VI. «Зачем ты убил Ориентализм, Саид?»

В работе «Ориентализм»⁴⁵⁾ он не просто подверг тотальной критике эту дисциплину, но поставил по сути её право на существование как научного комплекса. С такой – тотальной, фундаментальной – критикой до Саида западное востоковедение не сталкивалось. Саид отказался видеть в востоковедении (ориентализме) просто научную дисциплину, по его мнению это прежде всего идейно-властный комплекс, сконструированный Западом для подчинения Востока путём создания образа статичного, неспособного к развитию социума, стимул к движению которого приходят извне – с Запада. Ориентализм в качестве «дискурса власти» («власти-знания», как сказал бы М.Фуко, некоторые идеи которого воспринял Саид) произвёл операцию «ориентализации Востока», т.е. создания образа удобного для манипуляции и идейного оправдания господства Запада, которое оказывается чуть ли не естественным.

Вывод Саида – надо создавать реальный, а не фиктивный, научный, а не политико-идеологический ориентализм, т.е. проделать операцию, противоположную той, что осуществил Запад в XIX в. Восток следует изучать как Восток (а не как Не-Запад) и именно изучать, а не создавать «восковую фигуру». Нужно сказать, что в обыденном, неполитизированном тоне о необходимости в изучении Востока исходя из него самого, используя нейтральные в культурном плане понятия (такие как «экономический рост», «демографический рост»), писали и до Саида. Так, в середине 1960-х гг. об этом написал известный синолог Ч.Скиннер⁴⁶⁾. Писали об этом после Саида – В.Мудимбе⁴⁷⁾ (об изучении Африки), П.Инден⁴⁸⁾ и П.Чаттерджи⁴⁹⁾ (изучение Индии), П.Коэн (изучение Китая). Тем не менее, именно работа Саида стала веховой, поворотным пунктом (до такой степени, что породила термины «postsaid historiography», «postsaid orientalist discourse»).

Саидовский ориентализм вызвал бурную полемику учёных различных областей социального и гуманитарного знания (не только востоковеды), политиков, журналистов. Саид столкнулся с острой критикой⁵⁰⁾. И тем не менее, all other things equal, центральный тезис Саида об ориентализме как специфически сконструированной на Западе форме знания. Превращением Востока посредством ориентализации в такой базовый объект исследования, – статичный, неспособный без Запада к развитию – который в таком виде никогда не существовал, в целом верен. Востоку отказывают в собственной мере и стремятся понять его с какой-то внешней «архимедовской» точки, что исключает нейтральный и незаинтересованный взгляд. К этому выводу Саида о либеральном ориентализме я добавлю марксистский (советский) ориентализм. Схемы последнего предполагали освобождение и прогресс Востока при уподоблении его антикапиталистическому СССР. К сожалению, Саид не пошёл до конца в своих выводах («быть радикальным, значит идти до конца»; в другом варианте: «…доходить до сути вещей» – Маркс) и не сделал вывод о принципиальной невозможности существования реального востоковедения ни в либерально-западной, ни в марксистско-советской дисциплинарной «матрице».

Сказанное Саидом об ориентализме верно и для западного дискурса о России/СССР/РФ («Russian studies», «Soviet studies», «postSoviet studies»). Показательно (и я согласен с американским китаистом Шрекером), что создав «науку о Востоке» – ориентализм, Запад не создал науку о себе самом – оксидентализм. И, добавлю я, не создал россиеведение. Об этом мы ещё поговорим, а сейчас вернёмся к своевременности появления саидовского «Ориентализма» («вчера –рано, завтра – поздно», а в 1978 г. – как раз), обусловившего его место и влияние в мировой социально-гуманитарной науке. Книга совпала с определённой мировой ситуацией, отразила и выразила её. И дело вовсе не сводится только к обострению арабо-израильского конфликта на Ближнем Востоке и далёким раскатам исламской революции в Иране (1979 г.). Последняя, как и книга Саида, стала отражением определённых тенденций мирового развития, «вывиха века» в 1970-е гг., очевидного перелома в этом развитии, который, помимо прочего, нанёс удар и по востоковедению и по другим социальным дисциплинам, разрушив их универсалистско-прогрессистский фундамент.

