С.Л.Ария Жизнь адвоката

— А вам?

Все удовлетворенно заерзали. Прокурор сказал, что вопросов больше не имеет.

24 декабря был оглашен приговор. Кузнецов и Дымшиц были приговорены к смертной казни. Применительно к особым обстоятельствам дела — полному отсутствию каких-либо последствий, гуманной продуманности неосуществленного насилия над пилотами и т. д. — наказание это выглядело как чудовищная жестокость. Остальные подсудимые были приговорены к многолетнему — от 10 до 15 лет — заключению. Лишь Бодня, рвавшийся, как сказано выше, к матери, получил 5 лет. Менделевич был приговорен к 15 годам.

Обсудив с ним и его родными наши дальнейшие шаги по обжалованию приговора, подавленный, я вернулся в гостиницу и мы с коллегой начали готовиться к отъезду в Москву.

Однако уехать не пришлось. В 11 часов вечера раздался телефонный звонок, и судья Ермаков предложил нам срочно приехать к нему. Я возразил: у нас на руках билеты на поезд, мы на выходе.

—Билеты мы заменим, — сказал Ермаков, — не беспокойтесь. Спуститесь вниз, за вами придет машина.

Когда мы, недоумевая, вошли в кабинет судьи, все адвокаты были уже там. Ермаков сказал:

—Сообщаю вам следующее. Сегодня пятница. Дело ваше во вторник, то есть через три дня, будет слушаться в кассационном порядке Верховным Судом. Поэтому завтра, в субботу

ив воскресенье, для всех вас будут работать изолятор КГБ и канцелярия суда. За эти два дня вы должны успеть изучить протокол судебного заседания, подать свои замечания на него, помочь осужденным составить их жалобы, составить и отпечатать ваши и сдать их. В воскресенье вечером дело самолетом будет отправлено в Москву, а во вторник рассмотрено Верховным Судом. Вопросы есть?

Вопросы были. Вся эта гонка не имела ничего общего со сроками, установленными в Уголовно-процессуальном ко­ дексе. Впечатление было такое, что закон вообще отменен. Ко вторнику не истекал еще не только срок кассационного обжалования, но и срок подачи замечаний на протокол. Ни-

381

когда ранее в советских судах не происходило что-либо по-

добное...

—Ни объяснить, ни понять ничего не могу сам, — сказал нам Ермаков, — но таково распоряжение оттуда... — И он поднял палец к потолку.

Все уважительно посмотрели вверх и разошлись, пожимая плечами.

В субботу и воскресенье кипела названная Ермаковым адвокатская работа. Свою жалобу на приговор я составить не успел и сообщил судье, что оставляю только предварительную, так называемую «летучку». Вечером в воскресенье, мы, наконец, совершенно измотанные, смогли выехать в Москву.

Едва я на другой день утром явился с вокзала домой, раздался телефонный звонок, и наш адвокатский глава Быков сказал мне:

—Сеня, срочно позвони Смирнову. Он у себя и ждет твоего звонка (Л. Н. Смирнов был председателем Верховного Суда России).

Я в очередной раз поразился:

—Сейчас восемь часов утра. Невероятно, чтобы он работал с такого часа!

—Звони, — ответил Быков, — он на месте, он в семь поднял меня.

Действительно, Лев Николаевич был у себя. Когда секретарь соединил нас, раздался характерный гулкий голос:

—Товарищ адвокат! Я знаю, вы только что прибыли. Но я лично всю ночь читал известное вам дело. В нем нет вашей жалобы. Вместо нее лежит то, что вы называете «летучкой». Поэтому вам нужно приехать сюда, и к вечеру извольте представить нормальную жалобу. На утренний чай вам дается 30 минут. Все ясно?

—Да, — сказал я, хотя ясно по-прежнему ничего не было.

Ипошел ставить чайник. Потом поехал в Верховный Суд и успел к концу дня написать, отпечатать и сдать свою жалобу.

