4. Проект обязательной подписки для членов тайного общества3

Я, нижеподписавшийся, добровольно: по здравом размышлении и по собственному желанию, поступаю в Русское общество и беру на себя следующие обязанности, которые в точности исполнять буду:

1. Когда Распорядительный комитет общества, сообразив силы общества, обстоятельства и представляю­щийся случай, решит, что настало время бунта, то я обязываюсь, не щадя себя, принять полное и открытое участие в восстании и драке, т. е. что по извещению от Комитета обязываюсь быть в назначенный день, в назначенный час в назначенном мне месте, обязываюсь явиться туда и там, вооружившись огнестрельным или холодным оружием, или тем и другим, не щадя себя, принять участие в драке и как только могу споспешествовать успеху восстания.

2. Я беру на себя обязанность увеличивать силы об­щества приобретением обществу новых членов. Впрочем, согласно с правилом Русского общества обязываюсь сам лично больше пятерых не афильировать.

3. Афильировать, т. е. присоединять к обществу но­вых членов обязываюсь не наобум, а по строгом сообра­жении, и только таких, в которых я твердо уверен, что они меня не выдадут, если бы даже и отступились пос­ле от меня; что они исполнят первый пункт и что они действительно желают участвовать в этом тайном обще­стве. Вследствие чего и обязываюсь с каждого, мною афильированного, взять письменное обязательство, со­стоящее в том, что он перепишет от слова до слова сии самые условия, которые я здесь даю, все с первого до последнего слова и подпишет их. Я же, запечатав оное его письменное обязательство, передаю его своему афильятору для доставления в Комитет, тот – своему и так далее. Для сего я и переписываю для себя один экземпляр сих условий и храню его у себя, как форму для афильяции других.

Кузнецов И.В., Захаров Л.Ф. Практикум по истории СССР XIX века. – М.: «Просвещение», 1970. – С. 242-243.

5. Солдатская беседа4

Рассказ покойного Ивана Никитича Кремнева (Посвящена дорогим товарищам)

Жестокий мороз трещал на улице. Знатные бары да богатые купцы-самоварники, кутая в шубы носы, что из лука стрела, летели на рысаках; подувая в кулаки, бедняки, коченея, бежали опрометью восвояси; Ванька даже, остановя клячу, забежал в харчевню погреться; даже собака, завывая, просилась в конуру к дворнику, а часовой горемыка был только что поставлен на смену и, покрякивая, бегал по плацформе Сенной гауптвахты. Ружья были убраны, и солдатики, собравшись в кружок дружно, грелись у печи в караульном доме. Рядовой Крючков только что кончил сказку об Иване Царевиче и начинал новую о Царе Махмуде и Миритрисе Кирбитьевне, как дверь настежь и нелегкая внесла кварташку с двумя бутарями; они привели двух морских солдат. «Офицер велел принять», — сказали крючки и вышли.

«За что вас, сердечные?» – спросил кто-то из кара­ульных. Но сердечные были зело налимонившись, и со страху язык у них прилип к нёбу.

– А вот, старик вам расскажет, он шел за ними сле­дом, – сказал рядовой Карнашев, ведя за собою ни­щего.

«Кто велел впускать? Знаешь, что запрещено!» – за­кричал старший унтер-офицер: «Эй ты, мазурик, пошел вон!»

«Мало ли что не велят», – проворчал сквозь зубы добряк Карнашев.

«Не троньте его, Егор Семенович», – сказал младший унтер-офицер из кантонистов Михайлов, умница и хри­стианская душа. «Вы видите, что он и стар, и дряхл, и болен, и в рубище!»

Старший унтер Егор Семенович больно боялся черта, да и человек-то был не злой. Был служака, но не соба­ка. Он оставил старика. – «Да никак ты наш брат слу­жба!» – вскрикнул он, увидев у нищего на груди Геор­гиевскую ленточку.

– Точно так, сударь; я отставной солдат лейб-гвар­дии Семеновского полка.

«Да как тебя от холода-то скоробило», – сказал кто-то.

– И от голоду, – отвечал он. – Вот сутки, как не ел, животы подвело и схватывает.

