211

помощью чувств восстанавливаем прежние знания, тогда, по-моему, 'познавать' означает восстанавливать знание, уже тебе принадлежавшее. И, называя это припоминанием, мы бы, пожалуй, употребили правильное слово" («Федон» 72е-76с; ср. «Федр» 249b-25Od; «Meнон» 81b-d; «Филеб» 34Ь-с). Врожденные идеи — это присутствие бытия в человеке, которое в нем не зависит от него самого, — от человека зависит только усилие разглядеть в себе нечто большее самого себя.

Вслед за Сократом Платон указывает здесь на то обстоятельство, которое затем станет определяющим в новоевропейской трансцендентальной философии: для того чтобы действительно, т.е. точно что-то знать, надо уже заранее это знать. Скажем, из эмпирического наблюдения трех лошадей, трех деревьев и т.д. мы никогда не извлечем понятие числа "три" — ни как математического, ни как идеального. Чтобы знать строго, иметь возможность обосновать свое знание с помощью формально-логических выводов и рефлексивных, обращенных на себя процедур, необходимо, чтобы разум уже был причастен неким априорным, доопытным структурам, присутствующим также и в природных предметах познания. Эти доопытные формы-структуры разума существуют действительно, объективно (т.е. независимо от нашего произвола и желания), так что одни и те же идеальные формы в виде законов мира (физических), души (психологических), общения и поведения (нравственных), общества (культурно-исторических и политических) разум открывает как в себе, так и в самих вещах.

9. ВООБРАЖЕНИЕ И ПРОМЕЖУТОЧНЫЕ СУЩНОСТИ

Античная философия рассматривает бытие как постижимое одним только разумом, но не воображением: бытие можно мыслить, но нельзя представлять наглядно. (Идея круга позволяет знать круг со всеми его свойствами, а также представлять его наглядно, но сама не кругла и безвидна.) И все же воображению отводится весьма важная роль.

Воображение, или фантазия, (pavramoc, — это 1) способность позна-

ния, отличная как от чувственного ощущения, так и от рассудка,

связанная с необязательностью замысла, — из всех способностей познания воображение в наибольшей степени произвольно (Аристотель, «О душе» III 3, 427Ы4 слл.), потому что в воображении присутствуют вещи, реально не существующие, которым оно придает статус как если бы сущих. Кроме того, воображение 2) конструктивно. Оно может представлять (но не мыслить) реально не существующее (например, кентавра или трагелафа), и потому его предметы имеют совершенно особый онтологический статус: они не сущие и не не-сущие, — они воображаемые, т.е. мнимые. Так что фантазия — 3) это то, что

всегда имеет дело только с феноменом, явлением, видимым, кажущимся, а не с подлинно сущим, бытием. Поскольку же 4) воображение не достоверно, но произвольно, имеет дело с тем, что может быть и так, и иначе, то в воображении можно впасть в ошибку, в заблуждение, и воображение как инаковое оказывается сродным злу (ад —

212

это не реальное место, но воображаемое, и чтобы избавиться от ада, надо избавиться от произвольностей воображения, обуздать, укротить его). Поэтому фантазия оказывается связанной с не-сущим, особой материей, которую античные мыслители, в частности Прокл, сближают с материей интеллигибельной: воображение являет некую связность, чистую непрерывность, в которой возможно последовательное воплощение, воссоздание, прочерчивание величины и геометрической фигуры. Наконец, 5) воображение представляет промежуточную по-

знавательную способность, среднюю между чувственной и рассудочной, между сферой телесного и умопостигаемого, хотя и отличную от того и другого: с телесным воображаемое роднит наглядная представимость его предметов, с умопостигаемым — возможность воплощать и представлять в себе предметы, наделенные неизменнымиумопостигаемыми свойствами.

В античном миросозерцании особую роль играет понятие промежуточной сущности. В самом деле, вся иерархия космоса может держаться лишь на промежуточных, посредующих сущностях, стоящих в должном отношении ко всем другим и определенно отделенных от всех других, имеющих другой космический и онтологический статус. Промежуточное выступает поэтому как мера. "Божественный дар, — говорит Сократ в платоновском «Филебе», — как кажется мне, был брошен людям богами с помощью некоего Прометея вместе с ярчайшим огнем; древние, бывшие лучше нас и обитавшие ближе к богам, передали нам сказание, гласившее, что все, о чем говорится как о вечно сущем, состоит из единства и множества и заключает в себе сросшиеся воедино предел и беспредельность. Если все это так устроено, то мы каждый раз должны вести исследование, полагая одну идею для всего, и эту идею мы*там найдем. Когда же мы ее схватим, нужно смотреть, нет ли кроме одной еще двух, а может быть трех идей, какого-то их иного числа, и затем с каждым из этих единств поступать таким же образом до тех пор, пока первоначальное единство не предстанет взору не просто как единое, многое и беспредельное, но как количественно определенное. Идею же беспредельного можно прилагать ко множеству лишь после того, как будет охвачено взором всеего число, заключенное между (то цета^а)) беспредельным и одним; только тогда каждому единству из всего [ряда] можно дозволить войти в беспредельное и раствориться в нем. Так вот каким образом боги, сказал я, завещали нам исследовать все вещи, изучать их, поучать друг друга; но теперешние мудрецы устанавливают единство как придется — то раньше, то позже, чем следует, и сразу после единства помещают беспредельное; промежуточное же (та цеасс) от них ускользает" (16с-17а). Значит, промежуточное — это единство предела и беспредела. Более того, промежуточное есть то, что может опосредо-