Назавтра, 28 декабря, мне снова пришлось преодолевать два кордона оцепления, чтобы пройти к залу, где предстояло кассационное рассмотрение нашего дела. Там уже сидел на задней скамье академик Сахаров с тремя вразброс приколо-

382

тыми звездами Героя (тогда они еще не были отобраны), рядом — Елена Боннэр, родные осужденных, а также молодая стройная публика, занявшая все места по службе.

В коридоре мне встретился знакомый прокурор, и я спросил его, что происходит и как все это понимать. Он отвел меня в сторону и объяснил, что происходит следующее: президент США Никсон по прямому телефону позвонил Брежневу и обратился с личной просьбой — не портить американцам Рождество, заменить до Нового года смертные приговоры по делу! Брежнев, в свою очередь, попросил о том же кого надо у нас. А когда те робко заикнулись, что, дескать, до Нового года невозможно, будут нарушены законные сроки, Брежнев счел это бестактностью и даже слушать не стал. Пришлось исполнять, как велено... «Так что сейчас у вас там и будет происходить замена высшей меры по Никсону, а не по УПК», — заключил мой знакомый.

Я вернулся в зал. Теперь все было понятно. Вышла судебная коллегия во главе со Смирновым лично, чего сроду не было, и все произошло так, как и было предсказано: высту­ пила защита, прокурорский генерал предложил, исходя из соображений социалистической гуманности, заменить смертную казнь Кузнецову и Дымшицу лишением свободы — по 15 лет каждому. А дальше произошло то, что за давностью лет может быть названо лишь воспоминанием об удаче, но не попыткой похвастаться. Когда после заключения прокурора Смирнов по регламенту спросил, нет ли дополнений у защиты, я попросил разрешения сказать пару слов. Смирнов метнул в меня колкий недовольный взгляд, но — разрешил.

— Мы верим, — сказал я, — что высокий суд согласится с мнением прокуратуры и заменит смертную казнь. Но если этим ограничиться, то возникнет необъяснимая уравниловка в наказаниях осужденных, игравших первые роли, и остальных осужденных. Поэтому следует одновременно смягчить пропорционально наказания и всем остальным...

Смирнов помолчал, подумал, потом они встали и ушли совещаться. А выйдя, объявили, что смертная казнь Кузнецову и Дымшицу заменена на 15 лет заключения и почти всем прочим осужденным наказание смягчено.

383

Отнюдь не было у меня уверенности, что это — реакция на мое дополнение. Но через несколько лет ушел на пенсию член Президиума Верховного Суда Гаврилин, бывший в составе судебной коллегии в тот памятный день. И как-то мой старый коллега, адвокат Мазо, сказал мне:

— Мы тут с Гаврилиным на пенсии чаи распиваем, дружим, и он меня порадовал. Вот, говорит, иной раз слышишь, что адвокаты у нас бесполезны. А знаешь ли ты, в тот день Ария вовремя сказал всего ничего — и это сработало: об этом ведь никто не подумал!

Сознание принесенной пользы людям, пусть малой — что может быть отраднее для души человеческой?

Дальнейшие события, связанные для меня с «самолетным делом», не были яркими. В речи, произнесенной в Ленинграде, я затронул опасную в те годы тему о приниженном положении евреев, о политическом антисемитизме как одной из причин эмиграции. Естественно, развивать эти идеи в лоб, без маскировки, было равносильно профессиональному самоубийству. Поэтому все эти факторы в речи были отнесены к буржуазной Латвии, где вырос Менделевич. Я с глубокой горечью говорил об этой стране... Вуаль этого камуфляжа была достаточно прозрачна, и он, как выяснилось, не обманул заместителя министра юстиции, инкогнито присутствовавшего на процессе. Через месяц, в феврале, я был вызван в министерство, где начальник отдела адвокатуры по поручению своего шефа имел со мной конфиденциальную беседу о «странностях» моей речи. Поскольку, однако, повода для прямого обвинения не было, тем и ограничились.

Находясь в колонии, Менделевич имел со мной редкую переписку. Посильную юридическую помощь я оказывал не только ему, но и ряду других осужденных по этому делу, писавших мне.

