Мещерский Н.А. История русского ЛЯ - Л, 1985

Прежде всего это так называемое падение глухих гласных и многочисленные последствия этого историко-фонетического процесса, способствовавшего коренной перестройке всей фонологической системы русского языка. Этот процесс может считаться завершенным к началу XIII в. для всех диалектов русского языка и для всех славянских языков в целом.

Вслед за падением глухих, или, иначе, двояким разложением древней системы редуцированных гласных, в фонологической системе в XIII—XIV вв. начинают проявляться такие процессы, как переход е в о под ударением перед твердыми согласными, переход сочетаний гы, кы, хы в сочетания ги, ки, хи. постепенное отвердение согласных ж и ш, наконец, отвердение ц.

В грамматическом строе приблизительно в то же время происходит постепенный переход от древней группировки именного склонения по основам к современным типам склонения, объединяемым по принадлежности имен к грамматическому роду. Одновременно происходят изменения в системах падежных флексий, связанные с взаимопроникновением отдельных типов склонения. Приблизительно тогда же наблюдается утрата двойственного числа, утеря звательной формы и т. п.

В глагольной системе к XIII—XIV вв. постепенно выходит из употребления многообразие древних форм прошедшего времени — вначале имперфект, затем аорист, плюсквамперфект, формы перфекта теряют связку и постепенно превращаются в современные формы прошедшего времени с суффиксом -л, В результате глагольная система приближается к современной при постоянном усилении в ней видовых различий.

Названные общеязыковые изменения осуществлялись в разных диалектах древнерусского языка не одновременно, но к XIV в. все диалектные ответвления были ими охвачены.

Что касается письменной формы языка, то в ней в течение всего периода феодальной раздробленности продолжали действовать традиции, выработавшиеся еще в киевскую эпоху на основе древнеславянских норм. Новые языковые явления находили доступ в письменную форму языка лишь эпизодически и непоследовательно, отражая живую речь пишущих.

Так, например, в “Новгородской летописи” XIV в. находим следующую фразу: “СгорЬста двЬ церкви... и два попа сгорЬша”. Пишущий как бы желает похвастаться своим умением пользоваться древней формой аориста и знанием двойственного числа, но тут же не выдерживает и сбивается на речь своего времени, употребляя более новые глагольные формы. В письменных памятниках употребление форм имперфекта и аориста продолжается вплоть до XVII в., однако пишущие нередко допускают ошибки в этих формах, создавая своеобразные грамматические контаминации. Так, возможна форма мы уставиша, в которой 3-е лицо мн. числа глагола находится в противоречии с подлежащим, выраженным местоимением 1-го лица. Здесь действует аналогия с новыми формами прошедшего времени, изменяемыми только по родам и числам, но не имеющими спряжения. Смешиваются флексии имперфекта и аориста, поскольку обе формы выступают уже как архаические, не существующие в живой речи:

оставляху (имперфект): оставиша (аорист) > оставляша (контаминированная форма)

Таким образом, в письменных памятниках, начиная с периода феодальной раздробленности, традиция постоянно вступает в противоречие с живыми фактами языка современности.

Поскольку всесторонняя перестройка древнерусской языковой системы по времени совпадает с периодом феодальной раздробленности, может возникнуть естественный вопрос: не связаны ли оба эти явления причинно-следственной связью? На первый взгляд, установить такую непосредственную связь между изменениями социальными и изменениями в системе языка представлялось бы весьма соблазнительным. Пока существовало могучее и целостное Киевское государство, крепко держалась единая общая норма литературно-письменного языка; когда распадается государственное единство, естественно было бы ожидать и распадения общеобязательных норм в письменной форме общенародного языка. Однако от прямых параллелей в этих областях следует, без сомнения, воздержаться, ибо язык, даже литературно-письменная его форма, никогда непосредственно и прямо не отражает тех изменений, которые происходят в человеческом обществе.

Обратимся к основным зональным разновидностям древнерусского литературно-письменного языка, наметившимся в XI II— XIV вв. Все письменные памятники, дошедшие до нас от времени феодальной раздробленности, должны рассматриваться как памятники древнерусского литературно-письменного языка, независимо от места их написания. Но постоянные диалектные внесения, наблюдаемые в этих документах в данную историческую эпоху, позволяют условно выделить несколько зональных разновидностей письменного языка по характеру отражаемых в них диалектных явлений. Точного разграничения местных вариантов языка нет, так как этот вопрос еще недостаточно разработан и русская историческая диалектология не вышла из начальной стадии своего развития.

