С.Л.Ария Жизнь адвоката

тетради были подвергнуты научной экспертизе в Горьковском университете. Экспертная комиссия в составе проф. Доброхотова, доцентов Суханова и Зиновьева (эти имена — то немногое, что сохранилось в моих записях об этом деле), изучив разработки Павленкова, с суеверным ужасом записала в заключении: «... открыто заявляет о своем несогласии с теорией стоимости Маркса»(!).

Дней десять мы читали довольно объемистое дело совместно с Павленковым, но, естественно, под надзором. Стесненные беседы наши ограничивались краткими репликами и иногда, для отдыха, разговорами на посторонние темы. Он был собран и деловит. Оставшись наконец в относительном уединении с Павленковым, я изложил ему, каким видится мне дело, а также — что, как и в какой тональности может делать здесь защита.

—Все это очень интересно, — сказал мне Павленков, — но это лишь второстепенная часть того, что мне нужно. Я рассчитываю на защиту моих взглядов и действий. Мне нужна не столько правовая защита — она здесь, видимо, безнадежна, — сколько политическая! Громить их нужно! Разоблачать!

—В таком случае вам требуется не адвокат, а трибун. Это не моя миссия. Я — ПРАВОзащитник. Да мне и слова не дадут сказать в этом ключе, это вас еще остерегутся прерывать.

—Тогда так, — поразмыслив, решил Павленков, — вы составляете для меня самый подробный правовой анализ обвинения. Я сам его использую на суде. Все остальное, политическое, я подготовлю и сделаю сам. И сам буду защищаться и нападать. Без адвоката. Ваш анализ нужен мне и для дальнейших жалоб.

Я попытался разубедить его, но он стоял на своем. Так мы и поступили. Это был его выбор.

Под занавес, отмечая командировку у следователя, я спросил его об одной странности в деле, ранее мне не встречавшейся. Там было постановление о проведении психиатрической экспертизы Павленкова. Оно было позже отменено и не реализовано. В чем дело? Что помешало?

—Вы жену Павленкова видели? — спросил следователь.

—Естественно. Красивая женщина, и с характером.

351

— Не то слово. Когда я ее допрашивал, сказал ей, что, возможно, муж будет временно помещен в больницу для психэкспертизы. А она мне: если вы, говорит, собираетесь сделать моего мужа сумасшедшим, то я с обоими детьми поеду

вМоскву и устрою вам на Красной площади такое самосожжение, что вы до конца дней будете отскребать с мундиров нашу кровь... Я на нее посмотрел: а что, такая может!.. Доложил руководству. Решили воздержаться. Вот так.

После возвращения домой я узнал, что Павленков, как и обещал, отказался от защитника на суде. Этот сильный человек поступил по-своему. Мне не в чем себя упрекнуть. Он тоже не был в обиде на меня за отказ разделить его судьбу. Сужу по тому, что через шесть лет, выйдя на волю и приехав

вМоскву, он счел нужным позвонить мне и сказать добрые слова.

ОТЕЦ И СЫН

Из глубинных вод памяти моей всплывают картины двух удивительных жизней, прожитых одна за другой, отцом и сыном.

Фамилию — Савицкие — помню точно. За верность имен не ручаюсь, но весьма вероятно, что старшего звали Петром и Алексеем — младшего.

Для меня они возникли из несложного гражданского дела конца 50-х годов, по которому сын требовал вернуть имущество реабилитированного отца. Участие в нем дало мне повод просить об ознакомлении с материалами уголовного дела Петра Савицкого в архиве трибунала Московского военного округа.

В те времена гриф секретности надежно оберегал от постороннего взгляда все дела бесчисленных жертв мясорубки, в которую превратил Россию «отец народов». Дела эти были практически недоступны — слишком много угрюмых тайн скрывали они. Поэтому, обращаясь с заявлением о выдаче, я не питал особых надежд на успех.