Как сложилась дальнейшая судьба участников «Свадьбы», мне точно неизвестно. Знаю лишь, что все они были спустя долгие годы досрочно освобождены и им была предоставлена возможность покинуть пределы России, чем они и воспользовались.

384

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

Смотрю вполглаза на экран телевизора. Слышу: «Недавно наш корреспондент побывал на секретной военно-морской базе, расположенной на самой северной оконечности Кольского полуострова». На экране — суровые заснеженные скалы характерных очертаний, у причалов — стальные сигары атомных и дизельных подлодок.

Ба! Да это ж Гремиха! Я там был по своим адвокатским делам, давно уж, правда, ездил для защиты в трибунал. Неужели до сих пор секретная? Или это они для важности подпускают? Сейчас, когда со спутников не только что крышку ракетной шахты — газету «Завтра» на земле различают и даже читать могут (если не тошнит), какая уж там секретная база флота! Тогда — да, была она секретной. Но вот — побывал и поездку помню до сих пор. А дело, которое там проводил, забыл сразу, как и было велено, поскольку оно-то было и осталось секретным... Поэтому лишь о дороге и помню.

Что касается иностранной разведки, которая, как «Тефаль», всегда думает о нас, то, внимательно проследив за моими путевыми впечатлениями, она как раз и сможет вычислить, где тогда находилась секретная база Гремиха.

Так вот. Телефон (само собой, секретный) коммутатора этой базы мне дала бабушка того матроса, которого отдали под суд и для защиты которого меня просили выехать. По этому телефону я без труда дозвонился по междугородной до председателя трибунала, который, спросив, кто я есть, и поверив мне безоглядно, сообщил дату слушания дела и все, что нужно, чтоб к ним добраться. Вернее, почти все.

Узнающих людей я выяснил, какие температуры бывают

вМурманске летом, и, узнав, что почти как в Ленинграде, может, — чуть прохладнее, соответственно этому собрался и взял билет не на самолет, а на поезд: в кои веки проедешь по прекрасной Карелии...

И действительно, когда после Ленинграда пошли «остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер», оторваться было трудно, так и простоял весь день у окна... Пока

385

не кончились дивные леса и не пришли им на смену болотистые поляны с чахлым приземистым березняком.

Выйдя с вокзала в Мурманске, сел в дребезжащий, столетнего возраста трамвай и доехал до морского порта. Осмотрелся. Слева на голубом щите сообщалось: «АБРАМ — ТУДА, АБРАМ — СЮДА». Ниже шел какой-то текст. Подошел поближе, чтобы уяснить причины суеты с Абрамом. Оказалось, что это — кассы местных линий и на щите всего лишь расписание катеров через залив, к Абрам-мысу и обратно. Настроение улучшилось, и пошел дальше в поисках кассы дальних рейсов. Таковая тоже обнаружилась, и по висевшему рядом с ней таблу (а как иначе — «по табло»?) убедился, что пароход «Феликс Дзержинский» действительно, как и сказал мне председатель трибунала, отходит вечером в нужном мне направлении. Все сходилось.

Я сунулся в окошко и попросил билет в первый класс до Гремихи...

—Документ есть? — спросила в ответ сидевшая там девица в мелких кудряшках.

Протянул ей свое адвокатское удостоверение и командировку, она принялась их рассматривать. Потом неуверенно сказала:

—Так это какая-то не та коллегия...

—А какая нужна? — спросил я.

—В Гремиху без пропуска — вот у меня перечень — едут члены Военной коллегии Верховного Суда, а у вас же Московская областная!

—Да, — догадываясь уже о тяжком проколе, потерянно сказал я, — у меня не совсем та коллегия...

Это и было то, о чем забыл меня предупредить председатель трибунала: для въезда в режимную зону надо было, конечно, взять пропуск в Москве, в Управлении милиции. Ругая себя последними словами (какими, не скажу), я вышел на площадь и стал думать, как быть дальше. Пошевелив извилинами, решил, что топиться рано, и отправился на переговорный телефонный пункт. К счастью, трибуналец в Гремихе был на месте. Выслушав меня, он сказал:

386

—Не робей! Найдем выход! Знаешь, где штаб флота? Езжай туда, найдешь генерала, прокурора флота. Он, думаю, поможет. А я ему сейчас позвоню.

