. Так что не пренебрегайте адвокатами, советуйтесь с ними.

ТЕТКА С ЭЛЬБРУСА

Зеленое, любящее нас море лениво посылает даже не волны, а так, легкий плеск, прозрачный и беспенный, на галь-

401

ку пляжа, еще не успевшего раскалиться. Мы лежим, об­сыхая после первого утреннего купания, и размышляем о предстоящем завтраке. Он ждет нас у дяди Арменака, на воздусях, в саду. Но до него еще нужно одолеть восемьдесят четыре ступеньки лестницы, соединяющей пляж с прилепившейся на склонах деревней Вишневкой, где мы обитаем.

Речь, однако, совсем о другом. Но как не вспомнить заодно этот изрядный ломоть безразмерного счастья, которое ведь было, было в нашей жизни и звалось молодостью.

Невдалеке от Туапсе, у самого берега моря угнездился полустанок-разъезд (где и поезд-то останавливался лишь на минуту) с черкесским названием Макапсе, а над ним нависали домики Вишневки. Там жили туземные люди, охотно дававшие странникам кров и пищу и сами неплохо кормившиеся с этого доброго дела.

Лет шесть подряд теми странниками были и мы, слетавшиеся неизменно сюда завсегдатаи, уже связанные пляжным знакомством, перераставшим подчас в дружбу, в любовь, в семейные связи или просто в московские перезвоны.

Изначально когда-то место это привлекло удачным сочетанием многих радостей, к числу которых относились и облюбованные упоительно стройными балеринами пансионаты «Рабис-1», «Рабис-2» со всем своим игро-кино-танцеполи­ гоном, вокруг которого происходила вечерняя крутня с развитием в темные аллеи. Несравненно меньший интерес представлял в этом плане санаторий Южной дороги «Ж. Д. Юга», в просторечии — «Жиды юга». Однако захаживали в киношку и туда, бывало.

При всем при том главным действующим магнитом было все-таки море. И пляж при нем, на котором весь день клубились загорающие и занятые различными подвижными играми физические лица разного пола, зебровидным полосатым загаром на складчатом животе выделялись любители преферанса. Кипела морская и личная жизнь...

Но зной давил. Уже с полудня ходить по пляжу босиком было решительно невозможно. Палящее солнце немилосердно раскаляло все вокруг, оставляя человеку разумному лишь один путь к спасению — затаиться в тени, лечь плашмя, не-

402

движно ждать дуновения ветерка, изнывать молча. Все отпускные радости плавились от жары, и даже ночи были мучительны на влажных от пота простынях.

Надо было что-то делать с природой или с собой. Так постепенно утвердилась идея смены климатического пояса. Опыт уже был. В прошлом году при пике зноя мы дружной компанией сбежали на несколько дней в горы, в Домбай, отдышались там и насладились красотами. На сей раз было решено забраться в другое подходящее место, в Приэльбрусье, тоже известное знатокам.

Были сборы недолги. Прямо за столом у Арменака сговорились мы, семеро, включая двух условных девиц, двинуть в горы завтра же. Способ движения — на двух автомашинах марки «Запорожец» и «Москвич-407» (уже тогда среди нас имелись состоятельные люди). Была уведена из библиотеки одного из «Рабисов» туристическая карта здешних краев. Залит бензин в баки и канистры, создан ресурс колбасы- овощей-хлеба. И ранним, еще свежим рассветным утром — вперед!

Промчавшись по раздолбанным дорогам нашей великой родины и громыхая всеми сочленениями своих элегантных авто, мы к концу дня, вполне измочаленные, добрались до Нальчика, а оттуда в сумерках уже въехали в конечный пункт своего марша — поселок Терскол.

Вылезли, осмотрелись. Высота — две двести. Горы вокруг — обалденные! Приятная прохлада, что и требовалось доказать. За что, собственно, и боролись. Некоторое время вкушали, потом принялись за приискание ночлега. Таковой был обретен в бодренькой на вид, но предельно обшарпанной изнутри гостинице «Чегет».

Приняли нас очень радушно по причине явной незагруженности, сезон тут наступает осенью, со снегами. Однако радушие это не притупило нашей бдительности. В туристическом пособии откровенно говорится об особенностях отдыха в Приэльбрусье: «Известны случаи, когда залезали в гостиничные номера. Оставлять на ночь открытую дверь категорически не следует. За инвентарем тоже надо следить. Могут украсть, особенно у кафе “АЙ”»...