«На-ка, выпей», – сказал Семенов, подавая ему шка­лик. – «Халява не возьмет».

Тут кто дал ему хлебца, кто штец; пригрели, приго­лубили старика, а у того и язык развязался.

«Расскажи-ка нам, дедушка, сказку, да с присказкой, али про свою службу. Чай много походов сломал?»

– Да чай и палок на тебе много сломано, – при­бавил балагур Крючков.

«Помене, чем на тебе», – отвечал старик с сердцем. – «Наше время было получше, не то что ваше. Ну слушай­те же, – начал он, запустив щепотку в тавлинку Крюч­кова.

«Я сдаточный из крепостных. Мальчишкой был я сорви-голова и рос не по дням, а по часам. Как стал я себя помнить, то нас продали другому барину из нем­цев. Вот уж был злодей-то, с живых кожу драл. Обедне­ли мы, разорились вконец, а то прежде нешто про себя жили, да на беду я попал в солдаты. Вот как это было. Барин наш был нехристь и с нами не церемонился. Бы­вало приедут к нему гости кутить, нашлет на деревню, и ведут ему штук пять целок, даже малолетних, такой окаянный. Обидно было. Жаловались по начальству. Ну да знаешь, ведь он свой брат им-то, начальству-то, вы­порют бывало тебя же, да и конец делу. Была у меня сестренка, красавица девка, сам я ее вынянчил и любил больно. Выросла она, да и приглянись нашему-то басурману антихристу. Вот, был я раз в ближнем селе на ба­заре. Приехал домой. Шасть в избу. Смотрю, что за диво? Отец как шальной, мать воет. Что мол такое? А где Машутка? Смотрю, а она, моя голубушка, прильнула ничком в уголок, да так и заливается. – Что мол, Маша? аль побили? А она, сердечная, молчит и все жмется, в уголок жмется, да сама так и дрожит. Я к матери; мать-то и говорит мне, – «не побили, говорит, а по при­казу, говорит, дворовые к барину, говорит, водили». Меня так и ошеломнуло. Как я выплелся из избы, как был в кабаке, как потом до полусмерти оттаскал ока­янного немца – не помню. Очнулся я уж в кандалах. Меня сдали в рекруты. Другие выше, я нет; авось мол за царем служба не пропадет. Служил я честно; получил Георгий. Это было в 1813 году. Был я и в чужих землях и под Туркой и в Польше, а лучше как у француза не видал. Вот уж так залихватский народец, амбиция большая. Полюбили они меня, звали у них остаться, да нет, как-то все на родину тянет. А уж у них не житье ли? Нет там графов, ни господ, все равны. Говорят, после и у них стало было жутко. Король, слышь, больно деньги мотал, богачей любил, а бедных обижал. Да вот в прошлом году как поднялся народ да солдаты, – из бу­лыжнику в городе сделали завалы, да и пошла потеха. Битва страшная. Да куда ты, король с господами едва удрал. Теперь они не хотят царей и управляются, как и мы же в деревне. Миром сообща и выборным. Тот уж ни мешать, ни грабить не смеет, а то самого по усам. Рекрутства там мало. Берут малого лет 20-ти, прослу­жит 3 года и домой, как будто на заработках был, пал­кам и помину нет; амбиция огромная. Жалованье и пи­ща хорошая. Служба просто шутка; палок солдаты и не знают, и боже упаси! и не тронь его палашом, аль про­сто в зубы, так огрызнется, что и своих не узнаешь: од­но только и есть наказанье, что под арест – как офице­ры у пас; и офицеров-то солдаты выбирают среди себя. Там все служат, до единого, и барин, и купец, и наш брат мужик. Вот так раздолье. Но все я не остался; думаю, авось и дома не оставят. А вышло иначе. Учили меня, били, ломали, как собаку паршивую! Еда дрянь, жалованье грош – собачья жизнь. Сами знаете – кто из начальства хорош, того долой. Протянул я двадцать лет, выпустили по билету. Пришел домой, отец и мать уже померли, сестра тоже исчахла, дом отдали другому. Стал было я наниматься, да на сборы затаскали. Тут вышла отставка. Пришел сюда, стал мебель таскать, заболел, одряхлел, и вот теперь без крова и пищи, и за­мерз бы сегодня, если бы вы, господа, не пригрели. Хо­дил, просил — кто сжалится? Богаделен нету. Обидно, ребятушки! Видно, мы нужны, пока есть силы, а там как браковку в овраг собакам на съеденье. Служил я чест­но, а вот теперь руку протягиваешь под углом. А сколь­ко нас таких? За все солдатство обидно. Царь строит себе дворцы, да золотит б... да немцев. С каждым годом служба все тяжелее, а все колбасники проклятые; все захватили, да и мучают православных. Есть и у нас лю­ди именитые, вот например Московский митрополит Фи­ларет, генерал Ермолов, что немцам солоно пришелся, и другие, ну да об них что говорить, одни в немилости, а другие в Сибири – кормильцы наши защитники. Нет, братцы, знать царь-то наш не больно православных рус­ских любит, что все немцев к себе берет, куда не огля­нешься, ан все немцы, и бригадные немцы, и полковые командиры немцы, да и полковники-то все немцы, а уж если и выберется из них русский, так уж и знай, что с немцами все якшался, оттого и попал в знать, что гра­бить нашего брата больно наловчился; ведь сколько они, душегубы, с полка-то получают – видимо-невидимо, а все чье добро? известно, солдатам-то ведь и щей хоро­ших не дадут, а сами смотри на каких рысаках разъез­жают; ах, они мерзавцы! ну да погоди еще! и святое пи­сание гласит: первые будут последними, а последние первыми! Вот французы, небось у себя так и устроили, да и другие-то тоже. Только у нас, да у других австрияк иначе. Дивны дела твои, господи! 11у чем мы хуже фран­цуза, подумаешь, а ему лучше нашего доля пришлась! Видно, правду отцы говорят, па бога надейся, да сам не плошай! Ах, кабы согласие да ноля — задал бы я нем­цам нашим кузькину мать! Проплясали бы они у нас трепака под российскую балалаечку. Нас больше, чего бояться чудо-богатырям, залихватским, разудалым доб­рым молодцам, удалым братцам солдатушкам? Уме­реть, так умереть, лишь бы не дать в обиду богачам да нехристям своих кровных и свою волюшку!»