Взял такси и через час был в Североморске. Нашел флотскую прокуратуру. Генерал принял меня сухо, заметил:

—Что же это вы, понимаете...

Ячто-то проблеял.

Взял у меня удостоверение, ордер, попросил посидеть в приемной, сам, видно, звонил куда-то по ВЧ, проверял, потом позвал:

— Ладно, поможем вам.

Поехал вместе со мной на служебной машине в Мурманск, завел к начальнику областного управления МВД, объяснил ситуацию:

— Вот, товарищ адвокат лохом оказался. Прошу помочь. Милицейский чин, очередной раз изучив мои бумаги, до-

вольно весело сказал:

— А не отправить ли нам вас обратно в Москву, для науки? А? Потом позвонил куда-то. Через двадцать минут я с пропуском в кармане, от души поблагодарив прокурора, почти бегом мчался в порт за билетом. Ознакомление с Мурман-

ском на этом закончилось.

В пять часов я был уже на пароходе, на котором предстояло почти сутки плыть на Север. Роскошный, весь в красном дереве, начищенной меди и потертых коврах, «Феликс Дзержинский», полученный, как оказалось, по репарации от немцев (в прошлом, возможно, «Генрих Гиммлер»), ходко двинулся вверх по заливу, разводя холодную волну.

Был он полупустым. Ехали только военные, либо жены военных, либо военные с женами, занято было не более трети кают, и праздничности, обычно присущей поездке на морских судах, не было напрочь. Более того, было уныло и сиротливо. В коридорах дули сквозняки. Выглянул наружу — угрюмые берега, ни огня. Одна радость: качка терпимая. Перекусил в ресторане, улегся в каюте. Спалось плохо — в иллюминаторе стояла непривычная дневная полуночь.

Утром «на палубу вышел, сознанья уж нет, в глазах у него помутилось...» — пронизывающий холод Баренцева моря, лютый ветер. Тут я понял, что одет весьма легкомысленно.

387

В Гремихе, куда прибыли после полудня, меня встречал на пирсе секретарь трибунала, улыбаясь до ушей и с полушубком под мышкой. Бодро шел снег с дождем. Плюс два по Цельсию.

— Мы так и знали, что вы в курортном виде явитесь, — сказал он мне и надел на меня полушубок.

Так я и проходил все последующие дни своего пребывания на базе — в сандалетах, полушубке, легкой панамке и с важным портфелем в руках. Постепенно ко мне попривыкли

иперестали оглядываться вслед.

Апока что секретарь проводил меня к трибуналу, оказавшемуся невдалеке, и там его шеф, поздоровавшись, с ходу «обрадовал» меня:

— Придется вам задержаться, дело переносится слушанием на день-два.

— Как так?

— Прокурор на ЧП выехал.

— Что за ЧП, если можно?

— С патрульного крейсера ночью матроса смыло. Хватились только через полчаса...

— Хоть искали его?

— Какие поиски? В такой воде через считанные минуты — смерть от переохлаждения...

Мы помолчали. Что тут скажешь?

Пока что я стал готовиться к защите, изучил материалы следствия, сходил на гауптвахту переговорить со своим подзащитным, с помощью трибунальцев определился на жительство в офицерском общежитии.

На другой день прошелся по поселку. Растительности здесь не было вообще. Все было создано на скале — метров триста в ширину, пару километров в длину, вдоль моря. Одна улица, и на ней — все: несколько жилых многоэтажек, ка­ зармы, штаб, кафе с полным отсутствием крепких напитков (приказ командующего флотом), Дом офицеров, подарок Косыгина — бассейн. И магазин, в котором продавалась давно не виданная на материке вобла. Как выяснилось, воблы здесь вообще было навалом, ею щедро снабжался флот. Видимо, считалось, что вобла повышает его боеспособность.