403

Чтобы «ай!» не сказать утром, двое из нас остались ночевать в машинах, на бодром холодке.

Далее в пособии сообщается: «Надо сказать, за последние годы наметились существенные сдвиги к лучшему». Возможно, возможно...

Утром встали, вышли и — захватило дыхание. Зеленые поляны, переходящие плавно в заснеженные склоны Чегета и Эльбруса, остро пахнущий прохладой воздух, парящие в голубизне орлы... За этим стоило ехать!

В паре километров от гостиницы виднелась нижняя станция фуникулера. Сели в вагончик подъемника и вознеслись с пересадкой еще на километр в небо. Здесь была станция «Мир» — и мир подлинно распахнулся перед нами. Гряда за грядой, синея друг за другом, слепя снегами, уходили вдаль цепи Кавказского хребта, Главного Кавказского. Вершины Эльбруса отсюда не были видны, они были где-то выше по склону, на котором мы находились. Но и без них панорама ошеломляла нас, не искушенных горным опытом, своим величием. Было просто холодно, снежные языки начинались рядом, но мы, очарованные, не замечали этого.

Здесь было хорошо. Из этого следовало, что выше будет еще лучше. И, находясь в плену этого вечного человеческого заблуждения, я отделился от товарищей своих и стал карабкаться дальше в гору по едва видимой осыпающейся тропе. Это было непросто, подъем был крут и стоил немалых усилий. Но я был упорен в своем стремлении и, несмотря на трудности и одышку, все лез и лез выше, пока не добрался до гигантского валуна, скатившегося сюда с вершины некогда, чтобы вечность спустя преградить мне дорогу. Я понял, для чего он был предназначен, и остановился.

Но в нем самом, в его скальном теле я углядел уступы, по которым, как по ступеням, поднялся на верхушку и уселся там в явно предназначенное для меня подобие кресла или даже трона. Имелись не только выступ для ног, но даже два огромных подлокотника, на которые можно было опереться. Усевшись там и взглянув перед собой, я увидел у своих ног маленькое отсюда, белое здание станции «Мир», а возле не­

404

го — горстку мелких людишек, один из которых приветственно махал мне рукой. Это были мои товарищи.

Еще ниже виднелась россыпь игрушечных домиков с козявками автомашин возле них — поселок Терскол. Подняв взор, я увидел еще более распахнувшуюся вдаль и вширь перспективу голубоватых горных кряжей с языками вечных снегов и клочьями облаков в седловинах. И пленительное чувство своего превосходства, исключительности вдруг нахлынуло на меня. Я был здесь выше всех в обозримом блистающем мире. Мне дано было парить над оставшимися внизу, над их ничтожными заботами и суетой.

Гордыня обуяла меня, и я отдавался ей с упоением. Это было заслуженное и достойное вознесение над всеми. Грудь моя распрямилась, из глубин сознания всплыли даже полу­ забытые слова:

«...И будешь ты царицей мира, подруга верная моя...» Да, я ощутил себя парящим на этом уровне!

И вдруг откуда-то сзади из-за моего камня, то есть сверху, мимо меня неспешно прошла вниз какая-то тетка. В одной руке у нее была авоська с пустыми бутылками, другую оттягивала большая продуктовая сумка. Лица ее я не видел, но по грузной фигуре было заметно, что она немолода. На ней мешком висело драповое рыжее пальто, видавшее виды, на ногах — резиновые сапоги, голова покрыта теплым серым платком. Была в тетке и в ее походке такая унылая обыденность, такая приземленность, что она мгновенно сбила с меня спесь. Очевидно, где-то там сзади, намного выше, откуда появилась тетка, у нее имелись обычная работа и обычная бытовуха...

Размышляя, откуда могла бы она спускаться, я понял, что, по-видимому, это буфетчица или сторож из заоблачного «Приюта одиннадцати», шедшая с дежурства.

Тетка сразу опошлила мое величественное сидение на камне. Отрезвление было стремительным и небезболезненным. Вознесенная было ввысь душа моя со стоном вернулась на свой обычный насест и обидчиво нахохлилась там. Я встал. Пора было растереть озябшее на холодном камне известное место, что и было сделано. Прозаически захотелось шашлы-

405

ка, запах которого вознесся снизу. Скользя на осыпях, я пошел обратно, к людям...

Потом мы вернулись восвояси и разлеглись снова на жарком макапсинском пляже.

