Мещерский Н.А. История русского ЛЯ - Л, 1985

Не вызывает особых затруднений прочтение и понимание текста грамоты № 119, тоже относимой к рубежу XI—XII вв. Это краткое письмо, состоящее всего из двух фраз. В начале письма, в отличие от других текстов подобного рода, мы не находим имени лица, к которому направлено письмо, и стоит лишь имя автора “Отъ РознЬга. Въдале есмь Гюргевицоу без девяти коунъ 2 гривьнЬ. Взьмъши въдаже прочь людем”.Переводим это письмо: “От Рознега. Я дал Гюргевичу без девяти кун две гривны (денежную сумму, выраженную в названных монетных единицах). Взяв, отдай прочее людям (слугам)”. Вторую фразу письма читаем и понимаем не так, как другие исследователи, отделяющие слог же от предшествующего въда. В нашем понимании это распоряжение, которое Рознег направляет жене или какой-либо другой близкой ему женщине, чем объяснима форма женского рода причастия въземъши, не обнаруживающая никаких отступлений от грамматических норм русского письменно-литературного языка древнейшей эпохи.

Остановимся также на текстах некоторых грамот, относимых к более позднему времени—XIII—XIV и началу XV вв., т. е. к периоду феодальной раздробленности Русской земли, поскольку нам не кажется необходимым отделять эти тексты от подобных же им письменных памятников более древнего времени по их языку.

Интересно по содержанию и по знаку письмо в грамоте № 5, открытой в 1951 г., изданной в 1953 г. и относимой по данным стратиграфии и палеографии к первой половине XIV столетия. Начальная строка этой грамоты разрушена. Из тех букв, которые читаются на ней, можно понять, что отправителем письма является Есифъ. Он пишет к Матфею: “Постои за нашего сироту. Молви дворянину Павлу, Петрову брату, дать грамотЬ не дасть на него”. Большая часть письма настолько ясна, что не нуждается даже в переводе на современный русский язык. Затруднение представляет лишь конец грамоты. Очевидно, и в этом случае слово дать должно пониматься не как инфинитив от глагола дам, а как своеобразный подчинительный союз, состоящий из да и частицы ть (ти). Функция этого союза заключается в присоединении придаточного предложения цели, или косвенно-побудительного, зависимого от глагола молви. Смысл фразы в целом: “Молви дворянину Павлу..., чтобы тот не давал на него (на нашего сироту) грамоты”. Вероятно, имеется в виду так называемая дерновая грамота, выдача которой на кого-либо означала его закабаление выдавшим такую грамоту лицом.

Подобная функция того же союза дать может быть усмотрена и в тексте грамоты № 53, раскопанной в 1952 г. и изданной в 1954 г. Она датируется рубежом XIII—XIV вв. и представляет собой письмо от Петра к Марье (очевидно, его жене). Содержание письма следующее: “Поклон от Петра к Марье. Покосиле есмь пожню, и озерици оу мене сЬно отъяли. Спиши список с купной грамотЬ да пришли сЬмо, куды грамота поЬеде, дать ми розумно”. Перевод: “Поклон от Петра к Марье. Покосил я пожню, а озерцы (название жителей села) у меня сено отобрали. Спиши список купчей грамоты и пришли сюда, куда грамота укажет, чтобы мне стало ясно”. В третий раз тот же подчинительный союз читается в тексте грамоты № 361, найденной в 1959 г. и опубликованной в 1963 г. Датируется это письмо рубежом XIV—XV вв. В связи с тем, что по поводу толкования текста этой грамоты до сих пор высказываются противоречивые суждения, обратимся к его подробному разбору: “Поклон от шижнянъ побратиловицъ господину Якову. Поеди, господине, по свою верешь, дать, господине, не гнее. А нынеца есме, господине, погибли, верешь позябля, сЬяти, господине, нечего, а ести такоже нечего. Вы, господине, промежю собою исправы не учините, а мъ [мы] промежю вами погибли”. Пишут жители Шиженского погоста возле г. Тихвина владельцу села Якову, сообщая о погибшем урожае. Споры вызывает фраза: “Поеди... по твою верешь дать... не гнее”. А. В. Арциховский толкует слово верешь как всходы , которые якобы у шижнян померзли, и они просят своего господина Якова “приехать на свои всходы, дать негниющие”, т. с. не гнилые семена. Это же толкование текста принято В. Л. Яниным и Л. В. Черепниным. Полагаем, что и в этом контексте дать выступает как подчинительный союз. Слово верешь означает не всходы, а хлеб в зерне; предлог по следует понимать, как обычно он употребляется в народной речи, в значении цели: “Поезжай за своим зерном, чтобы оно не гнило”. Очевидно, дело происходит осенью. Морозом побило урожай, идут дожди, хлеб гниет, Яков должен забрать свою долю зерна, чтобы оно не сгнило. Таким образом, единственно верный смысл письма может быть установлен после внимательного анализа всех сторон языка грамот.