Установление соответствий между древними диалектами русского языка, получившими отражение в письменности, и границами феодальных государственных объединений не всегда возможно, ибо пределы последних не отличились устойчивостью и нередко менялись. Кроме того, рубежи между диалектными группами не всегда совпадали с государственными границами эпохи феодальной раздробленности. Одна и та же территориально-диалектная разновидность языка могла обслуживать различные феодальные области, например, земли Полоцкая и Смоленская, будучи политически разделенными, оказываются в пределах одной зональной разновидности древнерусского литературно-письменного языка; земля Псковская лишь к концу XIII в. окончательно обособляется от Новгородской, однако по данным языка обе территории с самого начала своего исторического существования резко отличаются друг от друга.

Наиболее достоверно установлены для периода феодальной раздробленности в пределах восточнославянской территории следующие локальные разновидности литературно-письменного языка, до известной степени соответствующие диалектным зонам общенародного русского языка и приблизительно совпадающие с границами феодальных княжеств.

1. На севере существовала древняя новгородская разновидность литературно-письменного языка, границы распространения которой приблизительно совпадали с границами земли Новгородской. Письменные памятники, отражающие эту разновидность, очень многочисленны и датируются весьма ранним

временем, начиная с XI в.

В новгородской диалектной разновидности отражаются на письме основные черты севернорусских говоров, в значительной степени сохранившиеся и до наших дней. В области фонетики — это неразличение гласного и и гласного, обозначавшегося буквой Ь; это чоканье и цоканье, т. е. неразграничение шипящих и свистящих аффрикат, а также пропуск согласного в перед л. В области морфологии это смешение родительного, дательного и местного падежей при склонении существительных с основой на -а. Обращают на себя внимание и лексические диалектизмы, которые частично отмечались нами при анализе языка берестяных грамот.

2. На северо-западе выделяется псковская разновидность, которая прослеживается в письменных памятниках Псковской земли в течение XIV—XV вв. Благодаря большому числу письменных памятников псковская разновидность литературно-письменного языка изучена достаточно подробно. Кроме черт, характерных для Новгорода, как, например, чоканье и цоканье, в псковских памятниках отмечают аканье, смешение шипящих и свистящих согласных—ж—з, ш—с. Лексические диалектизмы также характерны для псковских письменных памятников,

3. На западе отмечается смоленско-полоцкая разновидность литературно-письменного языка, охватывавшая территорию древнего Смоленского княжества и Полоцкой земли. Письменные памятники, особенно делового характера, достаточно многочисленны, что позволяет говорить и об этой разновидности как о хорошо известной исследователям. Кроме чоканья и цоканья, что характерно и для двух первых разновидностей, памятники Смоленска и Полоцка содержат смешение звуков в и у, что стало впоследствии отличительной чертой белорусского языка.

4. На юго-западе выделяется галицко-волынская разновидность письменности. Она известна главным образом благодаря наличию деловых памятников, написанных на ней. В этой разновидности отмечается смешение в и у, фрикативное г, переход о в закрытом слоге в у, соответственно после мягких согласных—е в ю. Это черты, которые в дальнейшем будут свойственны говорам украинского языка.

5. На юго-востоке, вероятно, существовала разновидность литературно-письменного языка, характерная для Черниговской, Северской и Рязанской земель. Памятников этой разновидности дошло до нас очень мало, и она плохо изучена.

6. На северо-востоке сложилась владимиро-суздальская разновидность письменности. Эта разновидность в науке определяется главным образом негативными данными. В ней отсутствовало чоканье и цоканье, смешение и и Ь, в и у. Эта разновидность ближе всех остальных к традиционному письменному языку киевского периода, что объясняется рядом вне-языковых причин (см. гл. 8). Письменных памятников, представляющих эту разновидность, много, но они пока еще недостаточно изучены в историко-диалектном отношении.

Перечисленные отличия диалектного происхождения проявлялись главным образом в памятниках деловой письменности, частично в летописях и списках традиционно-книжных памятников, что же касается собственно литературных произведений, то в них эти диалектные отличия были редкими и немногочисленными. Для того чтобы показать характер языка таких произведений, остановим наше внимание на “Слове о погибели Рускыя земли”, выдающемся памятнике словесного искусства XIII в. Этот памятник, дошедший до нас в двух списках XV и XVI вв., опубликован в критическом издании Ю. К. Бегунова. Анализ его языка и стиля был дан в наших работах.