На этом можно было бы и закончить, сюжет исчерпан. Но с тех пор каждый раз, когда меня заносит, посланная мне свыше будничная тетка с Эльбруса тихонько звякает своими бутылками — и я исцеляюсь, снова обретаю способность здраво оценивать себя и свое подлинное место среди людей.

Закончив этот рассказ, я перечитал его и понял, что создал блистательное произведение, достойное высокой оценки. Но тут тетка подмигнула мне из прошлого, и я пришел в норму.

СУДЕБНЫЕ ДИАЛОГИ

Адвокат Викторович, с которым мы сидим в бесконечном процессе, воспользовался перерывом и съездил по делу в Баку. Вернувшись, он рассказал мне, что клиент по бакинскому делу, в котором должны были судить его сына, поделился с ним информацией, как складываются отношения с правосудием:

— Вчера вечером пошел к судье домой. Говорю ему: «Я у тебя ничего не прошу. Хочу только, чтобы ты рассмотрел дело совершенно объективно. И скажи мне, сколько это будет стоить?» Судья говорит: «Я у тебя ничего не возьму и дело рассмотрю совершенно объективно. Но надеюсь, что у тебя после этого будет совесть». Какой благородный человек, — восхищается бакинский клиент, — он полностью мне доверяет!

Викторович тоже был растроган благородством судьи...

* * *

Иван Иванович Исаков, умница и Герой Советского Союза, имеет в городской коллегии адвокатов приятеля-одно­ полчанина. Однополчанин — человек пьющий, но умеренно и с паузами. Недавно (рассказал Ивану однополчанин) поехал он по делу о хулиганстве в область, в отдаленный район. Су-

406

дья там ему знаком, вместе учились на юрфаке и прочее, на что однополчанин возлагал некоторую надежду, принимая защиту.

Прочитав дело, однополчанин определил для себя линию защиты, которую и изложил в своей речи:

—Граждане судьи! — сказал он суду. — Я считаю, что мой подзащитный нахулиганил не потому, что выпил лишнего,

апотому, что закусывал капустой. Лично я, граждане судьи, капусту закуской не считаю. Я не уважаю ее. А вы, граждане судьи, — обратился он к составу суда, — вы лично считаете капусту закуской?

Тут судья прервал его выступление и объявил перерыв. Иванова приятеля попросили зайти в совещательную. Там судья ему говорит:

—Федя! Что ты несешь?! Ты соображаешь, что ты говоришь или нет? Тебя же слушать невозможно! У меня полный рот слюны!

После этого секретарь вышел в зал и объявил перерыв на обед. Состав суда и однополчанин проследовали в кафе напротив.

После обеда дело было рассмотрено с вполне терпимым результатом.

** *

Водин из моих выездов в Узбекистан прокурор, сидевший со мной в процессе, рассказал мне, как его недавно послали на плановую ревизию в прокуратуру одного из горных районов:

— Ну, первую половину дня я смотрел дела у них в прокуратуре, проверял учет, статистику. А обедать райпрокурор, как водится, пригласил к себе домой. Отказаться нельзя — оскорбишь. Пришли к нему, разулись, сели, беседуем. Женщины заранее накрыли стол, но шашлык из уважения к гостю делают при мне. Человек во дворе зарезал молодого барашка, разделал, приготовил, положил мясо на мангал, помахал флажком, с поклоном подал, ушел. Запах дивный! Я говорю: пригласить надо бы человека к столу, угостить. «Нет, — гово-

407

рит прокурор, — его на кухне покормят». «А кто это?», — спрашиваю. — «А это местный адвокат».

** *

Взакрытом судебном заседании рассматривается дело о мужеложстве (многие десятки лет оно было уголовно наказуемым). Подсудимые — их пятеро — и полтора десятка свидетелей на протяжении нескольких дней детально повествуют о разнообразных половых актах, которые совершались с ними или при них.

Адвокат Л. свою защитительную речь в прениях начинает

спризыва к партийному взгляду на дело: «Граждане судьи! Я считаю, что мы должны посмотреть на это дело сквозь призму решений двадцать третьего съезда КПСС!»

Мой коллега сердито бормочет мне: «Ну, знаете! Такого здесь наслушались — так ему еще и сквозь призму надо...»