VII. 1970-e – “the time is out of joint”⁵¹⁾

1945-1975 гг., которые французы называют «славным тридцатилетием» были периодом бурного экономического роста во всём мире. Мир в целом и все его «миры» – Первый, Второй и Третий – были на подъёме⁵²⁾. «Чудеса» мелькали одно за другим: итальянское, японское, немецкое, бразильское. Разрыв между богатыми и бедными странами, а в странах ядра капсистемы – между богатыми и бедными классами - сокращался. Это было временем Великих Надежд и Оптимизма. Казалось, ещё чуть –чуть, и царство Прогресса, обещанное Просвещением, установится на Земле. Пожалуй, в 1950-е – 60-е гг. как никогда полное осуществление прогресса если не «здесь и сейчас», то «за ближайшим поворотом», казались реальным и близким. В этом сходились как либералы, так и марксисты. Не случайны популярность и широкое распространение в 1950-е – первой половине 1960-х гг. как либеральных теорий модернизации, так и марксистких теорий некапиталистического пути.

Технический и экономический прогресс неевропейского мира в этот период, казалось, подтверждал западные (будь то либеральные или марксистские) рецепты развития, основанные на западных теориях исторического развития Запада и Востока, на западных представлениях о Востоке, которые были приняты большей частью элиты и интеллектуалов самого афро-азиатского мира.

Однако обещанный на основе западных рецептов прогресс не наступил. Первые «знаки на стене» появились на самом Западе в 1968 г. – мировые студенческие волнения. Затем последовал отказ США от бреттон-вудских соглашений и девальвации доллара, нефтяной кризис, мировая инфляция, обернувшаяся стагфляцией. Мир въехал в экономическую депрессию, по сути навсегда похоронив надежды подавляющего большинства афро-азиатских стран на билет в «мир прогресса» – там, где чисто и светло. И уже в 1979 г. в одной из внешне наиболее благополучно-модернизированных стран Востока – Иране – вспыхнула революция, причём не только не под левыми, но и вообще не под светскими лозунгами, а под исламско-фундаменталистскими, отрицающими геокультуру Просвещения в целом. Эта революция стала первой политической реакцией в афро-азиатском мире на начало крушения прогрессистских иллюзий, на неспособность светских (националистических, социалистических) режимов обеспечить социально-экономический прогресс, своеобразными «мартовскими идами» Модерна в мусульманском мире и для него.

Работа Саида, отвергавшая западный ориентализм как часть западной (просвещенческой) геокультуры, интеллектуально отразила те процессы, политическим отражением которых стала хомейнистская революция, а затем – исламский фундаментализм и то, что называют «исламским терроризмом»⁵³⁾. В самом общем плане эти процессы можно охарактеризовать как конец надежд на прогресс западоподобного развития для большей (около 80 %) части населения планеты и прежде всего для тех, кто находится вне ядра капсистемы – жителей Азии, Африки, Латинской Америки. Осознание этого факта с необходимостью привело к переоценке западных теорий и дисциплин, сконструированных для изучения/представления Востока, к пониманию того, что в значительной степени они суть идейно-властные комплексы, рационализирующие не просто знание, но определённые типы господства в капиталистической системе.

Научная культура Модерна, писал И.Валлерстайн, «представляла собой нечто большее, чем простая рационализация. Она была формой социализации различных элементов, выступавших в качестве кадров всех необходимых капитализму институциональных структур. В качестве общего и единого языка кадров, но не трудящихся, она стала также средством классового сплочения высшего слоя, ограничивая перспективы или степень бунтовщической деятельности со стороны кадров, которые могли бы поддаться этому соблазну. Более того, это был гибкий механизм воспроизводства указанных кадров. Научная культура поставила себя на службу концепции, известной сегодня как «меритократия», а раньше – как «la carrière ouverte aux talents». Эта культура создала структуру, внутри которой индивидуальная мобильность была возможной, но так, чтобы не представляла угрозу для иерархического распределения рабочей силы. Напротив, меритократия усилила иерархию. Наконец, меритократия как процесс (operation) и научная культура как идеология создали завесу, мешающую постижению реального функционирования исторического капитализма»⁵⁴⁾.

