VII. Антропология: Миф и религия

Данные антропологии, религиозные и литературные мифы свидетельствуют о политической окраске патриархатных представлений о женщине. Антрополог Г. Хейз говорит о последовательном и стойком патриархатном убеждении в том, что “биологические особенности женщины отодвигают ее в тень ...она попадает в подчиненное положение в силу своей природы”, поскольку же “человеческие институты вырастают из глубинных и важнейших жизненных забот и обретают форму благодаря иррациональным психологическим механизмам ...социально поддерживаемое отношение к женщине возникает из основных проблем мужчин”¹⁶. При патриархате отнюдь не женщина предлагает символы, используемые для ее характеристики. Поскольку первобытный и цивилизованный миры являются мужскими, идеи, формировавшие культуру отношения к женщине, также при­надлежат мужчинам. Известный нам образ женщины был скроен мужчинами исходя из их нужд. Эти потребности рождены страхом перед “инаковостью” женщины. Однако само это представление предполагает, что патриархат уже устоялся и мужчина утвердил себя в качестве человеческой нормы, по отношению к которой женское является другим и чуждым. Каким бы ни было ее проис­хождение, мужская сексуальная антипатия обеспечивает средства контроля над подчиненной группой и логическое обоснование, которое должно оправдывать приниженность последней, “разъясняя” обоснованность притеснения.

Убеждение в нечистоте женских сексуальных функций является повсеместно распространенным и устойчивым. Это подтверждает всё – литература, миф, жизнь в первобытном и цивилизованном мире. Поразительно, что это представ­ление сохраняется и сегодня. Например, факт менструации чаще всего скрывается, и связанный с этим “позор” имеет значительное психосоциальное воздействие на женское “я”. Менструальным табу посвящена большая антропологическая литература; изоляция правонарушительниц в хижинах на окраинах селений широко практиковалась в первобытном мире.

На современном английском сленге менструация называется проклятием, бедствием. Имеются серьезные основания считать, что дискомфорт, испытываемый женщинами во время менструации, имеет психосоматический, а не физиологический, культурный, а не биологический характер. Возможно, примерно то же самое можно сказать и о родах. Это подтверждается недавними экспериментами, по “безболезненному деторождению”. Условия и представления патриархата, видимо, настолько отравляют физическое самоощущение женщины, что ее физические функции начинают восприниматься ею как бремя, как ей и внушают.

Примитивные народы считают, что женские половые органы являются раной, нанесенной птицей или змеей. Некогда раненая, женщина кровоточит. На современном английском сленге влагалище именуется разрезом. Фрейд описывает женские гениталии с помощью термина “кастрация”. Тревога и отвращение, вызываемые женскими гениталиями в патриархатных обществах, выражаются в религиозных, культурных и литературных запретах. В дописьменных общества они также вызывали страх, о чем свидетельствует вера в кастрируемую vagina dentata.

Пенису, который служит символом мужского превосходства в дописьменных и цивилизованных патриархатных обществах, придается решающее значение, он является одновременно предметом безграничной гордости и бесконечной тревоги.

Почти все патриархатные общества запрещают женщине касаться ритуальных предметов (военных или религиозных) или пищи. В древних и дописьменных обществах женщины обычно не допускались к еде вместе с мужчинами. Во многих культурах, главным образом Ближнего и Дальнего Востока, женщины едят отдельно и сегодня. Такой обычай объясняется, видимо, страхом осквернения, имеющим скорее всего сексуальные истоки. Выполняя обязанности домашней прислуги, женщины вынуждены готовить пищу, однако считается, что они легко могут заразить ее. Точно так же воспринимают в Соединенных Штатах негров. Они считаются грязными и заразными, однако же в качестве слуг готовят еду для своих привередливых господ. В обоих случаях дилемма решается обычно с прискорбной алогичностью: вкушение пищи отделяется от ее приготовления теми людьми, которые могут заразить стол. С завидной последовательностью некоторые мужчины-индусы не разрешают своим женам прикасаться к еде. Почти в каждой патриархатной группе мужчина будет есть первым и лучшее, и даже если оба пола едят вместе, женщина будет обслуживать мужчину.

