Приложение к практическому занятию № 6

Тема: ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ ДВИЖЕНИЕ РОССИИ В 40 – 60-х г. XIX века.

Список источников:

1. Кружок петрашевцев.

2. М.В. Буташевич-Петрашевский. Проект освобождения крестьян.

3. Речь Д.Д. Ахшарумова на обеде в честь Фурье.

4. Проект обязательной подписки для членов тайного общества.

5. Солдатская беседа.

6. Десять заповедей.

7. Доклад следственной комиссии по делу петрашевцев, представленный 19 декабря 1849 г. Николаю I.

8. Казнь петрашевцев.

9. А.И. Герцен об июньских днях 1848 года во Франции.

10. Из письма к Мишле.

11. А.И. Герцен. Россия.

12. А.И. Герцен. Нас упрекают («Колокол», 1 ноября 1858 г.).

13. А. И. Герцен. Через три года («Колокол», 18 февраля 1858 г.).

14. А. И. Герцен. 1 июля 1858 г. («Колокол», 1 июля 1858 г.).

15. Современники о деятельности Герцена за границей. В. И. Кельсаев. Исповедь.

16. Воспоминания Н.В. Шелгунова о Н.Г. Чернышевском и Н.А. Добролюбове.

17. А.И. Герцен О В.Г. Белинском.

18. Из письма В.Г. Белинского к В.П. Боткину.

19. Письмо В.Г. Белинского к В.П. Боткину.

20. Письмо В.Г. Белинского к Н.В. Гоголю.

1. Кружок петрашевцев1

Во время моей совместной жизни с Данилевским, после отъезда брата и дяди из Петербурга, круг нашего знакомства значительно расширился, главным образом пото­му, что Данилевский, не имея никакого состояния, должен был обеспечивать свое существование литературным трудом и писал обширные, очень дельные научные статьи в «Отечественных записках». Это ввело его в знакомство не только с Краевским (редактором их), но и со многими другими литературными-деятелями и критиками — Белинским и Валерияном Майковым. Они оценили необыкновенно логический ум Данилевского, его изумительную диалектику и обширную, разностороннюю эрудицию. Таким образом, кружок даже наших близких знакомых был во время посещения нами университета не исключительно студенческий, а состоял из молодой, уже закончившей высшее образование интеллигенции того времени. К немупринадлежали не только некоторые молодые ученые, но и начинавшие литературную деятельность молодые литераторы, как например лицейские товарищи Данилевского – Салтыков (Щедрин), и Мей, Ф. М. Достоевский, Дм. В. Григорович, А.Н. Плещеев, Аполлон и Валериан Майковы и др. Посещали мы друг друга не особенно часто, но главным местом и временем нашего общения были определенные дни (пятницы), в которые мы собирались у одного из лицейских товарищей брата и Данилевского-Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского. Там мы и перезнакомились с кружком петербургской интелегентной молодёжи того времени, в среде которой я более других знал из пострадавших в истории Петрашевского —Спешнева, двух Дебу, Дурова, Пальма, Кашкина и избегших их участи — Д.В. Григоровича, А.М. Жемчужникова, двух Майковых, Е.И. Ламанского, Беклемишева, двух Мордвиновых, Владимира Милютина, Панаева и др.

Все эти лица охотно посещали гостеприимного Петрашевского. главным образом потому, что он имел собственный дом и возможность устраивать подобные, очень интересные для нас вечера, хотя сам Петрашевский казался нам крайне эксцентричным, если не сказать сумасбродным. Как лицеист, он числился на службе, занимав должность переводчика в министерстве иностранных дел: единственная его обязанность состояла в том, что, его посылали в качестве переводчика при процессах иностранцев, а еще более при составлении описей их выморочного имущества, особливо библиотек.

Это последнее занятие было крайне на руку Петрашевскому: он выбирал из этих библиотек все запрещенные иностранные книги, заменяя их разрешенными, а из запрещенных формировал свою библиотеку, которую дополнял покупкою различных книг и предлагал к услугам всем своим знакомым, не исключая даже и членов купе­ческом и мещанской управ и городской думы, в которой сам состоял гласным.

