Zh_Bodryyar_Simvolichesky_obmen_i_smert

133

Цитаты из этой статьи Фрейда приводятся (с изменениями) по изданию: Л. фон Захер-Мазох, Венера в мехах; Ж.Делёз, Представление Захер-Мазоха; З.Фрейд, Работы о мазохизме, М., Культура, 1992, с. 375–376. — Прим. перев.

134

См.: 3.Фрейд, Психоанализ и теория сексуальности. СПб., Алетейя, 1998, с. 152–153. — Прим. перев.

135

Если вспомнить о функции буквы по Леклеру — эрогенной функции дифференциальной записи и отмены отличий, — то станет ясно, что для нынешней системы характерны отмена функции открытия буквы и сохранение одной лишь ее функции закрытия. Буквенная функция утрачивает единство — символическая запись исчезает, уступая место одной лишь структурной записи, азбука желания — азбуке кода. Аналитическая амбивалентность буквы опять-таки подменяется здесь ее эквивалентно­ стью в системе кода, ее буквальной функциональностью как смысла, языковой ценности. При этом буква дублируется и отражается сама в себе как полновесный знак, фетишистски инвестируется как унарный признак, занимая место эрогенного отличия. Она инвестируется как фаллос, в котором отме­ нены все отличия. Буквенный ритм наслаждения отменяется, и вместо него остается лишь исполнение желания в фетишизированной букве. Таким образом, эрогенному телу Леклера противостоит тело не только анатомическое, но и прежде всего семиургическое, образуемое набором полновесных и коди­ фицированных означающих, знаковых моделей исполнения желания.

Бодрийяр Ж. .: Символический обмен и смерть / 351

136

Субъектом потребления, в том числе и потребления тела, является не Я и не субъект бессознательно­ го, а «вы» или «you» из рекламы, то есть субъект перехваченный, фрагментированный и перевоссо­ зданный по господствующим моделям, «персонализированный» и включенный в игру знакового об­ мена; такое «вы» — всего лишь симулятивная модель второго лица и обмена, фактически это никто, фиктивный элемент, служащий опорой дискурсу модели. Это не то «вы», к которому обращается речь, а внутрикодовый эффект раздвоения, призрак, возникающий в зеркале знаков.

137

Следует ясно понимать, что «раскрепощение» и «революция» тела разыгрываются главным образом на уровне вторичной половой организации, то есть на уровне двуполой рационализации пола. То есть они отстают на фазу, действуя там, где прежде действовало пуританское вытеснение, а потому бессиль­ ны против новейшей репрессии, действующей на уровне символического. Такая революция «отстает на одну войну» от способа репрессии. Или, лучше сказать (и хуже для нас), фундаментальная репрессия незаметно проходит сквозь «сексуальную революцию», прогрессирует под ее же воздействием; эта революция часто опасно сближается с этой «тихой» репрессией в духе управляемого нарциссизма, о котором говорилось выше.

138

Этим предполагается такой тип обмена, где больше не господствует запрет на инцест и закон Отца, как он господствует в знакомом нам типе обмена (экономического и языкового), основанном на ценно­ сти и достигающем своего высшего выражения в системе меновой стоимости. Такой искомый тип обмена существует — это символический обмен, основанный как раз на упразднении ценности, разре­

Бодрийяр Ж. .: Символический обмен и смерть / 352

шая определяющий ее запрет и преодолевая закон Отца. Символический обмен — это не регрессия в до-законное состояние (состояние инцеста) и не просто трансгрессия (все еще зависимая от закона), а разрешение этого закона.

139

«Фаллический обменный стандарт» (англ.; по аналогии с финансовым термином «Gold Exchange Standard», «Золотой обменный стандарт»). — Прим. перев.