388

За пределами скалы, на которой стоял поселок, и окружающих холмов начиналась непроходимая болотистая тундра. И повсюду задувал с моря порывистый пронзительный ветерок — до кромки вечных льдов отсюда не более сотни километров. Это была вершина лета...

—Суровая у вас тут служба, — сказал я лысому трибунальскому подполковнику.

—Да вы что? К нам же рвутся служить! Офицеры, конечно, — двойной оклад, полуторная выслуга. Правда, лысых много, заметили? Радиация сказывается, кислороду маловато... А так ничего, можно...

Последующие три дня были заняты судебным процессом, который прошел по-военному четко и завершился кардинальными поправками в обвинении и дисциплинарным батальоном вместо того, чем грозило дело. Здешних служилых всячески старались не направлять в колонии — слишком много они знали. Мы с моим матросом решили жалобы не подавать — грех было жаловаться.

На другой же день, увозя с собой портфель, набитый воблой, и память о Гремихе на всю жизнь, я отбыл домой на том же пароходе «Феликс Дзержинский».

Уже на судне по пути в ресторан я увидел впереди себя массивную черную спину. Коренастый пожилой крепыш, капитан второго ранга, шел вразвалочку по коридору, имея то по левому, то по правому борту совсем мелкую худенькую собачонку, семенившую за ним следом и то и дело боязливо оглядывавшуюся назад. Собачонка явно не подходила ему по статусу. Лупоглазая, с маленькой головкой и острыми ушками, она не могла иметь ничего общего с военно-морскими силами, поскольку относилась к подвиду шмакодявок.

Дойдя до поперечной переборки, капитан открыл боковую дверь на палубный наружный проход, шагнул через высокий защитный порог и двинулся было дальше, но оглянулся через плечо. Собачонка замерла перед порогом. Видимо, она не сопровождала капитана в боевых походах, и открывшееся вдруг за дверью зрелище совсем близких и стремительно бегущих седых от пены волн парализовало ее страхом. Кроме того, просто перешагнуть высокий порог она не могла, а о

389

прыжке не было и речи... Она жалобно заскулила и затопталась на месте, поджав хвостик.

Капитан не пришел к ней на помощь. Поглядев все так же вполоборота на ее страдания, он хриплым, суровым голосом морского волка приказал: — Ну же, смелее!

И, устыдившись вдруг собственного малодушия, шмакодявка после этого призыва как бы переползла через порог и посеменила дальше за своим капитаном.

На этом пути наши еще не разошлись.

Высадившись в южном (после Гремихи) городе Мурманске и ощутив всю прелесть нормального лета, я устремился в аэропорт. Таковой в те времена представлял собой нечто вроде огромного сарая. Войдя внутрь, я обнаружил, что весь он заполнен толпами желающих взмыть ввысь, которые, однако, имея билеты, маялись там с утра: ни Москва, ни Ленинград не принимали по метеоусловиям. Заскучав от этой информации, я отправился перекусить в буфет при сарае, после чего влился в ряды собравшихся страдальцев. После часа скитаний из угла в угол я заметил в зале скопление людей, кольцом обступивших что-то в центре. Все смотрели вниз, время от времени раздавался смех. Я тоже подошел посмотреть. Оказалось, что в середине стоит все тот же капитан второго ранга, к ногам которого жалась знакомая мне бо­ лонка. Публика с интересом ее рассматривала:

— Ты смотри, какая собаченция, прям как обезьянка! Восторг, однако, вызывало иное. Кавторанг с невозмути-

мым лицом громоздившийся в центре кольца, время от времени давал собаке команду:

— Вззя-ать!..

И тогда она высовывала из-под черной его шинели кончик носа и издавала тонюсенькое рычание, показывая при этом зубки. И раза два слабо тявкала.

Народ добродушно потешался.

Тут было объявлено, что Ленинград начал принимать. Я решил не искушать судьбу и лететь туда. Зарегистрировав билет, я рванул на посадку. Волей случая капитан оказался моим соседом. Я сидел в центре ряда, он — с краю, у прохо-

390