Будучи крайним либералом и радикалом того времени, атеистом, республиканцем и социалистом, он представлял замечательный тип прирожденного агитатора: ему нравились именно пропаганда и агитаторская деятельность, котирую он старался проявить во всех слоях общества. Он проповедовал, хотя и очень несвязно н непоследовательно, какую-то смесь антимонархических, даже революционных и социалистических идей не только в кружках тогдашней интеллигентной молодежи, но и между сословными избирателями городской думы. Стремился он для целей пропаганды сделаться учителем в военно-учебных заведениях, и на вопрос Ростовцева, которому он представился, какие предметы он может препо­давать, он представил ему список одиннадцати предметов когда же. его пропустили к испытанию в одном из них, он начал свою пробную, лекцию словами: на этот предмет можно смотреть с двадцати точек зрения, и дейст­вительно изложил все 20, но в учителя принят не был.

Весь наш приятельский кружок, конечно не принимавший самого Петрашевского за сколько-нибудь серьезного и основательного человека, посещал, однако же, его по пятницам и при этом видел каждый раз, что у него появлялись все новые лица...

На пятничных вечерах, кроме оживлённых разговоров, в которых в особенности молодые писатели выливали свою душу, жалуясь на цензурные притеснения, в то время страшно тяготевшие над литературою, производились литературные чтения и устные рефераты по самым разнообразным научным и литературным предметам, разумеется, с те либеральным освещением, которое недоступно было тогда печатному слову. Многие из нас ставили себе идеалом освобождение крестьян из крепостной зависимости, но эти стремления оставались еще в пределах несбыточных мечтаний и были более серьезно обсуж­даемы только в тесном кружке, когда впоследствии до него дошла через одного из его посетителей прочитанная в одном из частных собраний кружка и составлявшая в то время государственную тайну записка сотрудника министерства государственных имуществ Киселева, А.П. Заблоцкого-Десятовского, но возбужденному импе­ратором Николаем 1 вопросу об освобождении крестьян.

Н. Я. Данилевский читал целый ряд рефератов о социализме и в особенности о фурьеризме, которым он чрезвычайно увлекался, и развивал свои идеи с необыкновенно увлекательною логикою. Достоевский читал отрывки из своих повестей «Бедные люди» и «Неточка Незванова» и высказывался страстно против злоупотреблений помещиками крепостным правом. Обсуждался вопрос о борьбе с ненавистной всем цензурою, и Петрашевский предложил .в виде пробного камня один опыт, за выполнение которого принялись многие из его кружка. Они предприняли издание под заглавием: «Словарь иностранных слов, вошедших в употребление в русский язык», и на каждое из таких слов писались часто невозможные с точки зрения тогдашней цензуры статьи. Цензировали этот лексикон, выходивший небольшими выпусками, разные цензора, а потому если один цензор не пропускал статью, то она переносилась почти целиком под другое слово и шла к другому цензору и таким образом протискивалась через цензуру, хотя бы и с неко­торыми урезками; притом же Петрашевский, который сам держал корректуру статей, посылаемых цензору, ухитрялся расставлять знаки препинания так, что после получения рукописи, пропущенной цензором, он дости­гал, при помощи перестановки этих знаков и изменения нескольких букв, совершенно другого смысла фраз, уже пропущенных цензурою. Основателем и первоначальным редактором лексикона был офицер, воспитатель одного из военно-учебных заведений, Н.С. Кириллов человек совершенно благонамеренный с точки зрения цензурного управления и совершенно не соображавший того, во что превратилось перешедшее в руки Петрашевского его издание, посвященное великому князю Михаилу Павловичу

Петрашевскому было в то время 27 лет. Почти ровесником ему был. Н.А. Спешнев, впоследствии приговоренный к смертной казни. Жизненная драма наложила на Спешнева неиз­гладимый отпечаток: Спешнев обрек себя на служение гуманитарным идеям. Всегда серьезный и задумчивый, он поехал после этого прежде всего в свое имение, где приложил заботы к улучшению быта своих крестьян, но скоро убедился, что главным средством к такому улучшению может служить только освобождение от крепостной зависимости и что такая крупная реформа может осуществиться не иначе, как по инициативе верховной власти.

