V. «и вот финал – он не трагичен, но досаден».

Эти слова В.Высоцкого точно характеризуют ситуацию середины 1980-х гг., когда серьёзные дискуссии в западной науке по крупным теоретическим вопросам развития азиатских обществ вошли в стадию затухания (одной из последних была дискуссия «вокруг» концепции «моральной экономики» крестьянина Дж.Скотта⁴²⁾). Более того, в середине 1980-х гг. появился ряд работ, авторы которых, разочаровавшись во всех теориях и теории вообще прямо призвали вернуться к «традиционному историческому методу» конкретных эмпирических исследований, ограниченным в пространстве и времени case studies. Именно case studies, считает, например, П.Смит⁴³⁾, являются «золотой серединой» между Сциллой сверхфрагментарности и сверхразнообразия аналитических инструментов, характерных для либеральных моделей ТОМ, с одной стороны, и Харибдой избыточного холизма леворадикальных теорий РСР и зависимости. Мне неясно, что значит «избыточный холизм», я также сомневаюсь в возможности преодолеть сверхфрагментарным путём концентрации на одном фрагменте, но сейчас для нас важно зафиксировать сам факт подобного подхода.

Если Смит ограничился постановкой вопроса, то китаист Р.Маркс попытался реализовать подход, о котором писал на практике. В работе «Сельская революция в Южной Китае: крестьяне творят историю в уезде Хайфэн» (1984 г.)⁴⁴⁾ он берёт эмпирический case studу и использует его в качестве тестера наиболее распространённый теорий развития Китая (и Востоке в целом) – ТОМ империализма, РСР, зависимости. По мнению Р.Маркса, для всех этих теорий характерно пренебрежение структурными результатами западного влияния на местное общество и неспособность увидеть в этом обществе субъекта социального действия. Вывод: только локальное исследование способно вывести из теоретических трудностей. Такой подход, однако, приводит Р.Маркса в конечном счёте к тому, что он не объясняет, а описывает действия, иллюстрируя их время от времени «кусочком» той или иной теории, который, по его мнению, лучше других подходит к данному case studу. В результате получается не столько заявленный case studу, сколько описание некоего уникального эмпирического объекта, представленного в виде мозаики из несвязанных друг с другом кусочков разных теорий. Мы имеет явную и скрытую детеоретизацию «в одном флаконе».

Краткий (не необходимости) экскурс в историю послевоенных западных исследований развития азиатских обществ XVIII-ХХ вв. показал, что по сути они пришли к тому же результату, что и советская наука о Востоке: исчерпанность теоретического потенциала всех парадигм, детеоретизация, смещение внимания от социально-экономической тематики к цивилизационной, всё больший упор на case studies – конкретные локальные исследования в ограниченных временных рамках, позволяющие скорее описание, чем объяснение. В этом нельзя не видеть возврата (на новом уровне) к идиографическому подходу, к идиографизации востоковедно-исторической науки, ориентализма, который на «выходе» из эпохи промышленного (марксист сказал бы «формационного») капитализма как бы вернулся в середину XIX в. – во времена «входа» в неё.

Несмотря на существенные различия идеологического и научно-теоретического порядка, к концу ХХ в. советская (официальная марксистская) и западная (либеральная и марксистская) науки о Востоке пришли с типологически сходными результатами:

1) Восточные общества не удалось сколько-нибудь убедительно встроить в схемы, в основе которых лежат западные «реалии» и «универсалии». При встраивании они превращались либо в Квазизапад, либо в Не-Запад и в таком случае определялись по негативу: особенность Востока – отсутствие частной собственности, права, свободных городов и т.д. Иными словами, змея – это то, у чего нет тёплой крови, лап и крыльев. Перед нами очевидное нарушение дефиниционного императива известного древним как ne sit negans.