Для того чтобы показать смысловое и стилистическое разнообразие текстов на берестяных грамотах, приведем еще сохранившееся в отрывке письмо на грамоте № 317, найденной в 1957 г. и датируемой серединой XIV в : “(и)хо сльзы проливаются прЬдъ богьмо. За то гнЬ(в) на васо меце, поганыи. А нынЬ покаитеся того беззакония. А в то дЬло оканЬное немного поводить. А тых бы хотя и не постыдитися” Автор письма,— как комментирует эту грамоту А. В. Арциховский,— изливает на кого-то свое раздражение, пользуясь для этого церковными оборотами. Соглашаясь в этом с комментатором грамоты, заметим, что текст этот носит явные черты обличительной публицистики.

Таким образом, смысловое и стилистическое многообразие текстов, сохраненных этим новым типом письменных источников, дает возможность рассматривать их лингвистические показания как ценнейшие свидетельства, раскрывающие до того не известные стороны жизни древнерусского общества и оттенки древнерусского литературного языка. И нет никаких оснований отрывать язык включенных в научный обиход новых письменных памятников от общего русского литературного языка, история которого построена на прочтении памятников традиционного содержания Только привлечение широкого историко-лингвистического контекста дает нам возможность правильно понимать и язык, и содержание грамот на бересте.

Наиболее ярко прослеживается связь между языком берестяных грамот и общим литературно-письменным языком древнейшей эпохи в использовании авторами этих грамот устоявшихся речевых трафаретов, закрепленных длительной традицией. В приемах такого “литературного этикета” (термин Д. С. Лихачева) мы можем усматривать один из признаков литературного языка феодальной эпохи как письменного языка, “обработанного мастерами”.

Легче всего выделить подобные устойчивые формулы в начале и в конце дошедших до нас писем. Из общего количества найденных берестяных грамот, не принимая в расчет многочисленных плохо сохранившихся отрывков или явно малограмотных написаний, свыше ста представляют собою частные письма.

Наиболее распространенной в письмах формулой начала письма было сочетание: поклон от NN к NN. По нашим подсчетам, таково начало 58 новгородских грамот на бересте, например: поклон от Грикшв к Есифу (№ 3); поклон от Смешка Фоми (№ 11) и др. Разновидность той же формулы с заменой слова поклон церковнокнижным его синонимом покланяние нами обнаружена в новгородских грамотах № 87, 103, 139, 163, 427 и 503, а также в смоленской, от которой сохранился лишь отрывок.

Своеобразным вариантом той же самой начальной формулы можем признать и такое начало письма, где с левой стороны в первой строке, перед текстом поставлен крестик, а вслед за тем читается: “от NN к NN”. Подобное начало находим в восьми письмах (грамоты № 9, 34, 105, 114, 115, 142, 155, 159). Как замечено выше, по мнению польского слависта В. Курашкевича, с которым мы согласны, в наиболее древних грамотах знак креста может рассматриваться как идеографическая замена слова поклон. Отметим, что в грамоте № 67 крестик слева предшествует написанию слова поклон. Таким образом, в этом письме объединяются обе трафаретные формулы.