Текст произведения дошел до нас в качестве поэтического вступления к одной из редакций “Жития Александра Невского”. Однако “Слово...” представляет собою независимое произведение, лишь механически соединенное с “Житием”. Этот памятник сохранился в списке Псково-Печерского монастыря, XV в., и в списке Гребенщиковской старообрядческой общины г. Риги, XV в.

Первоначальный текст отрывка может быть восстановлен с достаточной достоверностью путем критического сличения списков. Характерно, что, хотя списки относятся ко времени второго южнославянского влияния на русскую письменность, они не обнаруживают никаких следов его воздействия. Отрывок расчленяется на 61 ритмически построенную строку, слагающуюся обычно из одной синтагмы.

При рассмотрении лексики “Слова о погибели..” прежде всего обращает на себя внимание последовательно проведенное восточнославянское фонетическое и морфологическое оформление текста. Например, городи (стр. 14), из болота (стр. 45), вором (стр. 48), Царегородскый (стр. 54), Царягорода (стр. 57). Личные собственные имена тоже имеют всегда полногласную огласовку: Володимеръ (стр. 42, 49, 53, 56, 59), Володимерьскаго (стр. 61), Всеволоду (стр 40). Если согласиться с обычно принимаемой конъектурой в стр. 44—полошаху вм. ношаху, — то слой лексики с восточнославянской огласовкой еще пополнится. Обращает на себя внимание также восточнославянское суффиксальное оформление причастных образований: (за) дышючимъ (моремъ), будуче (стр. 33 и 51). К подчеркнуто восточнославянской лексике отнесем также: озеры (стр. 5), выникиваху (стр. 44), бортьничаху (стр. 53).

Постоянное предпочтение, отдаваемое автором и переписчиками текста восточнославянской речевой стихии, становится особенно заметно, если мы сопоставим отдельные характерные слова и выражения памятника с подобными же словами, сохранившимися в других современных ему по годам написания произведениях. Так, выражение железныя врата с церковнославянской огласовкой существительного читается в таких памятниках, как “История Иудейской войны” Иосифа Флавия (кн VII, гл. VII, 4), в “Ипатьевской летописи” под 1201 г., в “Задонщине” по старейшему, Кириллово-Белозерскому списку. Выражение дышущее море (тоже с церковнославянским суффиксом причастия) в значении незамерзающий океан находим в “Истории Иудейской войны” (кн. II, гл. XVI, 3), в послании Василия, архиепископа Новгородского, “О земном рае” (XIV в.), в “Задонщине”, в позднем “Житии Александра Ошевенского” (XVII в).

В “Слове о погибели ”, по сравнению с названными текстами, церковнославянская речевая стихия представлена относительно слабо К фонетическим, морфологическим и семантическим церковнославянизмам могут быть отнесены слова и выражения: испольнена (стр. 20), винограды. Обительными (стр. 15), кладязи (стр 6), семантическими церковнославянизмами являются обороты украсно украшена (стр 2) и правовЬрная вЬpa крестьянская (стр. 23—24) Все эти выражения образуют контекст, тематически связанный с церковно-религиозными представлениями, ими и ограничивается церковнославянская речевая стихия памятника.

Лексика “Слова о погибели...” отличается заметным своеобразием Кроме приведенных примеров, отметим еще уникальные употребления прилагательного мЬстночестьный (стр. 6) с прозрачным по этимологии значением местночтимый ; глагол выникивати (стр. 46), нигде не представленный в оформлении многократного вида с суффиксом -ива-; глагол бортьничати (стр. 53), легко определяемый по словообразовательным связям с существительным борть улей диких пчел в дупле , бортьник кто добывает мед диких пчел .

В грамматическом строе памятника выдвигаем на первый план точное соблюдение норм, закрепленных предшествующей традицией. Из 16 глагольных форм, зарегистрированных в памятнике, 6 форм принадлежат категории имперфекта, к XIII в. уже вышедшей из живого речевого употребления. Отметим характерный восточнославянский вариант имперфектной формы твердяху (стр. 47) без чередования в последнем согласном корня перед суффиксом -аху В написании списка П: “Мануил ... посылаша” (стр. 55) обнаруживаем свидетельство начинающегося разложения категории имперфекта, поскольку в данном случае контаминируются флексии 3-го лица ед. числа имперфекта и 3-го лица мн числа аориста (см выше, с. 88).