вать противоположности, дабы избегать действительного их совмещения, coincidentia oppositorum ("в возможности, — говорит Аристотель,

— одно и то же может быть вместе [обеими] противоположностями, а в действительности нет" — «Метафизика» IV 5, 1009а35-36; ср. IX 9, 1051а!О-12), поскольку в иерархии разных уровней сущностей высшее

213

выступает какакт (форма) по отношению к низшему, а низшее — как возможность (материя) по' отношению к высшему.

В структуре же и уложении познавательных способностей роль промежуточного отводится рассудку, который имеет дело со средним между чувственным и мыслимым, мнением и знанием. Предмет рассудка — геометрические фигуры, которые в системе Платона занимают промежуточное, среднее положение между эйдосами и телами. "Платон утверждал, — свидетельствует Аристотель, — что помимо чувственно воспринимаемого и эйдосов существуют какнечто промежуточное математические предметы, отличающиеся от чувственно воспринимаемых тем, что они вечны и неподвижны, а от эйдосов — тем, что имеется много одинаковых таких предметов, в то время как каждый эйдос сам по себе только один" («Метафизика» I б, 987Ь14—17; ср. XI 1, 1059Ь7- 8). Но ведь геометрические фигуры — также и предмет воображения. Тем самым, будучи разными познавательными способностями, рассудок и воображение сходны в том, что то и другое суть среднее, опосредующее в познании. (Среди четырех указанных познавательных способностей — разума, рассудка, воображения и чувственности — выделяются две тройки: разум-рассудок-воображение и рассудок-воображе- ние-чувственность, которые во многих чертах типологически сходны.)

10. СОЗЕРЦАНИЕ. ТЕОРИЯ И ПРАКСИС

Итак, если знание имеет дело с тем, что иначе быть не может, то оно выявляет бытие и сущее, а значит, и философия призвана не порождать, но показывать то, что есть само по себе, что подлинно есть и не зависит от наших творческих способностей (прежде всего — от воображения). В понимании античного мыслителя главная его задача — открывать то, что точно и гармонично установлено (не им), чему он причастен какчлен космоса и во что вплетен, — увидеть, как говорит Плотин, то чем каждый, в сущности, уже обладает, то, что ближе человеку его самого, но не всегда замечается им. Поэтому высшая цель ума — созерцание, т.е. самоопределение индивидуальной души в устойчивом пребывании чистой энергии всеобщего "нуса", разума, которому причастен познающий. Поскольку же разум и бытие — одно и то же, то в безвидном, безобразном видении и внимании к прообразам видимого мира человек переключается, как бы неожиданно впадает в совершенно иной режим существования — от текучей рассеянности переходит ко всецелой собранности, в длительности времени переживает опыт вечности.

Античные мыслители подчеркивают преимущество созерцания перед практической деятельностью, теории — перед праксисом, что оказывает влияние и на последующую философию. Когда приговоренному к смерти и ищущему утешения в философии Боэцию в тюрьме является женская ее персонификация, то на верхнем крае одеяния, покрова философии оказывается начертанной буква 6, (теория), на нижнем же — тс (практика), что указывает на верховенство первой и подчиненность второй. В самом деле, созерцание — чистая деятельность,

214

свою цель имеющая в самой себе, а практика — деятельность незавершенная, к которой неизменно примешана никогда до конца еще не реализованная возможность. Как говорит Платон, высшее и лучшее из доступного человеку (хотя и весьма трудное; "все прекрасное трудно", по греческой поговорке) —умозрение, теория («Государство» VII, 518c-d; IX 582с), т.е. созерцание, через которое только и можно обрести смысл и оправдание как отдельной человеческой, так и общественной, полисной жизни. Созерцание — лучшее из доступного человеку, только в немон утрачивает черты случайного-существа и открывает непреходящее, божественное. Оттого-то созерцание ценно само по себе и доставляет блаженство мыслящему, причастному беспримесному бытийному умозрению-общению идеального космоса (Аристотель, «Метафизика» XII 7, 1072Б24-27; «Никомахова этика» X 8, 1178Ь25 слл.).

Но коль скоро созерцание приводит человека к успокоению, избавлению от бессмысленной сутолоки и суеты, оно сродни своего рода недеянию, потому что открывает законченную деятельность и действительность, которая вовсе не нуждается в дополнении и завершении человеческим действием. От человека же зависит лишь совершение усилия успокоения и удержания себя в этом чистом энергийном состоянии созерцания-недеяния. И тогда становится понятным сообщение Элиана о том, что "Сократ утверждал, что бездеятельность — сестра свободы. В доказательство он приводил мужество и свободолюбие индийцев и персов, и, наоборот, в высшей степени оборотистых фригийцев и лидийцев, привыкших к игу рабства" («Пестрые рассказы» X, 14).