Все патриархатные общества окружают девственность и лишение девственности особыми ритуалами и запретами. В дописьменных культурах отношение к дев­ственности было неоднозначное. С одной стороны, девственность во всяком патриархатном обществе является таинственным благом, поскольку означает нетронутую собственность. С другой стороны, дефлорация представляет собой неизвестное зло, связанное с кровью и ужасом перед “другим”. Дефлорация является столь многообещающим событием, что во многих племенах жених-владелец уступает право распечатать свою новую собственность более сильному или старшему человеку, который может нейтрализовать сопутствующие проблемы. Страх перед дефлорацией, видимо, связан с боязнью чуждой женской сексуаль­ности. Хотя все физические страдания при дефлорации падают на долю женщины (большинство обществ заставляет ее испытывать физические и душевные муки), общество принимает исключительно мужскую сторону, защищая интересы соб­ственности, престиж или (в дописьменных обществах) храбрость мужчины.

Патриархатный миф обычно называет золотым веком то время, когда еще не появились женщины, тогда как социальные практики патриархата позволяют мужчинам чувствовать себя свободными от женского общества. Сексуальная сегрегация при патриархате настолько сильна, что ее признаки можно найти всюду. Почти каждая влиятельная группа в обществе современного патриархата является группой мужчин. Однако мужчины собираются в группы на любом уровне. Женские группы носят обычно вспомогательный характер, имитируют мужские группы, и их методы более тривиальны и недолговечны. Они нередко прибегают к помощи мужской власти, церкви или религиозных групп, обращаясь к клерикальным, политическим группам, которые являются авторитетом для законодателей-мужчин, и т. д.

В условиях сексуальной сегрегации характерные качества навязанного куль­турой темперамента становятся чрезвычайно яркими. Это особенно верно по отношению к исключительно мужским институтам, которые антропологи называют обычно мужским домом. Мужской дом является крепостью патриархатных связей и эмоций. Мужские дома в дописьменных обществах укрепляли общий опыт мужчин, восприятие ими мужественности благодаря танцам, болтовне, гостеп­риимству, отдыху и религиозным ритуалам. Они являются также арсеналом мужского вооружения.

Дэвид Ризман отметил, что спорт и некоторые другие виды деятельности дают мужчинам чувство солидарности и поддержку, которую общество не по­заботилось обеспечить женщинам¹⁷. Хотя определенную роль могут сыграть охота, политика, религия и торговля, все же спорт и война являются наиболее надежным цементом, скрепляющим мужское товарищество.

Исследователи куль­туры мужского дома, от Гуттона Уэбстера и Генриха Шюрца до Лайнла Тайгера, склонны к сексуальному патриотизму, целью которого является оправдание апартеида, нашедшего выражение в этом институте. Шюрц убежден, что врож­денная общительность и стремление к наслаждению в обществе братьев-сверст­ников отвращает мужчину от низшего и ограничивающего общества женщин ¹⁸. Несмотря на свое убеждение в том, что мужчины наделены мистическим “свя­зующим инстинктом”, Тайгер призывает общественность организованным усилием сохранить традицию мужских домов и уберечь ее от упадка. Менее безобидная функция этого института, который является силовым центром существующего полового антагонизма, часто остается незамеченной.

Мужские дома в Меланезии выполняют разные функции, будучи и учебным манежем, и местом ритуальных церемоний инициации. Их атмосфера напоминает дух военных заведений современного мира; они отдают физическим напряжением, насилием, вкусом убийства и волнениями гомосексуальных чувств. Здесь царят жестокие насмешки, бесшабашность и хвастовство. Здесь юноши должны зака­ляться и становиться мужчинами. Статус мальчиков в этих домах столь низок, что их часто называют “женами” тех, кто их посвятил, причем быть “женой” здесь – значит быть приниженным сексуальным объектом. Неопытные юноши становятся объектами эротического интереса для более старших и заслуженных, – отношения подобного рода встречаются в ордене самураев, у восточного священ­ничества, в греческих гимнасиях. Дописьменная мудрость считает, что, для того, чтобы привить юношам мужественный характер, надо прежде всего напугать их, поставив в положение приниженной женщины. Комментарий антрополога о мужских домах в Меланезии вполне может заменить рассказы Генета о крими­нальном мире и Мейлора – об американской армии: “Видимо, грубое и жестокое сексуальное обращение с юношей, попытка превратить его в женщину усиливает в старшем воине жажду власти, удовлетворяет его враждебность к подрастающему конкуренту и, наконец, когда последнего принимают в группу мужчин, укрепляет мужскую солидарность в символической попытке “обойтись без женщин” ¹⁹. Уни­зительный женский статус, отводимый более молодым мужчинам, характерен для любого патриархата. Подобно любому испытанию, пережитая инициация рождает посвященных, которые в будущем станут убежденно и горячо посвящать других, счастливо вымещая на новичках свои прежние страдания.

