105

которому и внутри которого возникла: сама структура "учитель —пред- мет исследования —ученик" могла теперь репродуцироваться в самых разнообразных индивидуальных формах.

Таким образом самый этот институт уже получил и свое самостоятельное значение: философия, которая предполагает и вмещает все виды независимой интеллектуальной деятельности, которая опирается на сакрализованные тексты и культивирует приемы их толкования, впервые осознается здесь же как самостоятельная сфера, состоящая в неразрывной связи с воспитательным аспектом. Это осознание и одновременно создание той исключительной интеллектуальной ниши, которую с этих пор обретает европейская философия, включавшая в себя все виды научной и педагогической деятельности и прочно связанная с культивированием рефлектированных форм традиционного благочестия, и было главным достижением Пифагора и пифагорейцев.

Ксенофан, Гераклит, Парменид, Эмпедокл, Зенон

О том, до какой степени было влиятельно направление, заданное пифагорейцами, мы можем судить, с одной стороны, по Ксенофану и Гераклиту, с другой — по Пармениду, Эмпедоклу и Зенону.

Ксенофан дает нам первое достоверное свидетельство о Пифагоре (21 В 7 = Diog. L. VII 36), из которого видно, что с его именем было связано учение о метемпсихозе — переселении бессмертной души из одного тела в другое. В то же время по целому ряду свидетельств мы можем судить о том, что деятельность Ксенофана до известной степени строилась в оппозиции к тому, что делали пифагорейцы. Ксенофан — из первых бичевателей Гомера и сокрушителей традиционного благочестия, и в этом смысле он поддерживает ионийскую традицию, которой противопоставил себя Пифагор. Вместе с тем Ксенофан излагает свое учение в гексаметрах, но он — странствующий поэт — не создает школы. Рационалистическая конструкция единого бога (В 2326), которую он предлагает, неизбежно сочетается у него со скептицизмом в вопросах познания (В 34). Ксенофан хорошо включается в общую духовную историю своего времени, но сам по себе он не составил не только эпохи, но и направления, хотя доксографическая традиция, стремившаяся по географическому принципу выделить италийскую школу, и называет в числе его учеников Парменида (21 А 2) и Эмпедокла (21 А 5).

В отличие от него Гераклит — явственный противник Пифагора. Именно у Гераклита мы находим первое обозначение пифагорейцев как "философов" (frg. 7 Marcovich) и благодаря ему видим, до какой степени универсальной была ученость Пифагора: бичуя его многознание (16) и презирая эрудированность (= оснащенность текстами как традиционными, так и новыми), Гераклит реагирует именно на этот новый тип интеллектуальной работы, опирающейся на все письменно зафиксированные достижения предшествующей и современной мысли.

106

В отличие от Пифагора Гераклит отрицает все предшествующие и современные традиции. "Книга" Гераклита представляет собой ряд изречений на манер мудрецов, и сам Гераклит мыслит себя последним мудрецом, в его время — единственным и потому одиноким.

Гераклиту несомненно принадлежит осознание и культивирование ряда мыслительных ходов, воспринятых последующей философией. Прежде всего речь идет о принципе "знать все как одно" (26), недоступном тупому большинству, людям с варварскими душами. Однако в своем непродуктивном противостоянии всему на свете Гераклит, разумеется, не мог создать школы, хотя у него и были толкователи и последователи: его мудрость остается некультивированным порывом ума сильного и глубокого, но ослепленного собственной исключительностью. К самому Гераклиту можно применить его же высказывание: „большинство живет так, как если бы у них был особенный рассудок" (23а).