352

Однако разрешение последовало. Хранители тайн выдали мне три тома со штемпелями «сов. секретно» и «хранить вечно» на обложках и заперли в пустом кабинете с местным телефоном без диска. Мне полагалось найти и прочесть только документы об аресте и конфискации имущества, на что и было обращено мое внимание. Но, едва просмотрев дело, я начал торопливо и жадно читать все подряд, стремясь впитать из него как можно больше сведений. И было что впитывать.

При царе Николае получивший элитное образование Савицкий был инженером-путейцем и строил мосты на Транссибирской магистрали. Февральская революция швырнула его от мостов в политику, он заделался анархистом и довольно быстро приобрел популярность, возглавил крупный ревком и стал править бал...

Великий уголовный переворот в октябре не затронул ни его растущей влиятельности, ни обширной власти. Однако так продолжалось недолго. Мятеж чехословацкого корпуса, а затем колчаковщина вынудили его уйти в тайгу, где он сколотил немалую, хорошо оснащенную крестьянскую армию махновского типа, реально контролировавшую огромное пространство. Под именем «таежного царя» Савицкий стал известен и в столицах. Так прошел почти год.

Между тем история двигалась по своим рельсам. И политическая окраска Савицкого по мере продвижения Красной Армии на восток становилась все более розовой. Незадолго до разгрома Колчака он со своими отрядами напал на Читу и взял ее, избавив наступавших красных от боевых тягот по овладению городом.

Эта операция заслужила одобрительную оценку Ленина. Реввоенсовет наградил Савицкого орденом Красного Знамени, ему присвоили звание комбрига. Однако у власти в Сибири его не оставили и отозвали в Москву.

Сюда бывший инженер-путеец прибыл уже как прославленный герой Гражданской войны, «владыка тайги», был даже принят в партию, обеспечен материальными благами по нормам высшего комсостава. Но — не более. Должности, которые он занимал все последующие годы, носили хотя и звонкий, но какой-то пестрый опереточный характер. Несколько

353

лет он командовал в Осоавиахиме (военно-просветительский союз того времени). Потом вдруг стал секретарем парткома ВГИКа (Института кинематографии). Ведал автомобильным спортом в стране — и на этой почве был владельцем двух автомобилей марки «Форд», что было неслыханным в те времена. На этой же почве он оказался комиссаром знаменитого

втридцатые годы автопробега первых советских автомашин Москва — Каракумы, и портреты его замелькали в газетах и журналах.

Инаконец, чтоб не мелькал, был, разумеется, арестован НКВД. На этом яркая жизнь баловня Фортуны, да и сама жизнь — оборвалась. Ему дали 10 лет и отправили во мглу Воркутинских лагерей ГУЛАГа. Это было в 1938 году. А осенью 1942 года о нем вспомнили — и добили: повторным приговором «тройки» НКВД — по тем же материалам — Савицкий был в лагере осужден к расстрелу и казнен.

За что? Зачем? Кому он мешал? Ни на один из этих вопросов ответа в его деле не было. Ему вменялось, что он, посещая иногда вечерами квартиру секретаря Московского горкома партии Угланова, жившего этажом выше в престижном доме «Красная звезда» на Беговой улице, участвовал в кухонных посиделках, при которых выражались сомнения в правильности поступков и решений вождя. Это и было названо антисоветским заговором.

Угланов и все, кто по вечерам пивал у него чаи, были расстреляны раньше Савицкого по приговору, вынесенному на особом процессе. Копия приговора имелась в его деле. Листая дело, я пораженно заметил, что показания, в которых упоминались высказывания Крупской и Марии Ульяновой (сестры Ленина) при этих чаепитиях, были — в отличие от прочих — напечатаны на машинке: копии шли в заведенные на них досье. До поры до времени. Справедливости ради нужно отметить, что расстрел Савицкого в 1942 году не был результатом индивидуальной акции, направленной против него лично. На него было лишь распространено общее указание товарища Сталина об уничтожении в лагерях всех оставшихся в живых высших офицеров армии, которых он не успел казнить

впредвоенном своем безумии.