2) Эти неудачи привели к компрометации не только конкретных теоретических схем, разочарованию в них, но и к компрометации теории вообще, разочарованию в ней; эта детеоретизация востоковедно-исторических штудий совпала с тенденцией к детеоретизации обществоведения в целом, «базой» которой стал «постмодернизм».

3) Одним из следствий этой ситуации стало распространение эмпирических case studies, объект которых часто носит столь незначительный и третьестепенный характер (от восприятия ароматов во Франции конца XVIII в. и т.п. до менталитета крестьян горной деревушки в Испании конца XIX в.), что вспоминаются работы поздних схоластов, с одной стороны, и классика идиографических исследований середины XIX в., в которых анализ подменяется простым описанием, причём последнее часто оказывается самоцелью, эдакой игрой в околонаучный бисер (некоторые называют это более грубо – «интеллектуальный онанизм»). Достаточно посмотреть как менялась тематика статей в крупнейших востоковедно-исторических журналах (например, «Journal of Asian studies»), а по разделам книжных рецензий в них – динамику развития тематики монографических исследований, чтобы убедиться в экспансии мелкотемья и специфической тематики, которую (ясно почему) любят грантодатели – вроде гендерных отношений в Бангладеш в 1920-е гг. и т.п.

4) Уход от теории к «бисерным» штудиям-играм, всё более мелким «case studies» развивается параллельно с отходом от социально-экономической тематики к так называемой культурологической, за которой нередко скрывается филология, «увешанная» модной семиотической терминологией, часто не имеющей никакого отношения к сути дела; филологизация востоковедно-исторических штудий, как и идиографизация, суть две стороны одного процесса.

5) Нефилологической, но столь же бесплодной и к тому же политически небезобидной формой отказа от социально-экономической тематики стало смещение фокуса исследований как в либеральной, так и в марксистской науке к цивилизациям.

6) В целом востоковедение, как западное, так и в ещё большей степени советское и постсоветское оказалось неспособным к адекватному анализу собственных проблем развития, к теоретико-методологическому самоанализу, критическому взгляду на себя, логику своего развития со стороны. Результат – неспособность к сохранению научной идентичности, сдача позиций дисциплинам «тройственного союза» и культурологии и постепенная утрата, исчезновение объекта исследования. О том, что по сути идёт деконструкция востоковедного нарратива, я уже не говорю.

7) Востоковедение (имею в виду, естественно, востоковедов-историков, специалистов по всем хронозонам – от древности до современности) не смогло дать адекватный анализ своих метанаучных – идеологических (геокультурных) и гносеологических основ, точнее, того, как эти основы обусловливают и определяют развитие научного востоковедно-исторического комплекса. В результате изменение и тем более разрушение этих основ оказалось неожиданным и во многом катастрофичным. Более того, отсутствие анализа и самоанализа в качестве дисциплины не позволяет надеяться на то, что востоковеды-историки смогут найти выход из катастрофической ситуации – определить направление прорыва, его суть, силы и средства.

Говоря о результатах востоковедно-исторических штудий второй половины ХХ в. я не случайно подчеркнул, что речь идёт о западном и советском «ориентализмах», особенно что касается взгляда на себя со стороны – как научного, так и метанаучного. Ясно, что без такого взгляда невозможны критический анализ и аналитическая критика. Как раз в то время (рубеж 1970-х – 80-х гг.), когда в западной и советской науке о Востоке теоретические дискуссии о развитии азиатских обществ стали затухать, когда парадигмы отстоялись, превратились, выражаясь куновским языком, в «нормальную науку», для которой нет тайн, а только загадки, разрешающиеся конкретно-эмпирически, такой взгляд и основанная на нём критика востоковедения в целом появились. Их представил в 1978 г. Э.Саид – человек «out of place» (название его мемуаров), втройне маргинальный и по отношению к востоковедению (он – культуролог, преподаватель английской литературы), и по отношению к Западу (палестинец), и по отношению к Востоку и даже исламу (христианин).