Мещерский Н.А. История русского ЛЯ - Л, 1985

Другой литературный памятник, созданный на рубеже XI и XII вв., посвящен прославлению первых русских князей-мучеников. Это одно из выдающихся произведений древнерусской литературы киевского периода — “Сказание о Борисе и Глебе”, отличающееся от других памятников той же тематики и объемом, и стилистическим своеобразием.

В Древней Руси “Сказание о Борисе и Глебе” бытовало и переписывалось параллельно с другим большим произведением — “Чтением о Борисе и Глебе”, автором которого признается известный писатель конца XI в. Нестор, черноризец Печерского монастыря.

Вопрос об относительной древности обоих названных произведений до сих пор не может считаться окончательно решенным. Мы склоняемся к мнению, высказанному Н. Н. Ворониным, который признал “Сказание” возникшим позднее “Чтения” и окончательно сложившимся в первые десятилетия XII в. (после 1115 г.), когда в него были включены ранее созданные источники. Происхождение “Сказания”, по-видимому, связано с деятельностью клира, служившего при церкви в Вышгороде, куда мощи князей были торжественно перенесены при их канонизации.

Ценность “Сказания о Борисе и Глебе” для истории русского литературного языка определяется не только ранним временем его создания, но еще и тем, что это произведение дошло до нас в древнейшем списке в “Успенском сборнике”,переписанном не позднее рубежа XII—XIII вв. Таким образом, расстояние между временем окончательного сложения памятника и датой дошедшего до нас списка не превышает ста лет.

“Сказание о Борисе и Глебе” принадлежит к числу наиболее ранних образцов древнерусского агиографического жанра и потому неразрывно связано с церковной традицией. Сам автор “Сказания...” косвенно указывает на те произведения агиографической письменности, которые обращались в тогдашней Киевской Руси и могли служить ему примером для подражания. Так, автор, рассказывая о последних часах героя своего “Сказания...”, князя Бориса, сообщает, что он “помышляет же мучение и страсть святого мученика Никиты и святого Вячеслава: подобно же сему бывьшю убиению (убьену)” (с. 33, строки 10—12). Здесь названы: первое— переведенное с греческого (апокрифическое) житие мученика Никиты, второе—чешское житие князя Вячеслава, умерщвленного в 929 г. по наветам его брата Болеслава. Вячеслав (Вацлав), причтенный к лику святых, признан был патроном Чехии.

Но, примыкая к агиографической традиции, произведения о Борисе и Глебе вместе с тем выпадали из нее, поскольку сами обстоятельства жизни и гибели князей не укладывались в традиционные схемы. Мученики обычно страдали и гибли за исповедание Христа, будучи побуждаемы мучителями отречься от него. Бориса и Глеба никто не принуждал к отречению. Убивший их князь Святополк формально числился таким же христианином, как и они. Жертвы политического убийства, Борис и Глеб были объявлены святыми не за исповедание веры, а за покорность их старшему брату, за проявление ими братолюбия, за кротость и смирение. Поэтому убедить церковные власти в святости князей было делом не простым и не легким, в особенности отстоять необходимость их канонизации перед византийскими церковниками. Не случайно, по свидетельству “Сказания...”, сам киевский митрополит Георгий, грек по рождению и воспитанию, “бяше... не твьрдо вЬруя къ святыма” (с. 56, строка 21). На доказательство святости Бориса и Глеба и необходимости их прославления и направлено все “Сказание...”.