Пятилетнее пребывание во Франции выработало из него типичного либерала, сороковых годов: освобождение крестьян и народное представительство сделались его идеалами. Обладая прекрасным знанием европейских языков и обширной эрудицией, он уже во время своего пребывания во Франции увлекался не только произведениями Жорж-Занд и Беранже, философскими учениями Огюста Конта, но и социалистическими теориями С.-Симона, Оуэна и Фурье; однако, сочувствуя им, как гума­нист, Спешнев считал их неосуществимыми утопиями. Будучи убежден, что для восприятия идеи освобождения крестьянства необходимо подготовить русское общество путем пе­чатного слова, он возмущался цензурным его притесне­нием и первый задумал свободный загранич­ный журнал на русском языке, не заботясь о том, как он попадёт в Россию. Спешнев непременно бы осуществил это предприятие, если бы не попал в группу лиц, осуж­денных за государственное преступление.

Пробыв б лет в каторге и потеряв свое имение, пере­шедшее при лишении его всех прав состояния к его се­стре, Спешнев был помилован с возвращением ему прав состояния только при вступлении на престол императора Александра II. Верный своим идеалам, он с восторгом следил за делом освобождения крестьян и после 19 фев­раля 1861 года сделался одним из лучших мировых по­средников первого призыва. В этом звании я видел его в 1863 году, в первый раз после его осуждения: он казался, несмотря на то, что был еще в цвете лет (ему было 42 года), глубоким, хотя все еще величественным, стар­цем.

Выдающимися лицами в кружке были братья Дебу, из которых старший, Константин, был начальником от­деления в азиатском департаменте министерства иност­ранных дел. В противоположность Спешневу, они не име­ли корней в земле, а принадлежали к столичной интеллигенции. Оба Дебу окончили курс университета и в 1848 году уже занимали администра­тивные должности в министерстве иностранных дел. Как и многие либеральные чиновники того времени, хорошо образованные и начитанные, они отдались изучению эко­номических и политических наук и поставили себе идеалом отмену крепостного права и введение конституционного правления. Но о революционном способе достижения этих идеалов оба Дебу и не думали. Старший Дебу слишком хорошо изучил историю французской революции, а с другой сторо­ны, имел уже слишком большую административную опытность, чтобы не знать, что в то время революции произойти было неоткуда. Столичной интеллигенции предъявлять какие бы то ни было желания, а тем более требования, было бы напрасно и даже безум­но, а народ, порабощенный тою же, но земскою интел­лигенцией, был связан по рукам и ногам крепостным правом.

При всем том, движение, происходившее в конце со­роковых годов по всей Европе, находило себе отголосок и встречало сочувствие именно в столичной интеллиген­ции не только Петербурга, но и Москвы, и ее настроение тогда выразилось очень определенно в следующих сти­хах И. Аксакова:

Вставала Венгрия, Славянские народы...

Все оживало, шло вперед:

Тогда мы слушали с восторженным вниманьем

Далекий шум святой борьбы,

Дрожала наша грудь тревожным ожиданьем

Перед решением судьбы.

Мы братьев видели в защитниках свободы,

Мы не могли их не любить...

Могучий дух тогда воспламенял народы!

И нас он мог ли не пленить?

Но подобные братьям Дебу либеральные интеллигент­ные бюрократы того времени (а их было много) только прислушивались с восторженным вниманием к далекому шуму борьбы за свободу, а сами никакой борьбы не затевали и революционерами не были, ограничиваясь борьбою за некоторую свободу печатного слова.

Самым оригинальным и «своеобразным» из группы осужденных был Ф. М. Достоевский великий русский писатель-художник. О том, какое несомненное влияние имело на Достоевского его пребывание на каторге, я буду говорить в другом месте. Здесь же могу сказать только то, что за революцию Достоёвский никогда не был и не мог быть, но как человек чувства, мог увлекаться чувствами негодования и даже злобою при виде насилия, совершаемого над униженными и оскорбленными, что и случилось, напри­мер, когда он увидел, как был прогнан сквозь строй фельдфебель Финляндского полка. Только в мину­ты таких порывов Достоевский был способен выйти на площадь с красным знаменем, о чем в прочем никто из кружка Петрашевского и не помышлял.