Принято считать, что формы имперфекта у восточных славян исчезли из разговорного языка к XII в. Тот факт, что в нашем памятнике столь часто употребляется эта форма, а также то, что она оформляет такую характерную лексику, как выникиваху и бортьничаху, позволяет, во-первых, отнести написание памятника к времени не позднее первой половины XIII в , а во-вторых, высказать предположение, что в диалекте, на базе которого создавалось “Слово о погибели ...”, исчезновение имперфекта могло произойти позднее, чем в других говорах Отметим еще, что формы 3-го лица мн. числа этого времени последовательно употребляются без конечного наращения -ть, что считается приметой южного происхождения памятников и встречается, например, в “Житии Александра Невского”, текстологически теснейшим образом связанном со “Словом о погибели ...”.

Весьма показательны для датировки и территориального приурочения “Слова о погибели.. ” формы сослагательного наклонения в придаточных предложениях цели, вводимых союзом а: а бы не възехалъ (стр. 49), а бы не взялъ (стр. 57). Такая синтаксическая конструкция обычна для южнорусских памятников XII в. и, в частности, дважды встречается в “Слове о полку Игореве”.

“Слово о погибели. ” в стилистическом отношении очень близко к таким памятникам древнерусской литературы, как “Слово о полку Игореве”, “Задонщина” (где отмечаются прямые заимствования из текста “Слова о погибели ...”), а также соотносится с поэтическими эпизодами “Ипатьевской летописи”.

Художественная структура “Слова о погибели ” отличается четким ритмическим членением текста. В нем легко могут быть выделены четыре строфические части, из которых последняя оборвана в самом начале и насчитывает лишь две строки.

Первая часть посвящена перечислению “многих красот” Русской земли (стр. 1—23). Она построена на параллелизме именных субстантивных словосочетаний с эмоционально окрашенными эпитетами. Словосочетания эти стоят в форме творительного падежа мн числа и связаны между собою морфологической рифмой, “горами крутыми, холми высокими, дубровами частыми (или чистыми), польми дивными ” Во второй части описываются необъятные пределы родины через перечисление граничащих с ней народов и племен. Эта часть тоже построена на синтаксическом параллелизме однородных субстантивных сочетаний, составленных из этнонимов. “Отселе до угор, от угор до ляхов, от ляхов до чахов, от чахов до ятвязи, ятвязи до немец...” (стр. 24—37). Третья часть, показывающая могущество Руси при Владимире Мономахе через отношение к ней других стран и народов, также содержит синтаксический параллелизм, организуемый повторами одинаковых глагольных форм и типов предложений (см. выше, с. 93) Эти строки связаны между собою также анафорическим употреблением начинательного союза а: “А литва..., а угры.., а немци...” (стр. 45, 47, 50).

Редко встречающаяся в других памятниках лексика, поэтическая фразеология, ритмическая организация речи—все это свидетельствует о незаурядном словесном мастерстве, которым несомненно обладал безымянный автор “Слова о погибели..”. Это поэтическое произведение может быть поставлено почти вровень со “Словом о полку Игореве” и лишний раз доказывает высокую поэтическую культуру Древней Руси до татаро-монгольского завоевания.

Сложено было “Слово о погибели...”, по всей вероятности, не позднее 1246 г., до кончины великого князя Ярослава Всеволодовича, о котором говорится в тексте как о живом Местом создания памятника может быть признана Владимиро-Суздальская земля, поскольку в тексте совершенно отсутствуют новгородско-псковские и западные диалектизмы, хотя оба списка были переписаны в Пскове.

Таким образом, анализ языка “Слова о погибели Рускыя земли” подтверждает сказанное выше о диалектных особенностях в письменных памятниках периода феодальной раздробленности.

В XIII—XV вв. русский литературно-письменный язык, как и в предшествовавшие периоды, продолжал обогащаться лексикой, заимствованной из языков соседних народов. И если в киевскую эпоху заимствования шли преимущественно из греческого языка, то в это время русский язык пополнялся лексикой из языков тех народов, которые соприкоснулись с Русью после XII в. На западе, в Прибалтике, это были немцы, проникновение которых туда хронологически приурочивается к 1201—1203 гг. С востока около середины XIII в происходит вторжение татаро-монголов, вобравших в свой состав порабощенные тюркские племена и усвоивших их язык.