По содержанию и стилю “Сказание о Борисе и Глебе” — произведение весьма сложное и разнохарактерное. В панегирических разделах оно приближается к гимнографическому и литургическому шаблону, в повествовательных частях примыкает к летописно-хроникальным сообщениям. Собственно-художественная сторона стилистики в произведениях о Борисе и Глебе обстоятельно и проникновенно раскрыта в работах И. П. Еремина, в частности в его “Лекциях по истории древнерусской литературы” (изд-во ЛГУ, 1968) . Язык, которым написано “Сказание...”, тоже не однороден. Обнаруживая двойственную природу принятого тогда литературно-письменного языка, мы отмечаем преимущественное использование древне-славянских элементов речи в тех местах текста, где ставится цель доказать, святость князей или прославить их заслуги. Так, Борис, узнав о смерти отца, киевского князя Владимира, “начать тЬлъмъ утьрпывати и лице его вьсе сльзъ исполнися, и сльзами разливаяся, и не могый глаголати, в сердци си начать сицевая вЬщати: "Увы мнЬ, свЬте очию моею, сияние и заре лица моего, бъздро уности моеЬ, наказание недоразумения моего! Увы мнЬ, отче и господине мой!"” (с. 29, строки 6—11).

В приведенном отрывке мы не находим восточнославянских речевых элементов, за исключением словосочетания уности моеЬ, оформленного по нормам фонетики и морфологии древнерусского, а не старославянского языка. И тот же торжественный книжный, древнеславянский язык обнаруживаем и далее на тех страницах, где оплакивается судьба юных князей дли прославляются их добродетели.

Однако, когда сообщается о фактах и о событиях, ясно проступают следы летописного источника, по-видимому, древнейшего “Начального летописного свода”, предшествовавшего появлению “Повести временных лет”. Так, мы видим там систематически выраженное восточнославянское фонетическое и морфологическое оформление собственных личных имен и географических названий: Володимеръ, Володимерь, Передъслава, Новгородьць, РостовЬ и т. д. На первых же страницах “Сказания” в его летописной части встречаем глаголы с восточнославянской приставкой рос- (“ростригъ ю красоты дьля лица ея”—с. 27, строка 12; с. 28, строка 1). Далее-характерный восточнославянизм розьный (вм. разный). Отметим, что этот языковой факт не был правильно понят даже переписчиком “Успенского сборника”, не узнавшим чуждого литературным традициям слова: “И посажа вся роснамъ землямъ в княжени...” Вместо прилагательного роснамъ, очевидно, первоначально читалось розьнамъ. Разночтения к данному месту показывают, что и остальные писцы не воспринимали этого слова. Среди вариантов находим: различнымъ—Л; разднам—С; По зорным (?!)—М; празднамъ — Р; разнымъ— А. Некоторые писцы правильно поняли смысл, но передали его более привычными для позднейших периодов развития литературного языка формами, иные же вовсе исказили написанное.

Портретная характеристика князя Бориса в главе “Сказания...” “О БорисЬ как бЬ възъръмь” дана разнопланово и разностильно, с преобладанием старославянизмов, когда речь идет о чертах морального облика: “Сь убо благовЬрьный Борис, блага корене сый, послушливъ отцю бЬ” (с. 51, строки 21—22),—но с характерными восточнославянизмами, когда идет речь о внешнем облике князя или о его боевом темпераменте: “веселъ лицемь, борода мала и усъ” (строка 24), “въ ратьхъ хъбъръ” (очевидно, испорченное хоробръ—с. 52, строка 1). Весьма показательно в стилистическом отношении использование неполногласных и полногласных форм град — городъ в “Похвале Вышегороду”. Приведем это место полностью: “Блаженъ поистине и высокъ паче всЬхъ градъ русьскыихъ и выший градъ, имый, въ себе таковое скровище, ему же не тъчьнъ ни вьсь миръ! По истина Вышегородъ наречеся: выший и превыший городъ всЬхъ, въторый Селунь явися в PycьскЬ земли, имый в себе врачьство безмьздьное” (с. 50, строки 11—14). Из явлений морфологии отметим в этом пассаже отсутствие второй палатализации к перед -Ь, что наблюдаем и в начальной части “Сказания...”, и в таких памятниках, как “Слово о Законе и Благодати”, в “Изборнике 1076 г.”.