Под этим углом зрения понятно, почему Запад создал ориентализм, но не создал оксидентализм. Вместо цельного оксидентализма – сумма дисциплин ТС, само возникновение которых в качестве своей оборотной стороны имело превращение изучение Востока в ориентализм и оттеснение его вместе с историей на второй план в качестве менее важных и значимых сфер исследования и образования, чем экономическая теория, социология и политология. Этот сюжет заслуживает, чтобы на нём остановиться подробнее, особенно если мы хотим понять, что можно и нужно делать с востоковедением как неким историко-системным комплексом. Чтобы найти выход из сложившегося положения, необходимо понять как был осуществлён вход. Необходимо понять механизм конструирования ориентализма в XIX в. наряду с другими дисциплинами в их контексте. «Изобретение ориентализма» может быть понято только в контексте социально-интеллектуальной борьбы XIX в., результатом которой стали оформление и триумф дисциплин ТС. Как заметил по другому поводу Б.Мур, «если людям будущего суждено когда-либо разорвать цепи настоящего, они должны понять те силы, которые выковали их»⁵⁵⁾.

Современная наука, как и любая форма организации знания в исторических системах, не является социально нейтральной. Она создана («выкована») не просто как средство познания, но как средство познания, служащее определённым интересам и ограничивающее в этих интересах само познание, направляющее его в определённом направлении. Грамши называл это «культурной гегемонией» (буржуазии), но вполне можно говорить и о научной гегемонии. Речь не идёт о том, что существует некая группа «плохишей», кующих в своих интересах интеллектуальные цепи и кольца власти-знания, реализуя некий зловещий план. Речь о другом: знание всегда встроено в определённую систему власти, социального контроля, являясь в большей или меньшей степени, явно (СССР) или более скрыто (Запад) её элементом – институционально (организационно), дисциплинарно и понятийно. Система в соответствии с собственными законами и логикой, определяемой прежде всего интересами системообразующего элемента – господствующих групп, создаёт и отбирает определённые направления, отсекая ненужное и опасное, организует («дисциплинирует») эти направления в виде научных учреждений. Получив исходный системный импульс эти последние, как любые организации, развиваются по логике самосохранения и экспансии, которая совпадает с таковыми данной системы. Капиталистическая система, анализ её и её господствующих групп, истории их формирования и борьба за власть в значительно большей степени является ключом к суммарно-частичным дисциплинам ТС, истории и ориентализму, чем эти последние – к ней в целом. Ключом к ней (и к этим дисциплинам) может быть только целостное знание о капитализма («капитализмоведение», которое в форме политэкономии капитализма, а затем и исторического капитализма пытался создать Маркс⁵⁶⁾. Но попытки именно такого рода пресекает институциональная структура современной науки об обществе (в том числе и финансово) – она так скроена: защита капсистемы (секретов функционирования и особенно рождения и гибели последней) матрично встроена в неё как некий предохранитель самосохранения (аналогичным образом функционировали научный коммунизм и истмат в СССР). Поэтому, чтобы понять проблемы нынешнего востоковедения (ориентализма) и решить их, необходимо понять как была осуществлена операция «ориентализм» и для чего был «выкован» ориентализм, его место в новоевропейской системе знания («научной гегемонии»). Сама история возникновения и развития этой системы с конца XV в. представляет собой отбор идей и проблем, который хотя и вёлся без всякого плана, становился всё более логичным и жёстким. Кульминацией этого отбора, в ходе которого политико-экономически и интеллектуально господствующие группы Европы создавали социальные мифы-фальсификации – «Ренессанс», «Просвещение», кульминировал в первой половине XIX в. возникновением феномена идеологии, оформлением трёх великих идеологий Модерна и конструированием с их помощью из рационального знания социальной «дисциплинарной» науки, иерархия которой отражала иерархии буржуазного общества.