В грамотах более позднего времени, преимущественно XIV— XV вв., находим более лаконичную формулу начала письма: “от NN к NN”. Данное начало обнаружено нами в 16 новгородских грамотах и в грамоте, случайно раскопанной в Витебске в 1959 г. В 1960 г. в Новгороде было найдено еще 4 грамоты с подобным же лаконичным началом.

Иногда в письмах встречается начало: “грамота от NN к NN” (№ 109 и 181). Подобные выражения начала известны по пергаменным грамотам. Дважды в новгородских берестяных грамотах появляется начальное сочетание “слово добро от NN к NN”. Обращает на себя внимание, во-первых, то обстоятельство, что такие начала писем характерны для Псковской летописи, и, во-вторых, что приведенная формула встречена только в письмах двух братьев — Фомы и Есифа. Возможно, эти люди, которые жили в XV в., были как-то связаны с Псковом.

Несколько грамот начинаются словами: “приказ от NN к NN” (грамоты № 93, 134, 144, 259, 303 и 383). Грамоты № 134, 259 и 538 имеют одних и тех же автора и адресата: “Приказ отъ ГригориЬ ко ДомонЬ”. К этой же начальной формуле примыкает и сокращенный вариант, без слова приказ. Так, в грамоте № 119 начальная формула сведена только к имени автора письма в род. пад. с предлогом: “От РознЬга”. В грамоте № 169, наоборот, находим только имя адресата: “ВасильевЬ”, т. е., очевидно, жене некоего Василия. Обе эти грамоты по содержанию несомненно приказы.

Часто встречающимся трафаретным началом письма можем считать формулу: “Целобитье от NN к NN”. Ее находим в грамотах № 109, 135, 167, 242, 297, 310, 314, 413. Разновидностью такого же устойчивого сочетания признаем начальные слова: “такому-то целом (челом) бью”. Это начало читается в грамотах № 31, 157, и, по всей вероятности, в № 32. Иногда традиционное начало данного типа несколько видоизменено, например, “Бьют целом такие-то”. Подобно этому начинаются письма в грамотах № 94, 97, 140, 148, 307, 311. Таковы многообразные формулы начала письма.

Не менее характерные примеры применения “литературного этикета” находим и в концовках грамот. Так, мы уже упоминали о вежливой концовке в грамотах № 9 и 87 (“добрЬ сътворА”), которая полностью соответствует греческому эпистолярному обороту вежливости, по-видимому, проникшему на Русь через переводную письменность.

Типичны в концовках грамот фразы с различными формами глагола кланяться. Например: “а вам кланяемся” (№ 41); “а язъ тобЬ кланяюся” (№ 147); “а тобе ся кланяю” (№ 175); “а язъ тобе ся кланяю” (№ 186). Яркая и лаконичная концовка письма читается в грамоте № 370: “а на том тобе цолом”.

Приведенные примеры доказывают, что такие устоявшиеся словосочетания, подобные которым нередки и в ранее известных ученых грамотах на пергамене, органически связаны с содержанием и с языковой формой берестяных грамот. Эти традиционные формулы начала и концовки письма составляют принадлежность уже в древнейшую эпоху зародившегося на Руси литературного эпистолярного стиля, характеризуют речевую культуру писавших, их умение владеть обработанными формами издавна сложившегося литературно-письменного языка. Хотя грамоты на бересте стоят ближе к разговорной речи своего времени, чем любые из ранее известных памятников древнерусской письменности, все же и в этих частных письмах обнаруживаем несомненное воздействие книжных, письменных традиций на язык переписки простых древнерусских людей.