140

Вслед за историей негативности тела начинается история его позитивности. Вся двусмысленность нынешней «революции» возникает оттого, что тело, веками вытесняемое, утвердилось как ценность. В силу своей вытесненности оно получило нагрузку трансгрессивных возможностей, переоценки всех ценностей. Но следует учитывать, что параллельно с этим, под прикрытием вытеснения, долгое время происходило и тесное сближение тела с рядом «материалистических» ценностей (таких как здоровье, благополучие, сексуальность, свобода): понятие тела росло под прикрытием трансцендентального материализма, а сам он потихоньку вызревал в тени идеализма как его запасной вариант, — поэтому и само возрождение тела происходит согласно детерминированным целевым установкам, играя роль динамического начала в равновесии этой новой системы ценностей. Нагота становится эмблемой радикальной субъективности. Тело становится знаменем влечений. Но подобное освобождение столь же неоднозначно, как и всякое другое. Субъективность здесь освобождается как ценность. Подобно тому как труд всегда «освобождался» лишь как рабочая сила в системе производительных сил и меновой стоимости, так и субъективность всякий раз освобождается лишь как фантазм и знаковая ценность в рамках управляемой сигнификации, систематики значения, которая явным образом совпа­ дает с систематикой производства. В общем, «освобожденная» субъективность освобождается только в том смысле, что переходит под власть политической экономии.

Бодрийяр Ж. .: Символический обмен и смерть / 353

141

Герберт Маркузе, Эрос и цивилизация, Киев, Государственная библиотека Украины для юношества, 1995, с. 233. — Прим. перев.

142

Противоположный бритве Оккама, которая как раз кастрирует и чертит прямую линию абстракции и рациональности.

143

Основой расизма стала универсалистская точка зрения, и с той же точки зрения его пытаются преодолевать — посредством эгалитарно-гуманистической морали. Но на что бы ни опиралась такая эгалитарная мораль — на понятие души, как раньше, или на биологические характеристики, как теперь, — все эти аргументы не более объективны и не менее абстрактны, чем цвет кожи. Ибо это все равно различительные критерии. На основе таких критериев (вроде души или пола), можно, конечно, установить эквивалентность «Белый=Черный», но такая эквивалентность тем радикальнее исключает все не имеющее «человеческой» души или пола. Дикари, не гипостазируя ни душу, ни биологический род, признавали землю, животных и мертвых своими родичами. Мы же, на основе своих универсаль­ ных принципов эгалитарного метагуманизма, отбросили их прочь; интегрируя негров на основе «бе­ лых» критериев, этот наш метагуманизм фактически лишь расширяет границы абстрактной обще­ ственности, социальности де юре. Действует все та же белая магия расизма, которая просто перекра­ шивает негра в белого под знаком универсализма.

Бодрийяр Ж. .: Символический обмен и смерть / 354

144

«Чем Бог человечнее по существу, тем большим кажется различие между Богом и человеком, т. е. тем настойчивее опровергается путем религиозной рефлексии, богословия, единство божественной и человеческой сущности, тем больше унижается достоинство человеческих свойств, которые служат, как таковые, объектом человеческого сознания. Это объясняется тем, что положительными свойства­ ми в созерцании или определении божественной сущности являются только человеческие свойства, вследствие чего и взгляд на человека как на объект сознания может быть только отрицательным, человеконенавистническим. Чтобы обогатить Бога, надо разорить человека, и т. д.» (Фейербах, «Сущ­ ность христианства» [Л.Фейербах, Сочинения, т.2, М., Наука, 1995, с. 44. — Прим. перев. ]).

Здесь хорошо описана эта «захватническая» универсализация. Универсализация Бога всегда связана

сисключением, редукцией человеческого начала и его оригинальности. Когда Бог становится похож на человека, то сам человек уже не похож больше ни на что. Фейербах, еще слишком занятый борьбой

срелигией, умалчивает о другом — о том, что и универсализация Человека тоже осуществляется ценой исключения всех других (безумцев, детей и т. д.) в их отличности. Когда Человек становится похожим на Человека, то другие уже не походят больше ни на что. Будучи определен как универсальность, как идеальная референция, Человек, подобно Богу, оказывается совершенно нечеловеческим бредовым представлением. Фейербах умалчивает еще и о другом: в результате такой операции захвата, когда Бог забирает все человеческое себе и человек остается лишь безжизненным негативом Бога, — в результа­ те такой операции оказался убит рикошетом и сам Бог. Да и сам Человек тоже теперь гибнет от установленных им самим отличий нечеловеческого (таких, как безумие, детство, дикость).