Созерцание, таким образом, предполагает некую совершенную восприимчивость и способность внимания — удержания себя в состоянии видения и ведения того, что не изобретается и не выдумывается, а является как абсолютно данное. Иными словами, самобытная и само-

бытийная истина не нуждается в наших практических усилиях для ее образования или порождения, ибо есть всегда, сама по себе, завися только от Блага. Нам же следует лишь не мешать самопроявлению истины, удерживая себя в состоянии собранного и ответственного недеятельного созерцания (что ни в коем случае не означает бездеятельности: ведь созерцание и есть чистая энергия, т.е. деятельность и действительность). Философа поэтому не гнетет страх, ибо если мыслитель оставит все как есть, без практических усилий преобразования, он вовсе не придет к краху, к ничто, — ведь мыслящий пребывает в объективном и самостоятельном, не им порождаемом идеальном мире.

Потому античная философия рассматривает теорию, Gecopia — как пребывание (жизнь) ума в полноте и преизбытке общения сущностей идеального космоса, причастность божественному в созерцании. Со-

зерцание — лучшее и высшее, недаром и добродетель определяется именно через созерцание (ср.Платон, «Государство» IX, 580с-583а). Не случайно "созерцание" (Gecopia) и "Бог" (беос;) — одного корня и сродни глаголу беаоцса — "зреть", "видеть" — истину (Платон, «Государство» VI, 508Ь-509а; VII 518Ь-519а; 533d; «Тимей» 47а-с; «Пир» 219а; «Софист» 254а; Аристотель, «Никомахова этика» I 4, 1096Ь29; VI 13, 1144аЗО). Само высшее умозрение — первая философия, по

.

215

определению Аристотеля, есть строгое умозрение, созерцательно исследующее первые начала и причины («Метафизика» I 2, 982Ь9-10).

Подобное понимание истины неизбежно должно быть связано с представлением о том, что новое хуже бывшего, нынешний век хуже прежнего, золотого века человечества. Древние, как говорит Сократ, "были лучше и обитали ближе к богам" (Платон, «Филеб» 16с). И в самом деле, если истина не изобретается, но только открывается, она есть сразу вся целиком и неизменно, — быть может, меняются лишь способы ее представления, лики истины. В таком случае, как считается, истину не нужно придумывать, но только хранить, передавать (например, в неизменности текста). Однако вопреки этому сама

античная культура отличается от предшествовавших ей великих культур прежде всего своим динамизмом, т.е. умением и способностью обновляться, ибо стоит на представлении о доказательности знания; доказательство же, доказывая одно, неизменно вызывает множество новых проблем и вопросов, потому именно, что в мысли имеет дело с идеальным космосом, где каждое связано с каждым. И все же лучшим и более важным считается не оригинальность стиля (хотя и она, конечно, высоко ценится), но умение избавиться от случайных, привходящих черт и изобразить, воплотить в чистой бытийной форме бессмертное, божественное, а не индивидуальное, частное и отдельное. Это значит, что не надо изо всех сил стремиться быть оригинальным, но надо стараться сказать правду, просто и безыскусно, и если это удастся, то и будешь неизбежно оригинальным (скорее, это даже некое досадное обстоятельство), как неизбежно оригинален почерк и стиль каждого, переписывающего один и тот же текст.

Наконец, созерцаемость — не порождаемость — истины подразумевает специфическое понимание того, что позднее подпало под "эксперимент" — это прежде всего наблюдение, созерцательное проникновение в идеальную неизменную структуру космоса. И первая "экспериментальная наука" античности — астрономия — принимает наблюдаемое как данное, в котором ничего изменить нельзя (и поэтому созерцание звезд, а также нравственного закона справедливости приводит в такое восхищение древних — Еврипида, Аристотеля и Плотина, а вслед за ними, уже в Новое время — Канта) (Еврипид, «Меланиппа». Фр. 486; Аристотель, «Никомахова этика» V 3, J129Ь28—29; Плотин, «Эннеады» I, 6, 4). В этом смысле эксперимент-наблюдение есть своего рода общение, общность с природой как равноправным партнеромсобеседником, который поведает внимательному уму нечто о себе, если только соблаговолит, т.е. откроет, — подобно тому, как один человек, если захочет, рассказывает о себе, о своем сокровенном другому. Такое представление об эксперименте разительно отличается опятьтаки от нововременного, рассматривающего эксперимент почти как пытку природы, насильственное выведывание ее тайн (так ведь и говорится: „пытливый ум", "естествоиспытатель"), стремление поставить ее в небывалые условия и посмотреть: а что будет? Античное отношение к природе более сдержанно и, пожалуй, мудро, — не пытая, не задавая нескромных вопросов, не стремясь за грань возможного, уче- ный-философ достигает подлинного знания, всегда проявляющегося в