Старик замолчал и опустил грустно голову. Дрова в печи догорели. Было темно, и не видел несчастный стари­на служивый, как слезы текли по щекам солдатов и по капле упадали на амуницию. Горько, обидно стало им. «Ах, кабы согласие, да воля!» И тут как во сне предста­вилось каждому из них и родная деревня, и старик отец с матерью, и жена и малютки сиротиночки, и воля, доро­гая волюшка.

– Ну, а за что же солдат-то морских посадили? — спросил Крючков.

«А за то, – отвечал старик, – что с морозу зашли в штофную, что у Калинкина моста. Только что мальчуга стал им наливать да подносить – шасть царь, да и ну тузить солдат-то; те было барахтаться, да увидели, что офицер, и струсили; а мальчуга-то и кричит: «ну ваше ли дело, ваше благородие, говорит, здесь драться?» Он давай да и мальчугу. А они вишь его никто не узнали. Велел лавку запечатать, да я думаю, торговцы с мини­стром отстоят, они ведь крепко за своих стоят. Народу-то што, народу-то! что на балаганах о святой собралось тогда».

– Тьфу! ты пропасть! и залить с горя не велит, крикнул Крючков (а он заливал часто, то с горя, то с радости). Вишь по кабакам шатается, не за кражею, а за солдатиками гоняется. Его ли дело! А поди ты, тоже кричит «здорово, ребята!» Не поздоровится, брат, от тво­его здорово! Знаем мы тебя давно».

Вдруг звонок. Динь, динь, динь...

«Вон, живо, Михаил едет!»

– Вишь, рыжий пес, в какую погодку понесла не­легкая, – проворчали солдатики и бросились на плац-форму.

Горемыка старик поплелся за ними.

Кузнецов И.В., Захаров Л.Ф. Практикум по истории СССР XIX века. – М.: «Просвещение», 1970. – С. 243-248.