Если воспользоваться психоаналитическим термином, то общий тон культуры мужского дома можно назвать “фаллическим”. Являясь цитаделями мужествен­ности, такие дома укрепляют самые характерные качества патриархата, ориентированные на власть. Венгерский психоаналитик и антрополог Геза Рохейм подчеркивал патриархатныи характер мужского дома в изучавшихся им дописьменных племенах, определив их общинные и религиозные практики как действия а “группы мужчин, объединенных культом объекта – материализованного пениса и исключающих из своего общества женщин”²⁰. Тон и характер культуры мужского дома – садистские, ориентированные на власть, скрыто гомосексуаль­ные, часто нарциссические по своей движущей силе и мотивам. Ясен также и подспудный принцип мужского дома, согласно которому пенис есть оружие, равное другим видам оружия. Практика кастрации заключенных, как таковая, говорит о существующей в культуре тенденции смешивать анатомию и статус с оружием. Восхваление мужского боевого товарищества в значительной мере объясняется тем, что можно назвать чувственностью мужского дома. Ее садизм и жестокость становятся очевидными в культе воинской славы и в особо приторных проявлениях мужской сентиментальности. Наша культура немало обязана этой традиции, и ее первым выражением в западной литературе можно считать героическое братство Патрокла и Ахилла. Можно проследить ее развитие от эпоса и саги до chanson de geste. Эта традиция по-прежнему процветает, находя выражение в формах военного романа и кино, не говоря уже о юмористические книгах.

Мужской дом отличается значительной сексуальной активностью, имеющей, разумеется, гомосексуальный характер. Однако запрет на гомосексуализм (по крайней мере, среди равных), будучи почти всегда более сильным, чем сексуальное влечение, направляет либидо в русло насилия. Соединение сексуальности и насилия чрезвычайно характерно для милитаристского сознания. Негативная и млитаристская окраска гомосексуальности в мужских домах отнюдь не исчер­пывает гомосексуальной чувственности. Действительно, воинственное сознание, с его лютой жестокостью и исключительно мужской ориентацией, несет в себе зачатки гомосексуальности, но не является открыто и явно гомосексуальным. (Исключительно ярким примером является нацистский опыт.) И то, что в гетеросексуальных сообществах более юные, мягкие, более “женственные”, пре­зираются еще более энергично, доказывает, что их действительный характер является женоненавистническим, – извращенно, а не положительно гетеросексуальным. Следовательно, подлинные истоки товарищеского духа мужского дома, в патриархате, а не в отношениях однополой любви.

Если положительное отношение к гетеросексуальной любви отнюдь не является как авторитетно заявил Сеньобос, продуктом XII столетия, то его можно считать новым. Большинство патриархатных обществ прилагает всевозможные усилия, чтобы устранить любовь как основание для выбора супруга. Современные общества обращаются за помощью к классовой, этнической и религиозной принадлежности. Классическая западная мысль чаще всего рассматривала гетеросексуальную любовь либо как фатальный удар злой судьбы, приближающий конец трагедии, либо как достойное презрения и грубое общение с низшими. В средние века твердо держались того мнения, что любовь греховна, а значит, греховен и пол.