145

Ныне, когда дешевые многоквартирные дома походят на кладбища, настоящие кладбища законо­ мерно обретают форму жилья (в Ницце и т. д.). С другой стороны, поразительно, что в больших амери­ канских городах, да порой и во Франции, традиционные кладбища образуют единственное зеленое и

Бодрийяр Ж. .: Символический обмен и смерть / 355

незастроенное пространство в городском гетто. Пространство мертвых оказывается единственным в городе местом, пригодным для жизни, — этот факт красноречиво говорит об инверсии ценностей в современном некрополе. В Чикаго на кладбище играют дети, катаются мотоциклисты, целуются влюб­ ленные. Найдется ли архитектор, который решился бы на основе этой реальности современного город­ ского устройства сконструировать целый город, отправляясь от кладбищ, пустырей и «нежилых» про­ странств? Впрочем, это ведь стало бы смертью архитектуры…

146

Смертельная власть (англ.). — Прим. перев.

147

Все ереси были попытками оспорить «царство небесное» и установить царство божье здесь и теперь. Отрицать разделение на жизнь и послежитие, отрицать загробный мир — значит отрицать также и разрыв с мертвыми, а следовательно, и необходимость прибегать к какой-то посредующей инстанции для сношений с ними. Это означает конец всех церквей и их власти.

148

Бог — это то, чем поддерживается разделенность означающего и означаемого, добра и зла, мужчины

иженщины, живых и мертвых, тела и духа, Иного и Того же и т. д.; вообще, это то, чем поддерживается разделенность полюсов любой различительной оппозиции — в том числе и низших и высших, белых

инегров. Когда разум получает политическую форму, то есть когда различительная оппозиция разре­ шается в виде власти и получаст перекос в пользу одного из своих элементов, то Бог всегда оказывается именно на этой стороне.

Бодрийяр Ж. .: Символический обмен и смерть / 356

149

У нас же, наоборот, вес то, что обменивается символически, образует смертельную угрозу для господ­ ствующего строя.

150

Так, в плане символического нет различия между живыми и мертвыми. У мертвых — просто иной статус, поэтому здесь требуются некоторые ритуальные меры предосторожности. Однако зримое и незримое взаимно не исключают друг друга, это два возможных состояния личности. Смерть — это особый аспект жизни. Канак, попавший в Сидней и поначалу ошеломленный таким скоплением людей, быстро объясняет его себе тем, что в этих краях мертвые ходят среди живых, а тут уже нет ничего странного. У канаков «Do Kamo» (М.Ленар, «Do Kamo») значит «кто жив», и в эту категорию может войти что угодно. Здесь опять-таки живое/ неживое — просто различительная оппозиция, которую создаем только мы одни, основывая на ней свою «науку» и насильственную операциональ­ ность. Наука, техника, производство предполагают отрыв живого от неживого при преобладании неживого, на чем единственно и зиждутся наука и ее точность (ср. Ж.Моно, «Случайность и необходи­ мость»). «Реальность» науки и техники — это опять-таки реальность разделения живого и мертвого. В эту разобщенность вписывается и сама целевая установка науки как влечения к смерти (желания знать): в этом плане объекты бывают только мертвыми, то есть водворенными в инертно-безразлич­ ную объективность, как были в нее водворены прежде всего смерть и мертвые.

В противоположность этому первобытные люди вовсе не предаются, как это любят говорить, «ани­ мизму», то есть идеализму живого, магии иррациональных сил; они не отдают предпочтения ни тому ни другому началу, по тон простой причине что не проводят раздела между ними.

151

Бодрийяр Ж. .: Символический обмен и смерть / 357

То же правило действует и в политической сфере. Так, народы третьего мира (арабы, негры, индей­ цы) играют роль воображаемого западной цивилизации (и как объекты/пособники расизма, и как основа для революционных упований). И наоборот, наш индустриально-технологический Запад обра­ зует их воображаемое, то, о чем они мечтают в своей отторгнутости. На этом и зиждется реальность мирового господства.