В заключительной части “Сказания...” повествуется о посмертных чудесах Бориса и Глеба, об открытии и перенесении их мощей. И здесь древнеславянская речевая стихия перемежается с русской. Отметим яркий пример внедрения в текст разговорной речи. В статье “О пренесении святою мученику” рассказывается о том, как при открытии мощей Бориса митрополит, взяв руку святого, благословлял ею князей: “И пакы Святославъ, имъ руку митрополичю и дрьжащю святаго руку, прилагааше къ вреду (к нарыву), имь же боляше на шии, и къ очима, и къ темени и по семь положи руку в гробЬ” (с. 56, строки 17—19). И когда начали петь литургию, “Святославъ же рече к Бьрнови: “НЬчьто мя на головЬ бодеть”. И съня Бьрнъ клобукь съ князя, и видЬ нъгъть святаго, и съня съ главы и въдасти и Святославу” (там же, строки 20—21). В словах князя, отраженных рассказом, несомненно, лежит печать речевой достоверности: так эти слова запомнились всем окружающим.

Мы видим и в этом древнейшем памятнике тот же письменный литературный язык старшего периода, язык смешанный, славяно-русский, язык, в котором восточнославянская речевая стихия дает себя знать порою даже сильнее и ярче, чем в нашем современном русском литературном словоупотреблении

Жанрово-стилистическая разновидность литературно-письменного языка, принятого в деловых документах в Киевском государстве, известна нам значительно хуже, чем книжная, так как письменные памятники делового содержания хранились менее тщательно, чем памятники церковные, и поэтому почти не дошли до нас. Кое-что представлено в позднейших списках. Но, как можно судить и по этим относительно немногим свидетельствам, язык деловой письменности отличался от языка книжного главным образом по степени отражения в нем восточнославянских элементов речи. В памятниках деловой письменности именно эти элементы, характеризующие живую разговорную речь жителей тогдашней Руси, безусловно, преобладают. Однако утверждать, что в языке деловых памятников вовсе отсутствовали элементы южнославянские по своему происхождению, было бы ошибочно. И черты книжности в какой-то степени проникали в деловую письменность, оказывали свое воздействие на язык писцов, оформлявших документы, способствовали созданию и закреплению устойчивых традиций письменного употребления. Таким образом, будучи противоположным стилю книги по соотношению в нем элементов восточнославянской и южнославянской речевой стихии, и язык деловых памятников киевского периода, был смешанным по своему составу, являлся результатом слияния книжной и живой разговорной речевых систем.

Начнем с языка “Русской правды”—главного юридического памятника Киевской Руси. Возникновение древнейшего письменного свода законов обычно, относят ко времени правления князя Ярослава Мудрого, который в 1016 г., желая примириться с новгородцами, несправедливо обиженными княжеской дружиной, состоявшей из наемных варягов, оставил свою грамоту в заверение того, что будет править в соответствии с волей “лучших мужей” Новгорода. Это традиционное объяснение того, как появилась первая часть памятника—“Правда Ярослава”.

Впоследствии свод был дополнен статьями, внесенными во второй половине XI в., так называемой Правдой Ярославичей, составленной на совещании князей Изяслава, Святослава и Всеволода с приближенными к ним боярами около 1070 г. И, наконец, в первые десятилетия XII в. пространная редакция “Русской правды” включила в себя статьи “Устава Владимира Мономаха”. Таким образом, письменная фиксация законодательства, призванного обосновать и защищать феодальный строй в Киевском государстве, происходила длительное время, естественно отражая несколько отличавшиеся друг от друга этапы языкового развития.

Обычно признается, что закреплению законов в письменной форме могло предшествовать их длительное устное бытование,. когда они передавались от поколения к поколению по памяти, чему способствовало наличие в их языке устойчивых, издавна сложившихся формул и трафаретов.

Еще в дореволюционный период русскими филологами было замечено, что в языке “Русской правды” значительно перевешивает восточнославянская, разговорная речевая стихия, почти подавляя собою старославянскую, книжную. Так,. А. А. Шахматов в 1913 г. писал по этому поводу к немецкому слависту Гетцу, издававшему тогда перевод “Русской правды”: “...не служит ли это доказательством весьма ранней записи, когда школы еще не функционировали, когда только еще начиналась письменность... Письменная передача закрепила готовый обработанный устный текст: кодификация произошла в живой речи, а не на письме”. Подобное же мнение было высказано и акад. Е. Ф. Карским, издавшим текст “Русской правды” по ее древнейшему списку в 1930 г.: “Писцы того времени (имеется в виду время князя Ярослава I, когда впервые были зафиксированыстатьи названного свода законов Киевского государства.—Н. М.) еще не успели выработать строго стилизованного на церковнославянский лад литературного языка... вследствие чего в нашем светском памятнике так много чисто русских особенностей”.