354

Таковы были жизнь и смерть Петра Савицкого в России двадцатого века.

Дело его заканчивалось тонкой папкой, в которой были подшиты совсем свежие, не успевшие пожелтеть документы, отражавшие процедуру реабилитации погибшего ни за грош комбрига. Здесь же оказались и данные о судьбе его семьи: справки с оперативной информацией, протоколы опросов, газетная статья. Возможно, что интерес к этому был проявлен потому, что с ходатайством о реабилитации обратился сын, проживший не менее бурную и извилистую жизнь, чем его убитый отец.

Когда арестовали Савицкого, его сыну Алеше было 12 лет,

ион жил с матерью. Она избежала обычной тогда участи жен арестованных «врагов», поскольку за год до этого развелась с мужем и жила отдельно от него. По той же причине и Алеша, сохранив мать, не сгинул в лабиринте детдомов НКВД.

Казалось бы, ему повезло, если это слово применимо здесь.

Но в 1941 году началась война, и по наследству полученный бунтарский дух «таежного царя» вдруг поднял подростка

иповел его, как когда-то отца, по смертельно опасной дороге. Он сбежал из дому и прибился к направлявшемуся на

фронт военному эшелону. Он рвался защищать Родину, и в сумятице первых месяцев войны ему не составило особого труда преобразиться из 15-летнего школьника в худосочного не по возрасту солдата, якобы отставшего от своей части. На фронт под Вязьму он прибыл как раз вовремя, чтобы успеть вместе с брошенной бездарным командованием несчастной армией оказаться в окружении, а затем и в плену.

На Минском шоссе у Вязьмы стоит памятник с монументальной надписью: «Их было тридцать тысяч...» Это, как и всегда, ложь. Их было не менее трехсот тысяч, загубленных здесь российских солдат.

Он был живуч и не погиб голодной смертью в фильтрационном лагере, где под открытым небом, без хлеба и почти без воды немцы держали их три недели.

Ему снова повезло, когда уже из лагеря в Польше его отобрали в партию «остарбайтеров» и отвезли под Кенигсберг

355

для работы в поместье. Более года он был рабом. Но за это время труд в свинарниках от зари до зари не изнурил его, а сделал жилистым и злым, а главное — он, не теряя времени зря, овладел языком и заговорил по-немецки не хуже хозяев.

И однажды осенней ночью, проснувшись как от толчка на своих нарах в тот самый миг, когда в далеких Воркутинских лагерях оборвалась жизнь отца, он понял: пора уходить!

Он бежал один, без товарищей — так было надежней. В дальнейших сведениях о нем не было полной ясности.

Не то он убил в дороге молодого немца-туриста (хотя какие туристы могли разъезжать по дорогам в то время?), не то иначе завладел велосипедом и чужими документами, но он чудом пересек всю Германию и возник уже не как Алексей Савицкий, а как Клаус Шмидт, юный, но старательный портовый рабочий в Гамбурге. Некоторая молчаливость, вызванная ограниченным словарным запасом и постоянной настороженностью, постепенно сменилась спокойной деловитостью, импонировавшей начальству.

За последующий период Клаус Шмидт, несмотря на удивительную моложавость, постепенно вырос от рядового докера до стивидора, диспетчера погрузочных работ. Способствовало этому и то, что со временем он стал членом партии (национал-социалистской, естественно). Он избежал призыва в армию как специалист и уцелел при бомбежках.

Можно догадываться, что приближающийся военный разгром Германии вызывал у него противоречивые чувства, поскольку он не просто играл роль Клауса Шмидта, а целиком вжился в нее и чувствовал себя в ней достаточно комфортно. Двойной жизни Штирлица он не вел и, судя по всему, не стремился к ней.

Победу союзников стивидор Шмидт пережил без катастрофических последствий. Порт был нужен всем и продолжал работать, восстановив после боев свое хозяйство.

Спокойно пройдя в американской зоне суд по денацификации (поскольку не был активным функционером), Шмитд остался на своей работе и продолжал ставшую привычной жизнь мирного бюргера.

