Речь Посполитая: литвины, поляки, белорусцы…

Речь Посполитая: правовые и конфессиональные пертурбации. Хотя объединение предполагало характер конфедерации (вернее, так: прикрывалось "фиговым листком" конфедерации), уже с первых десятилетий самостоятельность ВКЛ была резко ограничена: это выражалось, например, в неравном представительстве поляков и литвинов в структурах власти. Но, пожалуй, еще существеннее было не прямое политическое, а косвенное – культурное – воздействие. Если "законы" и "директивы" можно изменить, а то и отменить, то латентно проникающие в психику и поведение культурные смыслы остаются там надолго, порой на столетия.

Рисунок:

Карта Польши и Литвы (1720) – Ширяев, с. 30.

Сейчас, когда развитые страны тяготеют к поликонфессиональности, когда человек может сознательно принять вероисповедание, а религиозный фундаментализм воспринимается как опасный атавизм, нам трудно представить, что означал для наших предков переход на рельсы другой конфессии. Несмотря на то, что попытки окатоличивания предпринимались еще при Миндовге, этот дальновидный и ловкий правитель проводил их не слишком активно. Более того, в 60-х гг. XIII в. он отрекся от навязанного ему католицизма (отсюда и фраза летописца: "крещение его льстиво бысть") и вернулся к православию. Православными были и Войшелк, и Тройден, и четверо его сыновей (известно, что один из них, Лавр, даже принял постриг и построил в Новогрудке церковь Вознесения Господня), а также сын Гедимина Глеб-Наримунт. Некоторые авторы настаивают на том, что православными были пять из семи сыновей Гедимина. Не случайно множество православных княжеских династий вело свое происхождение от Гедиминовичей (Булгаковы, Куракины, Хованские, Голицыны и мн. др.).

Психокультурные и ценностные следствия смены конфессии. Что означала смена конфессии в условиях, когда уже несколько столетий христианство "греческого закона" было объединителем и просветителем общества (разумеется, в первую очередь, знати и образованных горожан)? Главным образом, перемену уклада. Для шляхты это означало изменение всего образа жизни. За конфессиональным перекрашиванием следовали переход на польский язык и изменение идентификации. Ценность "литвинства" утрачивала свои позиции: престижно-знаковыми становились ценности Польской Короны. Для крестьянства (по крайней мере, населявшего восточные и центральные области ВКЛ) перевод на польский язык и изменение обряда уничтожали всякую возможность осознанной идентификации. Если до этого локально-местная идентичность, базирующаяся на привязанности к "данному от Бога" участку земли, сопрягалась с привычной и понятной молитвой этому Богу, то уже с первых лет окатоличивания крестьянин постепенно отдалился от церкви, где царили молитвы на чужом языке и неизвестные обряды. Он вновь обратился к давним "знакомцам" – нечистикам, то помогающим, то мешающим жить, но, по крайней мере, не изменяющим свои привычки и облик. Сходная ситуация (только с обратным знаком) впоследствии постигнет территории Речи Посполитой, когда начнется новая – и столь же политизированная – волна насильного возврата к православию. Думается, именно следствием этих конфессиональных пертурбаций являются фольклорные образы крестьянского Бога и внецерковного "святого человека", речь о которых впереди.

Тактики полонизации: религия, образование, статус. Еще на Люблинском сейме 1569 г. Сигизмунд II Август объявил, что достижение единства веры должно производиться без насильственных мер. Потому основными тактиками окатоличивания было "заманивание" и постепенный отъем прав у православных: "кнут" искусно сопрягался с "пряником". Если тактика лишения прав более касалась шляхты, то тактика "заманивания" затрагивала также население городов и деревнь (отсюда в белорусском фольклоре образ хитрого ксендза, под которым нередко подразумевался проповедующий монах).

Еще до присоединения ВКЛ к Короне Польской, на его территории было немалое количество монастырей: монастыри францисканцев в Лиде, Ст. Ошмянах, в Пинске; августианцев – в Быстрице и Берестье, бернардинцев – в Полоцке. В годы Конрреформации количество монахов, принадлежащих к этим орденам, умножилось. Начался наплыв представителей других орденов – доминиканцев, иезуитов и др. Католические костелы и монастыри становились мощными феодалами. Немудрено, что уже в последней трети XVI в. многие из бывших православных шляхтичей (в том числе и те, кто сначала примкнул к протестантизму, а затем отказался от него в годы Контрреформации) перешли в лоно католической церкви и стали распространителями католицизма в среде подвластного им населения.

Самым успешным ассимилятором был орден иезуитов: он действовал гибко и тонко, преимущественно путем образования. Как это часто бывает в истории, к его деятельности трудно подойти с "черно-белыми" мерками: ведь именно благодаря деятельности иезуитов был открыт первый на территории ВКЛ университет – Виленский (1579 г.), а спустя два года – Полоцкий иезуитский коллегиум, позже приобретший статус Академии. На протяжении последующего столетия подобные учебные заведения были открыты в Несвиже, Орше, Пинске, Мстиславле, в Витебске, Минске и в Слуцке. Важно, что до середины XVII в., пока учащиеся не овладевали латынью и польским языком, начальное обучение в них шло на "простай мове". При коллегиумах существовали школьные театры. Известно, что в интермедиях, предваряющих их спектакли герои разного социального статуса разговаривали на разных языках: паны – по-польски, духовники – на латыни, а крестьяне – на "гаворке". Объективная причина этого – тот факт, что зрителями были крестьяне и мещане, не знавшие польского языка, во всяком случае, в такой степени, чтобы понимать переплетения сюжета. Тем более они не знали латыни. Субъективная заключалась в том, что православному населению как бы указывали их место – место низших слоев, разговаривающих на "мужыцкай мове".