В первобытном обществе женоненавистничество находит выражение в запретах, которые развиваются в объясняющий миф. В исторических культурах оно транс­формируется в этические, затем в литературные, в новое время – в научные обоснования сексуальной политики. Миф, конечно, весьма удобен для пропаганды, поскольку он очень часто возводит свои “доказательства” к этике или рассказам об истоках. Два ведущих мифа западной культуры – классическая легенда о ящике Пандоры и библейская история грехопадения. В обоих мифах ранние языческие представления о женщине, которая несет зло, обретают окончательную литературную форму, с тем чтобы стать чрезвычайно влиятельными этическими суждениями.

Пандора является, видимо, дискредитированной версией средиземноморской богини плодородия, ибо в “Теогонии” Гесиода она носит цветочный венок и украшена лепной диадемой, на которой вырезаны все твари земные и морские. Гесиод считает, что она принесла с собой сексуальность, которая положила конец золотому веку, когда “мужчины жили на земле, свободные от всех зол, свободные и от тяжкого труда и от всяких докучливых болезней”. Пандора породила “проклятый женский род – чуму, с которой приходится жить мужчинам”. Появлению того, что рассматривается как зло для мужской части человечества, предшествовала женщина с ее исключительным свойством, сексуальностью. В “Трудах и днях” Гесиод изображает Пандору и все с нею связанное как опасную соблазнительницу, “с умом суки и воровской природой”, полную “жестокого желания и страсти, иссушающей тело”, как “ложь и коварные слова и лживую душу”, как гадюку, посланную Зевсом дабы “уничтожить мужчин”.

Патриархат всегда имел на своей стороне Бога. Одним из самых эффективных средств контроля, имеющихся в распоряжении патриархата, являются его мощные и быстро оформившиеся доктрины о природе и происхождении женщины, при­писывающие исключительно ей все опасности и всё зло, которое патриархат связывает с сексуальностью. Здесь интересен пример греков: желая возвысить сексуальность, они приветствуют плодородие и возвеличивают фаллос, желая же опорочить ее, поминают Пандору. Патриархатная религия и этика связывают женщину и секс в одно, как если бы вся тяжесть ответственности и позора, которые, по патриархатным понятиям, сопровождают секс, лежала исключительно на совести женщины.

Тем самым секс, воспринимаемый как нечистый, греховный и истощающий, имеет отношение только к женщине, мужская же идентичность оказывается человеческой, а не сексуальной.

Миф о Пандоре является одним из двух важнейших западных архетипов, осуждающих женщину за ее сексуальность и рассматривающих ее положение как заслуженное наказание за первородный грех, несчастные последствия которого до сих пор довлеют над человеческим родом. На сцену выходит этика, сменяющая простодушие ритуала, табу и маны. Миф, более совершенная форма выражения, также дает стандартное изложение сексуальной истории. По рассказу Гесиода, Зевс, злой и своенравный прародитель, в наказание за гетеросексуальность посылает Эпиметею зло в виде женщины, женских половых органов. Открыв принесенный ею сосуд (“ящик” Пандоры, вульва или гимен), мужчина удовлет­воряет свое любопытство, но тем самым навлекает на себя гнев бога-прародителя, который наказывает его полный кошмара последующей жизнью и смертью. Здесь изображена характерная черта патриархата, наказание мужчин за восстание против зрелых лет или более высокого положения (на примере могущественного отца и взбунтовавшегося сына), а также злобное отношение к женщинам.

Миф о грехопадении является самым совершенным из всех мифов на сходные темы. Он является центральным мифом, созданным иудео-христианской тради­цией, а значит, частью нашего непосредственного культурного наследия. Мы признаем огромную власть, которую он имеет над нами и поныне, даже в эпоху рационализма, которая давно уже разрушила веру в его букву, однако же оставила нетронутым эмоциональное согласие с ним. Этот миф о женщине как причине человеческих страданий, знания и греха по-прежнему составляет фун­дамент сексуальных установок, ибо является самым веским аргументом патриархатной традиции на Западе.