356

Однако в 1949 году его внезапно арестовала криминальная полиция: обнаружилось, что двойную жизнь Клаус Шмидт все-таки вел, совмещая ее видимую часть с тайными похождениями вора «медвежатника», взломщика сейфов, успешно промышлявшего на этой ниве уже долгое время и достигшего здесь профессиональных высот. Авантюрные гены рода Савицких вновь показали себя.

Рядовое уголовное дело о серии взломов касс приобрело в Западной Германии сенсационный характер после того, как Клаус Шмидт по каким-то тактическим соображениям открыл свое подлинное имя и поведал следователям (полностью ли?) свою историю. Суд широко освещался в печати под кричащими заголовками «Савицки-процесс». Одну из немецких газет того времени я держал в руках.

Завершился процесс восемью годами тюрьмы для Алексея Савицкого.

Спустя значительное время после этого события, когда Савицкий успел уже изрядно насидеться в немецкой тюрьме, канцлер Конрад Аденауэр провел в Москве успешные переговоры о возвращении на родину из СССР немецких военнопленных. В качестве ответного жеста правительство ФРГ предоставило возможность осужденным в Западной Германии россиянам освободиться из тюрем, но с немедленной их высылкой в Россию. Право выбора было предоставлено узникам.

Савицкий решил вернуться, хотя это и было связано с определенным риском. Его освободили. На границе в Бресте компетентные советские лица провели с ним профилактическую беседу. Ему доходчиво объяснили разницу в ответствен­ ности за ограбление сейфов между либеральным буржуазным и справедливым социалистическим законодательствами, отобрав об этом подписку.

И он вернулся домой из небытия, этот не сгоревший в пламени Феникс, к седой, давно оплакавшей его матери, безжалостно брошенной им так много лет назад.

После возвращения его долго и недоверчиво допрашивали в нескольких любопытствующих ведомствах, а затем оставили в покое и даже помогли устроиться на работу. К моменту, когда я в запертом кабинете военного трибунала читал

357

материалы дела, он работал слесарем-инструментальщиком на одном из московских заводов.

Будучи объективными, мы должны признать, что история похождений Алексея Савицкого явно неправдоподобна. Некоторые ее эпизоды просто не могли иметь места, они противоречат здравому смыслу.

Однако все это, как ни странно, было...

Правда вообще бывает невероятнее вымысла, потому что вымысел всегда стремится быть правдоподобным, в то время как правда не связана этими путами. Она свободна, как птица.

ЧЕСТЬ ИМЕЮ

Это о ком? Кто еще здесь имеет честь? А впрочем, это очень хороший вопрос, спасибо. Потому что, вопреки очевидности, носители этого давно и старательно, казалось бы, затоптанного свойства еще встречаются среди нас. Мелькнет изредка представитель реликтового племени, и задумаешься, чуть улыбаясь, о том, что — смотри-ка... И встреча эта вселяет надежду. А было так.

...Морозной октябрьской ночью 1941 года сибирская дивизия была выгружена на подмосковной станции. Шли тяжелые бои за Москву, и дивизии предстояло принять первое крещение огнем. Всю ночь войска дивизии шли к фронту, и на рассвете, не передохнув, ее передовые части с марша приняли встречный бой с наступавшим противником.

Полк, в котором служил Максимов, новоиспеченный младший лейтенант, получил задание оборонять село Каменку.

—Вот что, Максимов, — сказал ему начальник артиллерии, — бери пару сорокопяток, отпрягай лошадей, пушки цепляй к танкам и жми срочно к этой вот опушке. Займешь позиции. Иди покажу, — Он расстегнул планшет и посветил фонариком на карту.

—Товарищ капитан! — возмутился Максимов. — Я же минометчик. Как я буду пушками командовать? Подумайте сами!

358

Начальник артиллерии поднял голову от карты. Небритое, усталое лицо его в сумраке утра было суровым.