Язык собственно литературных произведений киевского периода иначе может быть назван народно-литературным типом древнерусского литературно-письменного языка (В. В. Виноградов). Как показано выше (гл. 4), в памятниках этого типа старославянские (южнославянские по своему происхождению) и восточнославянские элементы речи находились в состоянии приблизительного равновесия. Колебания в ту или другую сторону зависели от жанра конкретного памятника, кроме того, старославянская речевая стихия обычно усиливалась в тех местах памятника, которые прямо или косвенно были связаны с выражением официальной церковной идеологии. Восточнославянские же элементы речи преобладали тогда, когда рассказывалось об обычных бытовых делах. К памятникам данного языкового типа условно могут быть отнесены летописи (за исключением собственно церковных записей, а также документальных внесений, подобных текстам договоров древнейших русских князей с Византией). К этому же типу принадлежат такие произведения, как “Поучение” Владимира Мономаха (опять-таки, за исключением сделанных им выписок из богослужебных книг—“Псалтири” и “Триоди Постной”), “Моление Даниила Заточника”, тоже насыщенное церковнославянскими цитатами, наконец, “Слово о полку Игореве” как ценнейший памятник поэтической культуры Древней Руси. Без колебаний отнесем к той же жанрово-стилистической разновидности народно-литературного языка и язык тех произведений переводной литературы светского характера, которые, несомненно, были переведены в Киевской Руси. К таким переводным произведениям относятся “История Иудейской войны” Иосифа Флавия, “Александрия”, “Повесть об Акире”, книга “Иосиппон”, “Девгеньево деяние” и ряд других.

Одна из трудностей, подстерегающих исследователей, изучающих язык названных литературных памятников, состоит в том, что все они, оригинальные и переводные, дошли до нас не в подлинниках, а в сравнительно поздних списках, отстоящих по времени от эпохи создания текстов на два-три столетия. Так, например, “Повесть временных лет”, созданная в своих окончательных редакциях около начала XII в., дошла в списках XIV—XV вв., самый древний из которых, Лаврентьевский, датируемый 1377 годом, был переписан в северо-восточной Руси, в Нижнем Новгороде. Другой список этого памятника, Ипатский, содержащий также и продолжения “Начальной летописи”—летописи Киевскую и Галицко-Волынскую за XII— XIII вв., относится к 20-м годам XV в. и был переписан в Псковской земле. Радзивилловский список, переписанный, по-видимому, возле Смоленска, восходит ко времени не раньше конца XV в.

“Поучение” Владимира Мономаха, как известно, сохранилось в единственном списке Лаврентьевской летописи, “Моление Даниила Заточника”, созданное в XII в. и переработанное в XIII в., в 19 списках, восходящих ко времени не ранее XVI в. Единственный список “Слова о полку Игореве”, находившийся в руках первых его издателей 1800 г., вероятно, относился к XV—XVI вв., т. е. тоже отстоял от времени создания самого памятника не менее чем на три столетия.

То же самое может быть установлено и для большинства произведений древнерусской переводной литературы. Так, “История Иудейской войны”, переведенная не позднее начала XII в., представлена более чем тремя десятками списков, однако древнейший из них не старше первой половины XV в. Таким же образом обстоят дела и с “Александрией”. Что касается текста книги “Иосиппон”, переведенной с еврейского оригинала не позже конца XI в. (пространная цитата из этого перевода внесена в рассказ “Повести временных лет” под 1110 г.), то полных списков этого произведения не дошло до нас ни одного, а многочисленные отрывки рассеяны по различным хронографическим сборникам XV—XVII вв. Наконец, “Девгеньево деяние”— перевод византийской стихотворной повести о Дигенисе Акрите (пограничнике) — находилось в составе того же сгоревшего в 1812 г. мусин-пушкинского сборника, где был список “Слова о полку Игореве”. Остальные же списки этого переводного памятника восходят ко времени не ранее XVII— XVIII вв. Поэтому все памятники собственно литературной разновидности письменного языка киевской эпохи могут изучаться лишь по поздним их копиям.