К еще более определенным выводам пришел в своих работах о языке “Русской правды” С. П. Обнорский. Как сказано было выше (см. гл. 3), этот ученый из установленного им факта несомненного преобладания в языке названного юридического памятника восточнославянских элементов речи и полного отсутствия “следов взаимодействия с болгарской, общее—болгарско-византийской культурой” нашел возможным сделать вывод о первичности восточнославянских речевых элементов в древнерусском литературном языке.

Действительно, в этом памятнике, в особенности в его фонетике и морфологии, наблюдается явное преобладание восточнославянской речи. Однако утверждать, что язык “Русской правды” совершенно лишен какого бы то ни было воздействия со стороны болгарского, было бы явно неправильно. А. М. Селищев указал, например, на наличие в “Русской правде” по списку “Новгородской кормчей” 1282 г. систематического употребления разнообразной лексики с южнославянской по происхождению приставкой раз(а не восточнославянской—роз-), например: разбои, разбоиникъ, разнаменати, разграбление. По наблюдениям того же ученого, слова с аналогичным префиксом нередки и в других древнейших памятниках деловой письменности XIII в.—в договорных грамотах Новгорода с русскими князьями. Южнославянским по происхождению А М. Селищев признавал и термин вражда, также постоянно встречающийся в названном юридическом памятнике. В южнославянском звуковом оформлении (с неполногласием) предстают в “Русской правде” и такие слова, как чрево, в сочетании: “что има чрево възметь” (сколько вместит их живот—речь идет о двух конях, которым необходимо дать корм), а также слово среда в значении дня недели (“въ сред”). К этому необходимо присоединить нередко встречающиеся флексииаго,яго в род. пад. прилагательных муж. и ср. рода: вЬтхаго, боярьскаго, свободьнаго и др., а также личное местоимение 1-го л. ед. числа азъ во фразе: “Азъ емлю тА”.

Таким образом, несмотря на явное преобладание в этом древнейшем юридическом памятнике киевской эпохи восточнославянских речевых элементов, он все же не абсолютно свободен от воздействия книжной древнеславянской стихии.

Рассмотрим теперь язык древнейшей грамоты на пергамене, дошедшей до нас в подлиннике. Это дарственная грамота, пожалованная Новгородскому Юрьеву монастырю великим князем Мстиславом Владимировичем и его сыном Всеволодом около 1130 г. Датируется названная грамота приблизительно, на основании летописного известия о том, что Всеволод, княживший тогда в Новгороде, “въ то же лЬто ходи Кыеву къ отцю”. Текст названной грамоты хорошо известен, поскольку он вместе с фотоснимком публикуется во многих. пособиях по истории русского языка.

В языке грамоты отметим характерное начало: “Се азъ Мьстиславъ, Володимирь снъ дьржа русьскоу землю въ свое кнАжение...”. Личное местоимение 1-го л. ед. числа представлено здесь в древнеславянском фонетическом оформлении (без начального йота). Однако далее, в строках 13 п 15, это же местоимение выступает в восточнославянском обличий: “а язъ далъ роукою своею...” и даже: “а я Всеволодъ далъ есмь блюдо серебрьно”. Других древнеславянских речевых элементов в тексте грамоты не встречается, и, таким образом, абсолютно господствующей в ней следует признать собственно восточнославянскую языковую стихию, ярко выступающую на фоне общеславянской лексики и грамматических форм.