Поэтому первым реальным и плодотворным шагом европейской мысли на ее собственном пути после Пифагора следует считать Парменида Элейского. По Диогену Лаэртию (IX 21 = А 1), Парменид учился у Ксенофана, но не стал его последователем, а примкнул к пифагорейцу Аминию, чтил его как учителя, а "после его смерти воздвиг ему усыпальницу как герою". В духе пифагорейского почитания традиционной гексаметрической формы как наиболее пригодной для выражения богооткровенного учения Парменид пишет поэму, состоящую из введения, в котором как раз и подчеркивает богооткровенный характер своего учения, и двух частей, излагающих путь истины и путь мнения. Это продуктивное различение двух сфер позволяет вместить все предшествующие устремления греческой мысли в ее подлинном месте: таковым оказывается бытие, впервые представленное у Парменида как собственный и подлинный объект и в то же время субъект всякого подлинного собственно философствования; однако все разнообразие рационалистических набросков на бытие человеческой мысли, помраченной небытием, также не остается беспризорным: его вмещает сфера мнения. Невероятная отчетливость и безусловная ясность противопоставления сферы подлинного бытия, которое есть и которое тождественно мысли, сфере того, что было и будет, что возникает и исчезает и потому подлежит неизбежно изменчивому мнению, — как раз и очерчивает горизонт философии.

С этой точки зрения, т. е. исходя из того, что дальнейшее развитие философии идет путем освоения открытого автономного поля мысли и осознания ее горизонта, фигура Эмпедокла оказывается чрезвычайно показательной.

Прежде всего Эмпедоклом безусловно усвоена основная установка Парменида: необходимо установить умом сферу пребывающего, некоего единого бытия, которое обеспечивает множественность видимого мира. Эмпедокл стремится выявить структуру этой исходной и конечной данности, определив ее четыре элемента и две силы, Любовь и Ненависть, производящие смешение и разделение элементов. Ничто не может возникнуть из того, чего нет, поэтому элементы и силы — вечны. Люди же полагают, что может родиться то, чего прежде не было.

107

Далее, сама форма, в которой Эмпедокл излагает свою концепцию, также инспирирована и освящена пифагорейцами и Парменидом: Эмпедокл пишет гексаметрические поэмы, явно давая понять, что он отваживается высказать не просто свою точку зрения, но богооткровенное знание. В поэме <<О природе» он обращается к Музе из страны Благочестие и прямо говорит читателю: „Слово, услышанное тобой, — от бога"; и в «Очищениях» он объявляет себя божеством, т. е. тем, кто непосредственно связан с божественным единством.

Поэтому — в отличие от ионийских "ученых" — излагаемое Эмпедоклом устойчиво помещено в сакральной сфере, отведенной человеку для достодолжного размышления об истине, которое не исключает благочестия, но предполагает его. Это — подлинная философия,поскольку она знает ту границу между невыразимым божественным бытием и несовершенным человеческим познанием, опирающимся на недостоверные чувства, которая не только разделяет, но и объединяет две названные сферы. Для нас может показаться излишним и нефилософским столь прямолинейное самообожествление, необходимое Эмпедоклу ради пребывания на этой границе. Но это странное и необоснованное для чисто рационалистического взгляда на мир притязание человеческого ума на обладание божественной истиной, отысканное в пифагорейских кружках, естественно для ученика пифагорейцев Эмпедокла.

Поэмы Парменида и Эмпедокла, как и положено всякому подлинному и лежащему в русле соответствующей традиции "священному тексту", нашли своего толкователя: им был ученик Парменида Зенон Элейский. В «Пармениде» Платона Зенон объясняет Сократу, что цель его сочинения отнюдь не заносчива: она состоит в том, чтобы защитить тезис Парменида. По сообщению словаря «Суда» (в статье Зенон = 29 А 2) Зенон написал также толкование стихов Эмпедокла. Так была поддержана традиция, четко установленная в пифагорейских кружках: подлинная философия предполагает наличие "священного текста", открывающего богооткровенную мудрость, и его толкования.

С именем Зенона связано еще одно очень важное обстоятельство. Аристотель называет Зенона изобретателем диалектики (29А1). Дело идет, по-видимому, вот о чем.

Можно усомниться в том, что изображенная Платоном сцена приезда Парменида и Зенона абсолютно достоверна. Но несомненно, что Зенон начинает систематическую разработку определенных тезисов, их защиту и опровержение. Этот элемент был абсолютно необходим для философской школы, поскольку составлял один из главных способов обучения и упражнения, и очень быстро стал одним из конститутивных признаков философской школы вообще. Зенон предвосхитил ту стихию диспутов, которая развилась у софистов, расцвела в школах сократиков, достигла своего плодотворного предела в Академии времен Аристотеля, а затем стала обязательной рутинной приметой всякой философской школы.