152

Разумеется, в психоанализе (лакановском) реальное уже не задается ни как субстанция, ни как позитивная референция; это навсегда утраченный объект, который невозможно найти и о котором, в пределе, нечего и сказать. Такое реальное, понятое как отсутствие, включенное в сетку «символиче­ ского порядка», сохраняет зато всю прелесть игры в прятки с означающим, обрисовывающим его контуры. Превращаясь из репрезентации в след, инстанция реального исчезает — но все-таки не до конца. В этом вся разница между бессознательной топикой и утопией. Утопия ликвидирует реальное, даже реальное как отсутствие или нехватку.

У Лакана, во всяком случае, нет идеалистической путаницы Леви-Стросса. Согласно последнему (в «Структурной антропологии»), «функция символической вселенной — разрешать в идеальном плане то, что в плане реальном переживается как противоречие». Символическое предстает здесь (а отсюда недалеко и до самого опошленного его понимания) как своего рода идеальная функция компенсации, медиации между отдельными друг от друга реальным и идеальным. Фактически символическое про­ сто принижается до воображаемого.

153

И наоборот, женщина, которую нельзя отдать, тоже умирает или же оказывается перед необходи­ мостью продавать себя. В этом корни проституции как остатка в процессе обмена/дара и как первой формы экономического обмена. Хотя первоначально, в архаическом контексте, плата блуднице и

Бодрийяр Ж. .: Символический обмен и смерть / 358

является «жертвенной платой», все же с нее открывается возможность иного типа обмена.

154

Ср. также «Do Kamo» М.Ленара: «Нет никакого представления о смерти как уничтожении. Канаки не смешивают смерть с небытием. Пожалуй, у них и можно найти понятие, близкое к понятию небыти­ я, — «seri». Им обозначается ситуация человека околдованного или проклятого, оставленного своими прсдка-ми-bao, человека пропащего, асоциального. Он и сам ощущает себя несуществующим и по-на­ стоящему страдает от своего распада. Для него небытие — это самое большее социальная отвержен­ ность и никак не связано с представлениями канаков о смерти».

155

В этом они гораздо менее психотичны, чем наше, современное общество, за которым любезно сохра­ няют эпитет «невротическое» и которое по нашему же собственному определению постепенно стано­ вится «психотическим», то есть полностью утрачивает доступ к символическому.

156

Ведь в «первобытных обществах» не существует и само «социальное». Сегодня термин «первобытны­ е» больше не применяется к ним, но следовало бы оставить и не менее этноцентрический термин «общество».

157

Бодрийяр Ж. .: Символический обмен и смерть / 359

Ср. сцену каннибализма у Жана де Лери («Индейцы в эпоху Возрождения»).

158

«Отыгрывание», импульсивный акт (англ.; психоаналитич. термин). — Прим. перев.

159

См. на этот счет: Renй Girard, Laviolenceetlesacrй, p. 166–169.

160

Ср.: З.Фрейд, Художник и фантазирование, М., Республика, 1995, с. 275. — Прим. перев.

161

Так поступает и Р.Жолен, толкуя о первобытной боязни мертвых: «Приписывая силам смерти анти­ общественные намерения, сара просто логически продолжают как широко распространенные наблю­ дения, так и данные бессознательного». Нет ни малейшей уверенности, что «данные» бессознательного имеют к этому хоть какое-то отношение. Незримое присутствие и негативность сил смерти прекрасно объясняются как угрожающая инстанция неприкаянных сил — с того момента, когда эти силы выходят из-под влияния группы, из ее обменных процессов. Действительно, «мертвый мстит за себя». Но во враждебном двойнике или мертвеце воплощается просто неудача попыток группы сохранить свою технику символического обмена, попыток путем соответствующего ритуала вобрать в себя «природу»,

Бодрийяр Ж. .: Символический обмен и смерть / 360