Древнеславянский же элемент речи, отмечаемый в первой строке документа, может рассматриваться как совершенно изолированный и функционально закрепленный именно за данной документальной формой: это, без сомнения, исторически сложившийся шаблон начала церковной дарственной грамоты, образцы которой пришли на Киевскою Руси славянского юга еще в начальную пору развития письменности.

Другие грамоты на пергамене относятся к более позднему времени, к XIII—XIV вв , или же дошли до нас в списках, датируемых не ранее, чем XV веком. Поэтому мы их не рассматриваем

Обратимся к языку частной переписки времени Киевской Руси, к языку новгородских грамот на бересте. Хотя мы сознаем, что частные письма не могут рассматриваться как памятники делового стиля, их язык в существенных чертах, без сомнения, имеет те же функциональные особенности Поэтому включаем анализ языка этих грамот в данную главу.

В 1951 г. советский археолог проф А. В Арциховсьий совершил выдающееся открытие: им были раскопаны первые десять документов, начертанных на березовой коре Этим было положено начало новой отрасли науки — “берестологии”. С тех пор регулярно проводившиеся в Новгороде раскопки неизменно обнаруживали все новые и новые грамоты на бересте, и в 1978 г их общее количество достигло 582 Подобные же берестяные грамоты были обнаружены в Старой Руссе, Смоленске, Пскове, Витебске. Таким образом, было подтверждено литературное свидетельство одной из редакций “Жития Сергия Радонежского” о том, что в качестве дешевого писчего материала в Древней Руси широко использовалась березовая кора.

Грамоты на бересте—это совершенно новый, ранее не известный вид письменного исторического источника. Естественно, что находки вызвали самый живой интерес специалистов различных профилей исследования как в нашей стране, так и за рубежом. Одно за другим появились научные издания текстов грамот на бересте. Изучением их стали заниматься археологи и историки. Наибольшее же внимание на эти источники нового типа было обращено историками русского языка, принимавшими участие и в публикации текстов. Несмотря на значительное количество специальных и общих работ, в которых затрагивался вопрос о языке берестяных грамот, многое в нем остается еще неясным и спорным.

Споры идут как по поводу прочтения и толкования текстов в отдельных берестяных грамотах, так и по вопросу квалификации языка всех берестяных грамот в целом. В частности, неоднократно высказывалось мнение, что язык берестяных грамот не имеет никакого отношения к древнерусскому литературному языку, поскольку они якобы представляют собою лишь непосредственное отражение живой разговорной речи древних новгородцев. Это мнение было высказано В. В. Виноградовым в 1958 г., а вслед за ним и А. И. Горшковым. Противоположная точка зрения обоснована нами в вышеназванных работах. Сущность ее вкратце состоит в двух главных положениях. Во-первых, к текстам, начертанным на бересте, нельзя подходить суммарно; на этом писчем материале, подобно тому как и на пергамене, и на бумаге, могли фиксироваться тексты самого разнообразного содержания и жанрово-стилистической принадлежности. Таким образом, следовало бы включать в изучение языка и стиля грамот на бересте лишь те из них, на которых сохранились тексты частных писем, исключив грамоты, содержащие счета, расписки, записи долговых обязательств, а также случайные малограмотные записи. Во-вторых, язык частной переписки также не может быть оторван от всех остальных ранее известных нам письменных памятников древнерусского языка, как деловых, так и собственно литературных, как оригинальных, так и переводных. Более того, в текстах частных писем мы можем со всей точностью и определенностью разобраться, только привлекая текстовые параллели из письменных памятников традиционного происхождения, относящихся к различным жанрам. Произвольные толкования текстов берестяных грамот, с которыми мы, к сожалению, нередко встречаемся в литературе о них, отчасти могут быть объяснены именно этой недооценкой лингво-стилистической стороны грамот. Постараемся подтвердить сказанное анализом текста и языка старейших берестяных грамот.