Отметим заимствования, сделанные русским языком из немецкого, по наиболее ранней фиксации иноязычной лексики в письменных памятниках: пискупъ (католический епископ) — Смоленская грамота 1229 г.; провстъ (нем Probst—высшее церковное звание)—там же; фоготъ (нем. Vogt—судья)— там же; мастеръ (в значении глава рыцарского ордена — латинск. magister)—Смоленская грамота после 1230 г. (заметим, что это же слово в значении опытный работник появляется еще в “Ипатьевской летописи” под 1161 г., а также засвидетельствовано в грамотах XIV в ).

К середине XIII в отнесем следующие заимствования: рат(ь)манъ (член совета города Риги) — Полоцкая грамота 1264 г; рыторъ (рыцарь)—“Новгородская летопись” под 1242 г; шпильманъ (актер, плясун) — “Рязанская кормчая” 1284 г.; скорлатъ или скарлатъ (название дорогой ткани) — Грамота Владислава 1288 г.; Грамота Рижская 1300 г.; гЬрцикъ или герьцюк (герцог) — “Ипатьевская летопись” под 1235 и 1258 гг.

В XIV в зафиксированы такие заимствования из немецкого: бархатъ — “Путевые записки Игнатия”, 1392 г.; шида {шелковая ткань, нем Seide) — там же; буркгимисторъ — Грамота Витебская 1399 г , грошъ — Галичская грамота 1351 г.; кгвалтъ (насилие) — Грамота Витовта 1388 г; фальшивый (поддельный)—там же; фунтъ (мера вееа)—там же. В XV в—бунтъ (нем Bund—союз), балка (бревно); мушкатовый (цвет) — “Привилей мЬсту Менскому”, 1499 г.

Из татарского языка в XIII в заимствованы кумузъ (напиток из кобыльего молока): “пьеши ли кобылий кумузъ?” — “Ипатьевская летопись” под 1250 г; тамга (вид подати) — Грамота Менгу Темира 1267 г; ямъ (ямская гоньба)—там же; бураложникъ (бурлук, сорная трава) — там же; баскакъ (сборщик дани) — там же; дорога (татарский чиновник) — там же.

В XIV в — улусъ (кочевое поселение) — Ярлык Узбека 1315 г; караулъ (пограничное сторожевое поселение)—Грамота митрополита Алексия 1356 г.; каторга (металлическое украшение у пояса) —Духовная Ивана Калиты 1327—1328 гг.; татауръ (род пояса)—Духовная Дмитрия Донского 1389 г.; ден(ь)га (монетная единица)—Договорная грамота 1381 г; алтын (монета в 6 денег, от татарск. олты шесть ), алачюга (лачуга) —“Новгородская летопись” под 1379 г. и др. К XV в. может быть отнесена письменная фиксация следующих татарских заимствований: башмакъ — “Софийский временник” под 1447 г.; аргамакъ (дорогая лошадь) —там же; катуна (татарская женщина) — “Софийский временник” под 1496 г. Много заимствований из тюркских языков и даже целые фразы на восточных языках находим в “Хожении за три моря” Афанасия Никитина (1466—1472 гг.).

Несмотря на то, что Русь в течение почти двух с половиной столетий находилась под татаро-монгольским владычеством, слов, проникших в наш язык из языка завоевателей, было очень немного, и заимствования преимущественно ограничивались названиями вещей, принесенных нам татарами.

Новый этап в развитии русского общенародного и литературно-письменного языка начинается со второй половины XIV в. и связан с формированием централизованного государства вокруг Москвы. Феодальная раздробленность сменяется новым объединением восточнославянских земель на северо-востоке. Это объединение явилось причиной образования великорусской народности, в состав которой постепенно вливаются все носители русского языка, находившиеся под властью татаро-монголов. Параллельно в XIII—XV вв. те части восточнославянского населения, которым удалось избежать татаро-монгольского завоевания (на западе), входят в состав литовско-русского княжества, на территории которого образуется западно-русская народность, вскоре распавшаяся на белорусскую (под властью Литвы) и украинскую (под властью Польши) народности. Таким образом, сначала феодальная раздробленность, а затем татаро-монгольское завоевание и захват западнорусских земель Литвой и Польшей становятся причиной разделения когда-то единой древнерусской (восточнославянской) народности на три восточнославянских: великорусскую, белорусскую и украинскую. Общность исторической судьбы трех братских народностей обусловила самую тесную близость между всеми тремя языками восточнославянских народов и вместе с тем обеспечила их независимое, самостоятельное развитие.