Неточности и искажения были обычны при переписке текстов древнерусских произведений. Один из таких случаев неправильного прочтения текста позднейшими переписчиками положил начало поэтической легенде. В “Повести временных лет” под 1024 г. рассказывается о битве дружины киевского князя Ярослава с войсками его брата, князя Мстислава черниговского. Предводителем варяжской дружины, призванной на помощь Ярославу из-за моря через Новгород, был некий Якун. Об этом начальнике варягов в “Повести временных лет” было сказано: “и бЬ Якун сь лЬпъ, и луда у него золотомъ истькана”,т. е. Якун был красив и носил плащ, вытканный золотом. В поздних списках “Начальной летописи” фраза исказилась, благодаря отпадению конечного редуцированного в местоимении сь. Получилось: “бЬ Якун слЬпъ”. Из такого неправильного чтения возникает пересказ этого эпизода в памятнике XIII в., “Патерике Киево-Печерском”: “бысть в земли Варяжьской князь Африкан, брат Якуна СлЬпаго, иже... биася полком по Ярославле”. Красавец и щеголь варяг был превращен таким образом в незрячего калеку. А отсюда ведет начало поэтическое переосмысление, совершившееся уже в литературе XIX в. Баллада А. К. Толстого, посвященная этому летописному эпизоду, озаглавлена “Гакон Слепой”. Герой битвы, не видя ничего вокруг себя, “молотит по русским щитам и броням”, бьет чужих и своих.

Другие искажения древних текстов не бывали столь “драматичны”. Однако они обычно приводили к сознательному или бессознательному обновлению языка в позднем списке произведений. Этим и вызывается необходимость критического подхода к тексту, издаваемому по спискам, не современным его появлению. И с особенной осторожностью следует относиться к языковым явлениям, засвидетельствованным поздними списками и отражающим не язык эпохи создания памятника, а речь переписчика, жившего в последующее время. Это и будем иметь в виду, подходя к изучению языка “Слова о полку Игореве”.

Известный нам текст “Слова о полку Игореве”, без сомнения, в числе прочих более поздних речевых отклонений отражает второе южнославянское влияние на русский язык, имевшее место в XV в. (см. об этом в гл. 8). Таким образом, многие церковнославянизмы в первом издании “Слова о полку Игареве” и в Екатерининской копии были обязаны своим появлением вкусам последующих переписчиков текста.

Об этом свидетельствует, как было подмечено Л. П. Якубинским,, выписка из текста “Слова о полку Игореве”, сделанная переписчиком “Псковского апостола” в 1307 г.: “При сихъ князехъ сЬАшетсА и ростАше оусобицами. гыняше жизнь наши въ князЬхъ которы и вЬци скоротишасА члкмъ”.

В современных изданиях “Слова о полку Игореве” мы читаем данное место следующим образом: “Тогда при ОлзЬ Гориславичи сЬятешется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Дождьбожа внука, въ княжихъ крамолахъ вЬци человЬкомъ, сократишась”.

При сравнении обоих текстов можно судить о том, каким был текст этого памятника до тех изменений, которые были в него внесены в период второго южнославянского влияния.

В текстологическом отношении значимость выписки в “Псковском апостоле” неоценима. Наличие данной цитаты в подлинном памятнике начала XIV в. неопровержимо свидетельствует об аутентичности и древности “Слова о полку Игореве”.

Обратимся к сопоставительному анализу обоих приведенных текстов. В “Слове...” назван конкретный князь Олег Святославович черниговский, получивший поэтический эпитет Гориславлича. Заметим попутно, что имя Горислав обнаружено в одной из берестяных грамот (№ 262), найденной в 1957 г. Это же отчество трижды засвидетельствовано и текстом “Первой Новгородской летописи” у реально существовавших людей. В “Слове...”, по-видимому, это эмоционально окрашенный эпитет. осуждающий князя как первого инициатора междоусобных раздоров. В записи 1307 г. имя князя опущено, так как автор отнес ее к усобицам своего времени: войне между князьями Михаилом Тверским и Юрием Московским.