Начнем с рассмотрения текста письма, сохранившегося на знаменитой новгородской берестяной грамоте № 9, найденной в 1951 г. и неоднократно публиковавшейся. Грамота принадлежит к числу древнейших памятников русской письменности вообще. По данным археологии она датируется XI столетием, по лингвистическим данным может быть отнесена к XI—XII вв., во всяком случае ко времени до “падения глухих”, ибо в ней, как далее будет показано, редуцированные гласные в слабой позиции фиксируются с абсолютной этимологической точностью. Грамота № 9 принадлежит к тем памятникам, текст которых дошел до наших дней в полной сохранности. Поражает она также необыкновенной четкостью всех письменных знаков. И тем не менее по поводу прочтения и понимания ее текста до сих пор еще нет единства научных взглядов.

Приведем текст этой грамоты полностью, с сохранением разделения на строки:

1. +от ГостА ты къ Васильви Еже ми отьць даА- 2. лъ и роди съдаАли а то за нимь а нынЬ во- 3 дА новоую женоу а мънЬ не въдасть ничь- 4. то же избивъ роукы поустилъ же мА а иноу- 5. ю поАлъ доЬди добрЬ сътворА.

Письмо начинается знаком креста в начале первой строки, По правдоподобному предположению, высказанному польским славистом В. Курашкевичем, этот знак может рассматриваться как своеобразная идеограмма слова поклон. Далее следуют имена автора письма и адресата. Пишет письмо ГостАта, получить его должен Василий (или Василь). До сих пор продолжается полемика по поводу того, женщина или мужчина является составителем письма. Сторонники того взгляда, что письмо в грамоте № 9 написано мужчиной, ссылаются на морфологическую структуру имени Гостята, указывая на то, что нам известны многочисленные древнерусские имена наата (-Ата), особенно распространенные среди жителей древнего Новгорода — Волга, Вышата, Гюрята, Путята и др., и что носителями подобных имен будто бы могли быть только мужчины. Однако данный довод оказывается неубедительным. М. В. Щепкина напомнила о том, что носительницей имени ТЬшата была несомненно женщина, от лица которой был написан договор с Якимом в известной псковской пергаменной грамоте, изготовленной Довмонтовым писцом до 1300 г. Наконец, польский славист В. Курашкевич в 1957 г. разыскал среди древнепольских женских имен полное соответствие древнерусскому имени Гостята в форме Goscieta.

Окончательную же уверенность в том, что письмо это могло быть написано только женщиной, мы получаем из дальнейшего анализа текста с характерной для него фразеологией и лексикой. Обратимся к переводу: стр. 1—2: Что мне отец дарил и родичи вместе с ним дарили, то за ним; стр. 2—3: а теперь, введя новую жену, он мне не дает ничего; стр. .4—5: нарушив договор, он развелся со мною и женился на другой; стр. 5: Приезжай, будь добр (пожалуйста!).

Отметим итеративный оттенок значения у глагольных форм: даялъ, съдаяли, что может указывать на длительное, или на многократное действие. Сочетание избивъ роукы, по-видимому, представляет собою до сих пор не встречавшееся в древнерусских текстах фразеологическое единство, смысл которого уясняется по контексту. Характерные глаголы поустилъ же мя, а иноую поялъ многократно представлены в древнерусских у литературных текстах, в том числе в переводных: “прослоулобося о ней, якоже приидеть Филипъ съ воины, сию поустити хощеть, а иноую пояти” (“Александрия”, кн. I, гл. 4 ); “И нача Ирод приимати напасти от своея жены, от Мариами, юже поятъ, пустивъ первую, Дориду иерусалимляныню” (“История Иудейской войны” Иосифа Флавия, кн. 1, гл. 29); “Архелай языкодержец и на таку похоть устремися, яко свою жену, Мариамни, пустивъ, а тую поял” (Там же, кн. 2, гл. 7). Смысл сочетания пустити жену, а иную пояти, предельно ясен и не допускает никакогоиного толкования, кроме того, которое дано в нашем переводе. Таким образом, это место письма безоговорочно разрешает спор о том, кого следует признать его автором. Такими словами могла написать о себе только женщина — покинутая мужем жена.