—Это приказ, товарищ младший лейтенант, — сказал он жестко. — Вы у нас в резерве. Назначаетесь командиром огневого взвода артиллерии. — И добавил мягче: — Обстановка, брат, диктует. Выполняй. Время дорого.

—Есть! — сказал Максимов растерянно.

Через час, когда совсем рассвело, он и солдаты двух орудийных расчетов уже сидели на танковой броне, прильнув спинами к башне и сунув ноги под теплый брезент, брошенный на решетку мотора. Две пушки прыгали на буксирах сзади.

Проехав километров пять, танки остановились. В тишине стали слышны раскаты боя, гремевшего где-то впереди. От головной машины подбежал черный танкист и сказал:

—Слушай, лейтенант! Мне сейчас дали по рации команду изменить направление и двигать по пахоте вон туда, — он махнул рукой в сторону от дороги. — Так что не дотяну я тебя. Отпрягай свое хозяйство!

—А как же мы? — удивился Максимов. — Что мы тут без тяги делать будем? Ты сказал им, что пушки тянешь?

—Сказал,- ответил танкист. — Говорят, перебьются какнибудь.

—Хоть передай, чтоб нашим сказали, где меня бросили! — крикнул ему вслед Максимов.

В сердцах плюнув, он велел солдатам отцепить пушки и снять ящики с боеприпасами.

Оставшись на проселочной дороге, Максимов прикинул по карте: до указанной ему опушки оставалось больше трех километров. Катить на руках? По такой дороге! Когда же они туда доберутся? А снаряды? Нелепость...

—Разворачивай пушки, ребята, приказал он. — Будем оборудовать позиции здесь.

Солдаты принялись за дело.

Между тем с той стороны, куда ушли бросившие их танки, звуки боя приближались. И вскоре они увидели, как по гребням далеких холмов, обтекая их взвод справа и слева, движутся танки и едва различимые фигурки мотоциклистов. Отдаленный рокот их моторов прерывался четкими хлопками

359

орудийных выстрелов. Это были немцы. Солдаты молча следили за ними, бессильные что-либо предпринять: враг двигался вне досягаемости огня их пушек.

Когда вражеские танки исчезли в желтизне дальних лесов, унося с собой в тыл стихающие раскаты боя, Максимов послал одного за другим двух связных — за лошадьми и указаниями. Лишь один из них вернулся уже в сумерках, через несколько часов томительного ожидания. Он доложил, что лошади убиты, Каменка захвачена противником, а командиров не нашел.

Тогда по приказанию Максимова взвод снял с орудий замки, приборы, оттащил пушки и ящики со снарядами в лес, замаскировав их в кустах, и лесными дорогами двинулся туда, где могли быть теперь свои.

...Они нашли их глубокой ночью. Но лошадей, которых просил Максимов, им не дали. Комиссар дивизии приказал ему накормить солдат и влиться со своим взводом в организованную им оборону.

Все утро они отражали атаки немцев. Ряды дивизии поредели. Но тому малому, что осталось от нее за эти сутки, удалось вгрызться в землю и устоять до подхода подкреп­ ления.

Через день Максимов добыл лошадей и лесами из немецкого тыла притащил свои пушки. А еще через день он был отозван с передовой и допрошен военным следователем...

Прошло много, слишком много лет... И вот он сидит, рассказывает мне свою историю: седой, спокойный, еще крепкий человек с тихим голосом и хорошим простым лицом.

Дав мне ознакомиться с рекомендательной запиской от знакомого прокурора, он интересуется, приходилось ли мне заниматься делами, связанными с военной службой.

—В отдельных случаях, — отвечаю я.

—У меня как раз отдельный, — говорит Максимов без улыбки. Некоторое время он рассматривает свои руки, лежащие на потертом портфеле, затем продолжает:

—Осенью сорок первого года я был приговорен трибуналом к высшей мере. За трусость и невыполнение приказа. Да, — он бросает на меня взгляд. — Но, как видите, жив. За-

360