Письменный литературный язык всех восточнославянских ветвей в XIV—XV вв. продолжает развиваться на той же общей основе древнерусского языка и до XVII в. остается единым, распадаясь лишь на зональные варианты.

В процессе формирования великорусской народности и ее языка видную роль играет Москва. С IX в. территория, на которой сейчас расположена столица нашей страны, стала местом поселения восточнославянских племен. Как показывают археологические раскопки, на этой территории издавна приходили в соприкосновение представители двух племенных объединений: северную и восточную часть занимали кривичи, южную и западную—вятичи. Их погребальные курганы включены в кольцо современной “большой Москвы”. Таким образом, уже с самого начала своего развития Московская земля стала ареалом межплеменного общения.

В октябре 1947 г. торжественно отмечалось 800-летие города Москвы, однако эта дата условна: под 1147 г. мы читаем первое упоминание имени Москвы на страницах письменных источников, а именно “Суздальской летописи”, где сообщается под названным годом о том, что суздальский князь Юрий Долгорукий назначил встречу своему союзнику, черниговскому князю Святославу Ольговичу, “на Москве”, которая в то время представляла собою лишь княжеский укрепленный замок близ границы Суздальской земли с землею Черниговской. Этим и объясняется выбор места встречи.

Город Москва быстро рос и развивался благодаря выгодному географическому положению у перекрестка двух водных торговых путей с юго-запада (из Киевской земли) на северо-восток (в район Средней Волги) и с северо-запада (из Новгорода) на юго-восток (в низовье Оки и Волги).

Это также способствовало притоку населения в Москву из различных восточнославянских земель и образованию на ее территории смешанного диалекта.

Ко времени татаро-монгольского завоевания Москва становится богатым торгово-промышленным центром, сравнительно быстро оправившимся после его разгрома кочевниками зимой 1238 г. Период татарского владычества тоже оказывает благоприятное, воздействие на рост Москвы, так как московские князья сумели сделать татаро-монгольских ханов орудием своей объединительной политики. К концу XIII в. Московское княжество выделяется в самостоятельный удел из состава Владимиро-Суздальского княжества. Правда, на первых порах это княжество было самым мелким и незначительным, доставшись во владение младшему сыну великого князя Александра Невского, Даниилу. Его сыновья, Юрий и особенно Иван, прозванный Калитою (кошельком) за свою бережливость, очень много сделали для усиления могущества Москвы. Иван Калита получает из рук ханов ярлык на великое княжение Владимирское. Потомки его прочно удерживают великокняжескую власть в своих руках, и Москва становится общерусским центром.

С 1326 г. Москву избирает своей резиденцией тогдашний глава русской церкви, митрополит Петр. И это тоже способствовало привлечению культурных сил и материальных средств к церкви, освятившей своим авторитетом власть формирующегося централизованного государства.

Наконец, в 1380 г. победа, одержанная над полчищами золотоордынского темника Мамая внуком Ивана Калиты Дмитрием Ивановичем Донским, возглавившим объединенные русские силы, показала и доказала всем русским людям правильность политики московских князей.

Восточнославянское население продолжало сосредоточиваться вокруг Москвы, спасаясь от татарских набегов за окружавшими в то время город глухими борами. Как показывает анализ древнейших памятников московской письменности, вначале жители Москвы пользовались диалектом северо-восточной группы, владимиро-суздальского типа. Однако чем далее, тем более чувствуется воздействие на эту первоначально севернорусскую диалектную основу южнорусской речевой стихии, все усиливающейся в московском говоре.

Анализ языка ранней московской письменности показывает, как уже отмечено, что первоначально население Москвы, во всяком случае в пределах княжеского двора, придерживалось севернорусского окающего произношения. Например, в Духовной грамоте Ивана Калиты 1327—1328 гг. мы встречаем такие написания: Офонасей, Остафьево и др. Однако уже в записи с похвалою князю Ивану Калите на “Сийском евангелии” 1340 г. можно заметить отражение акающего южнорусского произношения: “в земли впустивший”. В памятниках XV и особенно XVI вв. аканье становится господствующей чертой московского произношения, причем такое произношение распространяется и на севернорусскую по происхождению лексику: см. написание парядня (домашнее хозяйство) в Коншинском списке “Домостроя”.