** *

Валентин Шершевский, похожий на гнома средней величины, что не мешает ему быть блистательным судебным оратором, вместе со мной участвует в деле о спекуляции антикварной мебелью. Братья-подсудимые скупали в Ленинграде старинную рухлядь за копейки, подвергали ее капитальной реставрации и продавали в Москве через комиссионные магазины иностранцам за новые, подлинные цены. Какую опасность для себя усматривало в этом государство — при нормальной психике понять трудно. Как, впрочем, и многое другое из его акций.

Прокурор, рыхлая дама в шали, выступает в прениях с речью:

—Они что делали, товарищи судьи: купят в Ленинграде какое-то старье, подматросят его — и продают за бешеную цену.

При слове «подматросят» Шершевский выразил на лице крайнее недоумение. Дама-прокурор заметила это:

—Вы что, товарищ адвокат, не слышали такого слова — «подматросить»?

Маленький Шершевский гордо приосанился и с огромным достоинством заявил:

408

— Лично я, товарищ прокурор, служил в кавалерии! Прокурор смешалась.

* * *

Тот же Шершевский выступал как-то с речью по делу, которое рассматривалось у председателя Киевского нарсуда Соболева, судьи умного и острого на язык. Соболев явно не слушал адвоката, он что-то сосредоточенно писал, время от времени перечитывая написанное. Шершевский остановился:

—Я не мешаю вам, товарищ председательствующий? Вы, видимо, пишете приговор по нашему делу?

Соболев оторвался от бумаг и удивленно воззрился на Шершевского. Потом сказал:

—Да вы что, товарищ адвокат? Я пишу приговор по следующему делу!

* * *

Василий Александрович Самсонов был много лет моим кумиром. Одаренность, высокая культура, энергичный, деятельный ум отличали его. Слушать Самсонова в суде доставляло эстетическую радость: изысканная речь, ни слова фальши. Он относился ко мне с симпатией, и это льстило мне.

Однажды мы вместе были защитниками в процессе о контрабанде, проходившем в Мосгорсуде. Занимаемая мною позиция по делу включала и утверждение, что любая совершенная в аэропорту вылета контрабанда не может квалифицироваться как оконченное преступление, но — только как покушение (а за покушение и кара меньше). Эта позиция имела своей основой тот факт, что государственная граница не проходит через аэропорт, а контрабанда по действовавшему тогда закону состояла именно в нелегальном перемещении вещей через госграницу. Оспаривая правильность многолетней практики в этом вопросе, я обратил внимание суда на ее абсурдность:

— Нам говорят, что государственная граница проходит в Шереметьеве по линии таможенного и пограничного контроля. Пересек ее перед посадкой в самолет — и ты за границей...

Но вот далеко за этой линией, на летном поле бегают собаки. Они за границей или это еще наши, российские собаки?

409

Самсонов громко сказал:

— Это псы империализма!

Абсурдную практику-таки удалось сломать.

** *

Уизвестной виолончелистки Н. Г. арестовали и осудили бывшего мужа — с конфискацией имущества. Во исполнение приговора описали его дачу в Переделкине и все, что на ней было. По ее поручению я занимаюсь иском об освобождении от ареста части дачи и находившихся там ее вещей, в том числе и фортепиано.

Поскольку дача покупалась уже после развода, мы доказываем, что покупка была совместной. Для этого вызываем в суд друзей и знакомых, занимавших Н. Г. деньги для участия

впокупке дачи. Все — люди именитые. Среди них известный меценат и коллекционер Костаки.

Дело слушается в Видновском нарсуде. Зал заседаний —

вполуподвале. Низкий потолок, свисает голая лампочка, вдоль стены трубы горячего водоснабжения в теплоизоля­ ции. Кроме состава суда, прокурора и меня — никого (Н. Г. болеет).

Судья Сорокин приглашает для допроса Костаки. Входит грустный пожилой грек с седым ежиком, в сером поношенном пальто. Следуют обычные вопросы о личности свидетеля. Затем судья спрашивает:

—Что вам известно по делу?

—Ну что известно. Я много лет знаком с Н. Г. и являюсь почитателем ее таланта. Когда ее бывший муж собрался покупать дачу, она решила войти с ним в долю, чтоб иметь место для репетиций. Просила у меня взаймы на это дело. Я дал ей шесть тысяч. Знаю еще знакомых, одолживших ей тогда. Вот все, что знаю. Бывал потом пару раз у нее на даче в гостях.

Прокурор, полная женщина в синем мохеровом берете и пальто внакидку, приступает к допросу.

—А вы расписку у нее брали?

—Нет.

—А деньги она вам вернула?

—Нет.

410