Израильтяне вели постоянную войну с культами плодородия, исповедуемыми их соседями; эти довольно сильные культы вызывали вероотступничество (в среде евреев), и Ева, подобно Пандоре, имеет остаточное сходство с поверженной богиней плодородия. Это подтверждается, возможно косвенно, библейской исто­рией, которая сообщает, в сущности, еще до начала рассказа о грехопадении: “И нарек Адам имя жене своей: Ева, ибо она стала матерью всех живущих”. Поскольку эта легенда представляет собой компиляцию из различных устных традиций, она дает противоречивые объяснения сотворения Евы: согласно одному из них, оба пола были созданы одновременно, по другому же – Бог слепил Еву после Адама, из его ребра. Эта история недвусмысленно доказывает, что мужчина лишил женщину жизненной силы с помощью Бога, сотворившего мир не для нее.

История Адама и Евы, помимо всего прочего, рассказывает о том, как человечество пришло к половым сношениям. Многочисленные повествования об этом представлены в дописьменных мифах и фольклоре. Они часто поражают нас, являясь замечательно смешными рассказами о невинных первобытных людях, которые нуждались в подсказках, чтобы выполнить половой акт. Библейская история вмещает и другие важные темы, в числе коих – утрата первоначальной простоты, весть о смерти, первое сознательное отношение к знанию. Все они вращаются вокруг секса. Адаму запрещается есть плод с древа жизни, знать добро и зло, и предупреждение ясно говорит, что должно произойти, если он отведает яблока: “...в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь”. Адам съел яблоко, однако не умер (по крайней мере, согласно этой истории), из чего можно сделать вывод, что змеи говорил правду.

Но когда Адам и Ева попробовали запретный плод, они поняли, что наги, и устыдились. Здесь идет речь о сексуальности, хотя эта тема, казалось бы, и не имеет прямого отношения к сюжету, целью которого является запрет на непослушание в отношении другого и менее спорного влечения – к пище. Рохейм отмечает, что на иврите глагол “есть” может означать также коитусняж. Везде в Библии глагол “познать” имеет сексуальный смысл, а также коннотации с фаллосом, в этом сюжете объективированным в виде змея.

Если возложить вину за все зло и скорби жизни – потерю Эдема и др. – на сексуальность, то обвинение коснется и мужчины, что вряд ли было целью истории; ее цель состояла в том, чтобы обвинить во всех мирских лишениях женщину. Поэтому именно женщина первой уступила соблазну, “обманутая” пенисом, имевшим облик змея. Так Адам “избежал наказания” за сексуальную провинность, и это, видимо, объясняет, почему сексуальный мотив в библейском рассказе звучит столь приглушенно. Однако сама прозрачность универсального фаллического символа – змея пока­зывает, сколь трудным был описанный поворот для мифического сознания. Итак, униженная и уязвимая женщина пробует плод, и это единственное плотское движение, которое она сделала, поддавшись на лесть пресмыкающегося. И лишь после этого пал мужчина, а вместе с ним – человеческая природа, – ибо по сюжету он является типичным представителем человеческого рода, тогда как Ева представляет всего лишь сексуальный тип и, согласно традиции, может быть вытеснена или заменена. Как передает миф, первое сексуальное событие состояло в том, что Адам был обольщен женщиной, соблазненной пенисом. “Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел”. Обольщенная змеем (фаллосом), Ева была признана виновной в участии Адама в сексуальном акте.

Адамово проклятие – труд “в поте лица”, труд, который мужчины связывают с развитием цивилизации. Эдем был миром грез, где не требовалось усилия или деятельности, и он был разрушен женщиной и ее сексуальностью. Приговор, вынесенный Еве, носит гораздо более политический характер и является блестящим “объяснением” ее униженного положения: “...в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою”. Здесь снова, как в мифе о Пандоре, прародитель-хозяин наказывает подчиненных за зрелую гетеросексуальность. Можно согласиться с замечанием Рохейма об отрицательном отношении мифа к зрелой сексуальности: “Сексуальная зрелость считается несча­стьем, лишившим человека счастья... объясняющим, как в мир пришла смерть”²¹.

Особо следует отметить, что бедная женщина должна нести это наказание, которое оправдывается ее проступком, приведшим к первородному греху. Связь женщины, секса и греха стала фундаментальной парадигмой западного патриархатного мышления.