Строка 5 содержит просьбу адресату письма, чтобы тот приехал к Гостяте, завершающей свое письмо вежливым оборотом: “добрЬ сътворА”. Подобный вежливый оборот встречается еще в новгородской берестяной грамоте № 87 (XII в.), а также в берестяной грамоте, найденной в 1959 г. в Витебске (XIII—XIV вв.). Такая формула вежливости тоже хорошо знакома по литературным переводным текстам, откуда могла проникнуть и в широкое языковое употребление. Восходит этот оборот к древнегреческим текстам на папирусах, относимым к III—II вв. до н. э. Таким образом, мы не только убеждаемся в том, что грамоту № 9 писала женщина, но и в том, что эта женщина была хорошо грамотна и проявила большую начитанность в литературных текстах своего времени. Это говорит об общем высоком культурном уровне жителей древнего Новгорода в XI—XII вв. и вместе с тем подтверждает неразрывную связь языка древнерусской деловой письменности с книжной речью.

Грамота № 84, найденная в 1953 г. и опубликованная в 1958 г., представляет собою цельное, хорошо сохранившееся письмо от Твердяты к Зубери. По археологическим данным оно относится к рубежу XI—XII вв., по данным палеографии и языка—ко времени не позднее XII в. Текст письма легко подвергается разделению на слова и вполне понятен: “Отъ Твьрьдяты къ Зоубери. Възми оу господыни тринадесяте рЬзанъ”. Письмо написано небрежным почерком, буквы поставлены криво и многие из них недописаны. Несмотря на это, орфография письма строго выдержана и отражает черты книжного языка XI—XII вв. Лишь в одном слове възми опущена буква Ь после з, соответствующая редуцированному гласному в слабой позиции. В лексике грамоты обращает на себя внимание использование редкого слова господыни. В “Материалах для словаря древнерусского языка” И. И. Срезневского это слово Проиллюстрировано лишь немногими примерами, заимствованными из церковно-юридических текстов, переведенных с греческого языка. Употребление слова господыни в нашей грамоте в безусловно бытовом контексте заслуживает пристального внимания. Таким образом, грамота № 84, как и почти современная с нею грамота № 9, может быть отнесена к числу важных свидетельств о литературно-письменном русском языке древнейшего периода.

Выше мы уже упомянули о грамоте № 87. Теперь обратимся к анализу ее текста. По стратиграфическим данным грамота может быть отнесена к XII в., палеография и язык грамоты такой датировке не противоречат. Текст письма занимает две строки, которые могут быть разделены на слова следующим образом: “От Дрочке от папа покляняние ко Демеяноу и къ || Мине и къ Ваноукоу и къ вьхемо вамо, добре створА”.Перевод также затруднений не вызывает. Авторомписьма является некий Дрочка, по всей вероятности, имевший духовный сан попа. Этот поп-шутник передает свой поклон адресатам письма, в качестве которых названы трое: Демьян, Мина и Ванук. В написании къ вьхемо вамо, очевидно, нужно усматривать значение: ко всем вам. Здесь употреблена своеобразная форма определительного местоимения весь в дат. пад. мн. числа без вторичного смягчения звука х в с. Подобные формы, свойственные древнему новгородскому говору, несколько раз засвидетельствованы в древних письменных памятниках на пергамене: в “Духовной грамоте Варлаама Хутынского” (до 1192 г.) и в одном месте “I Новгородской летописи” по древнейшему Синодальному списку (под 1217 г.). Ниже будут показаны подобные же диалектные формы этого местоимения и в нескольких более поздних берестяных грамотах. Заслуживает внимания концовка грамоты, тождественная той, которая читается в грамоте № 9. Здесь важно отметить, что этот вежливый оборот не сопровождает какой бы то ни было конкретной просьбы, будучи присоединен только к приветствию. Примеры подобного же использования вежливых выражений, построенных из аналогичных словосочетаний, нередки в греческих письмах, сохраненных папирусами эллинистического периода. Написание в грамоте № 87 слова папа с буквой а, вместо о в первом слоге тоже может свидетельствовать о возможном знакомстве автора письма с греческим языком, в котором аналогичное слово имеет начертание pa/paj (papas).