В тексте, воспроизведенном духовным лицом, переписывавшим церковную книгу “Апостол”, сознательно выпущено имя древнего языческого бога Дажьбога, внуками которого автор “Слова...” называл русских людей. Однако смысл этого поэтического выражения был правильно понят писцом, делавшим выписку, и точно передан сочетанием “жизнь наша”. Этим самым и благочестивый переписчик XIV в. молчаливо признал себя одним из внуков древнего солнечного божества.

Обратимся к собственно языковым отличиям обоих сопоставляемых текстов.

В издании “Слова...”: “съяшется и растяшеть усобицами”. В записи: “сЬАшесА и ростАше сусобицами”. Запись сохранила первоначальный для текста восточнославянский вариант глагола ростАше с гласным о в корне. В позднейшем списке “Слова...” правописание лексемы было изменено на церковнославянский образец. Глагольная флексия 3-го л. ед. числа имперфекта, очевидно, сохранилась более точно в издании “Слова...”. Флексия эта с характерным наращением -ть была типична для древнерусских говоров юга. Псковский писец, автор записи 1307 г., не воспринял этого наращения, так как оно не свойственно его родному северо-западному говору.

Глаголу погибашеть в издании “Слова...”, также сохранившему эту древнюю южнорусскую флексию, в тексте записи соответствует в фонетическом отношении более старая и, очевидно, первоначальная непроизводная разновидность того же глагола гыняше с сохранением древнего звукосочетания гы, изменившегося после XIII в. в ги.

Тексту издания “Слова...” “въ княжихъ крамолахъ вЬци человЬкомъ скратишась” в записи соответствует: “въ князЬхъ которы в въци скоротишасА члкмъ”. Изменения текста многообразны. Во-первых, они касаются устранения первоначальных восточнославянских элементов речи и замены их более распространенными в XV в. церковнославянизмами. Так, слово котора, засвидетельствованное памятниками киевского периода в значении междоусобие , заменяется церковнославянским по происхождению существительным крамола. Глагол с исконным полногласным сочетанием скоротишась заменен церковнославянским глаголом с неполногласием скратишась.

Во-вторых, расхождения между текстами относятся к выражению того же смысла различными грамматическими категориями. Если в издании “Слова...” находим субстантивно-адъективное словосочетание въ княжихъ крамолахъ, стоящее в подчинительной связи со сказуемым того же предложения скратишась, то в записи этому соответствует сочетание имени существительного с подчиненным словом с предлогом въ князЬхъ которы, выступающее как независимое сочиненное предложение без пропущенного сказуемого.

В-третьих, отметим в записи изменение порядка слов во второй части сложносочиненного предложения, что придает ему

оттенок поэтической инверсии: “вЬци скоротишасл члком”. Это 73

последнее наблюдение заставляет нас признать первоначальным порядок слов, сохраненный в “Псковском Апостоле”.

Таким образом, произведенное сопоставление доказывает, что в процессе позднейших языковых изменений из первоначального текста “Слова о полку Игореве” сознательно были устранены отдельные восточнославянские элементы речи и заменены модными в XV в. церковнославянизмами. Этим подтверждается общее положение истории русского литературного языка, что чем древнее русский письменный памятник, тем больше в нем может быть обнаружено исконных восточнославянских речевых элементов.

Однако, хотя некоторые старославянизмы, бесспорно, внесены в текст “Слова о полку Игореве” переписчиками XV в., какое-то их количество было свойственно языку памятника и при самом его создании в XII в. Поэтому необходимо точно установить все те смысловые и стилистические функции, которые были присущи исконным церковнославянизмам в первоначальном тексте “Слова...”.