Помоложе Достоевского был уже составивший себе имя, как лирический поэт, Алексей Николаевич Плещеев. Он был блондин, приятной наружности, но «бледен был лик его туманный». Столь же туманно было и направ­ление этого идеалиста в душе, человека доброго и мяг­кого характера. Он сочувствовал всему, что казалось ему гуманным и высоким, но определенных тенденций у него не было, а примкнул он к кружку потому, что видел в нём более идеалистические, чем практические стремления.

Младший из всех осужденных был Кашкин только что окончивший Царскосельский лицей и до того получивший прекрасное домашнее образование, так как принадлежал к зажиточной дворянской семье, владевшей значительными поместьями. Кашкин был в высшей сте­пени симпатичный молодой человек с очень гуманными воззрениями. Одним из главных идеалов жизни он ста­вил себе освобождение крестьян, верный этому идеалу, он так же, как Спешнёв, после 1861 года сделался миро­вым посредником первого призыва.

Григорьев, Момбелли, Львов и Пальм были офицеры гвардейских полков.

Три первые отличались своей серьезной любознатель­ностью. Они перечитали множество сочинений, собран­ных Петрашевским в его «библиотеке запрещенных книг», которой он хотел придать общественный характер и сделать доступною. Он радовался присутствию в сво­ем кружке офицеров и возлагал надежду на их пропа­ганду не между нижними чинами, о чем никто не думал, кроме разве автора, впрочем, очень умеренной «Солдат­ской беседы» Григорьева, а между своими товарищами, которые принадлежали к лучшим в России дворянским фамилиям.

Четвертый из гвардейских офицеров — Пальм, чело­век поверхностный и добродушный, примкнул к кружку по юношескому увлечению безо всякой определенной цели.

Из группы осужденных, кроме Петрашевского, разве только одного Дурова можно было считать до некоторой степени революционером, т. е. человеком, желавшим провести либеральные реформы путем насилия. Однако, между Петрашевским и Дуровым была существенная разница. Первый был революционером по призванию; для него революция не была средством к достижению каких бы то нибыло определённых результатов а целью; ему нравилась деятельность агитатора, он стремился к революции для революции. Наоборот, для Ду­рова революция, по-видимому казались средством не для достижения определенных целей, а для сокрушения существующего порядка и для личного достижения какого-нибудь выдающегося положения во вновь возникшем. Для него это тем более было необходимо, что он уже разорвал свои семейные и общественные связи ря­дом безнравственных поступков и мог ожидать реаби­литации только от революционной деятельности, кото­рую он начал образованием особого кружка (дуровцев), нераздельного, но и не слившегося с кружком Петра­шевского. Известно, что когда Дуров и Достоевский очу­тились на каторге в одном «мертвом доме», они оба при­шли к заключению, что в их убеждениях и идеалах нет ничего общего и что они могли попасть в одно место заточения по фатальному недоразумению.

Из лиц, близких кружку Петрашевского (я повторяю — к кружку, — потому что организованного, хотя бы, и тайного, общества в этом случае никогда не было), не внёсены были следственной комиссией в группу осуж­даемых еще двое только потому, что они окончили свою жизнь как раз в то время, когда следственная комиссия только что приступила к своим занятиям. Это были: Валериян Николаевич Майков, занимавший самое дея­тельное и талантливое участие в издаваемом кружком Петрашевского словаре Кириллова ²и умерший летом и Виссарион Григорьевич Белинский скончавшийся весною 1848, пользовавшийся высоким уважением во всех кружках сороковых годов (где не пропущенные цензурою его сочинения чи­тались с такою жадностью, что член одного из кружков был даже присужден к смертной казни за распростра­нение письма Белинского к Гоголю). Остальные же по­сетители кружка ускользнули от внимания следствия только потому, что не произносили никаких речей на со­браниях, а в свои научные статьи и литературные произ­ведения не вводили ничего слишком тенденциозного или антицензурного, кроме, может быть, Михаила. Евграфовича Салтыкова, который, к своему счастию, попал под цензурно-административные преследования ранее нача­ла арестов и был сослан административным порядком в Вятку ранней весною 1848 года.

Кузнецов И.В., Захаров Л.Ф. Практикум по истории СССР XIX века. – М.: «Просвещение», 1970. – С. 232-242.