Этому вопросу была посвящена специальная статья Л. П. Якубинского, которая затем вошла в виде отдельной главы в его книгу “История древнерусского языка”. Согласно мнению Якубинского и других исследователей, старославянизмы в “Слове о полку Игореве”, как и в других литературных памятниках киевского периода Древней Руси, могут быть разделены на две группы: старославянизмы смысловые, или понятийные, и старославянизмы стилистические.

Старославянизмы первой группы по своему характеру не могли иметь исконно восточнославянских лексических параллелей. Это были специальные термины, связанные с богословием или с богослужением православной церкви: благословение, благочестивый, благоверие, страннолюбив, доброгласие и т. п. Обратим внимание на то, что многие из понятийных старославянизмов представляли собою кальки, буквальные морфологические переснимки с греческих сложных слов. Хотя необходимо тут же сказать, что и русскому языку с начального периода его развития не был чужд словообразовательный способ сложения основ. Исследования акад. В. М. Истрина, посвященные древнему славяно-русскому переводу “Хроники” Георгия Амартола, показывают, что древние переводчики по собственному почину могли свободно передавать сложные слова греческого оригинала простыми словами или сочетаниями простых слов, равно как и простые слова переводимого текста превращать во вновь создаваемые сложные слова. Следовательно, сложные слова не всегда должны рассматриваться как несомненные кальки с греческого.

К числу смысловых старославянизмов признают возможным отнести и многие слова собственно греческого происхождения (например, ангел, апостол, евангелие и т. п.), принесенные на Русь в составе старославянских церковных текстов (об этом см. ниже, с 81).

Старославянизмы второй группы — стилистические — всегда имеют парные соответствия, определяемые известными фонетическими и морфологическими приметами: неполногласие—полногласие; начальные ра-, ла- — начальные ро-, ло-; сочетание жд (из дj) — ж; шт или щ (из tj) — ч; и т. п. Подобные парные соответствия засвидетельствованы уже для древнейшего периода развития русского литературного языка. Однако следует заметить, что если старославянское жд почти всегда последовательно вытеснялось даже в памятниках русского извода старославянского языка написаниями с одним ж, типа ноужа, то старославянское шт, впоследствии изменившееся в щ, оказывалось устойчивее и могло широко внедряться даже в собственно русские памятники деловой письменности. Своеобразная фонетическая закономерность последовательного исключения написаний с жд и терпимость по отношению к словам с буквой щ особенно характерна именно для XI—XIV вв. В результате могли создаваться славяно-русские скрещения типа преже (при собственно восточнославянском переже) — по признаку неполногласия слово преже представляет собою старославянизм, по наличию же звука ж вместо сочетания жд это же слово может рассматриваться как характерное восточнославянское явление.

Стилистические старославянизмы (по Якубинскому) также могут быть подразделены на подгруппы.

Во-первых, те старославянизмы, которые благодаря раннему их внедрению не только в письменный, но и в разговорный русский язык, совсем или почти совсем вытеснили параллельные восточнославянские лексемы. К этой подгруппе отнесем такие слова, как, например, сладкий, время (заметим, что восточнославянский вариант веремя, хотя и редко, все же иногда употреблялся, например, в Смоленской грамоте 1229 г., в некоторых деловых памятниках XIV в., а также в ряде мест Киевской летописи по Ипатьевскому списку); к этому же роду слов Л. П. Якубинский относит предлоги с неполногласием: пред, чрез.

Во-вторых, можно выделить подгруппу слов, у которых старославянские и восточнославянские их варианты обладают одинаковым основным смысловым значением: врагъ—ворогъ, градъ — городъ, срамъ — соромъ, храбрый — хоробрый, глава — голова, млеко — молоко и т. п. Употребление таких слов в письменных памятниках киевской эпохи на первый взгляд кажется хаотическим, стилистически неупорядоченным (по наблюденияям Г. О. Винокура и О. В. Творогова).