Иезуитским орденом (и – пусть в меньшей степени – некоторыми другими орденами) также было открыто большое количество бесплатных начальных и средних школ с польским языком обучения. По фактам, приводимым А.Е.Киркором в очерке "Белорусское Полесье", со второй половины ХVII столетия высшее и среднее образование практически находилось в руках иезуитов. Потому полонизации, в первую очередь, подвергались люди образованные, а также – выходцы из знатных семей, чьи родители имели возможность обучать своих детей в престижных учебных заведениях Речи Посполитой. Впрочем, рядовые горожане тоже пользовались такой возможностью: некоторые коллегиумы и почти все школы были бесплатны.

Если же говорить не только о "духовной жажде", но и о статусных привилегиях, то и здесь католики с каждым годом получали все более бонусов, чем православные. В эту эпоху уже была установлена шляхетская демократия; можно даже говорить о культе прав каждого шляхтича (свобода голоса и протеста, право избирать и быть избранным, свободное передвижение по ВКЛ и путешествия за его границы, неприкосновенность личности и имущества, налоговые льготы, личная свобода от податей; в Речи Посполитой появляется право на собственную геральдику и др.). Но поскольку большинство сейма составляла польская знать, то именно она, в первую очередь, обладала этими свободами. Статус был важен не только сам по себе, а и в связи с экономическими выгодами: он, как это было во все времена, давал большие возможности обогащения.

Борьба за души: вертикальный и горизонтальный расколы в культуре. Следствием всего этого явился колоссальный вертикальный раскол общества. Он заключался в подмене политической и в целом социально-культурной идентичности образованных "верхов", с одной стороны, и в маргинализации идентичности "низов". Такого раскола не знали ни русская, ни польская культуры за исключением франкофильской аристократической верхушки в России (во все времена немногочисленной): российские и польские "верхи" и "низы", по крайней мере, исповедовали единую конфессию и говорили на одном языке.

Впрочем, реальная ситуация была еще более запутанной: здесь уже можно говорить и о горизонтальном расколе. В ответ на расширение католического образования активизировались православные братства в Бресте, Минске, Пинске, Могилеве и других крупных городах. Действовали они тем же путем, что и иезуиты, – путем просвещения (открытие школ, семинарий, типографий и т.д.). В итоге разные группы молодежи приобретали различное мировоззрение: ведь, как известно, язык существенно влияет на ментальность (в ХХ в. это убедительно показали и Р. Якобсон, и Э. Сэйпир, Б. Л. Уорф, и мн.др.). Кроме того, нестабильность религиозных оснований жизни общества, задаваемых образованием, подтачивала единство социума. Но, пожалуй, самым значимым в сложившейся ситуации было то, что сами системы образования были направлены на разные цели. Разумеется, в них было определенное сходство: и та, и другая центрировались на филологических науках (так, в православных братствах изучали церковно-славянский, греческий, русский, а затем – латынь и польский; кстати, в ряде католических школ тоже изучали русский. "Гаворку" не изучали нигде). Но если иезуитские образовательные учреждения, в первую очередь, ориентировались на развитие ораторских навыков, памяти и логики (как бы мы сказали сейчас, на развитие "креатива"), то православные более акцентировались на нравственном воспитании и имели более "домашний", патриархальный характер. Разумеется, в православном обучении был усилен церковнославянский и русский элемент… Борьба за территорию, как всегда в истории, обращалась в борьбу за души людей, причем, и политический, и идеологический перевес был на стороне Польской короны. Недаром П. Скарга, обращаясь к восточнославянским народам, призывал: "Обернись к Западу, на Востоке для тебя свет угас!".

Рисунок:

Несвижский замок 17 в. – Белорусы, с. 275.

Петропавловская церковь в Минске – Саборы помняць усё, с. 129.

Уния – попытка компромисса? "Свет с Востока" действительно угасал: об этом свидетельствовали и нестабильность в Константинопольском патриархате, и коррупция в его верхах, и нарастание внутренней смуты в православной церкви. Впрочем, это угасание касалось не только религии. Доверие жителей ВКЛ было подорвано военной политикой восточного соседа – крайней жестокостью Ивана IV на оккупированных в годы Ливонской войны землях. Внутренняя ситуация тоже становилась все более и более напряженной. Вот тут-то, казалось, и пришло спасение. Имя ему было "греко-католическая церковь", или проще – униатство. Именно в западной ветви христианства ряд православных лидеров (К.Острожский, И.Патей, К.Тарлецкий и др.) нашел варианты преобразований в Киевской метрополии: так зародилась идея унии между католицизмом и православием.

Беда Брестской унии, как и любого формального компромисса, заключалась в том, что в своем главном качестве – единой народной церкви – она не была востребована. Здесь я имею в виду не образованных людей, видящих в ней спасение от внутренних раздоров; не крестьян, многие из которые впоследствии восприняли униатство как свою "белорусскую" веру. Я говорю о сильных мира сего, от которых-то и зависели подписание и реализация унии. Все стороны хотели разного, более того – противоположного. Католическая церковь намеревалась с помощью унии расширить свое влияние не только на православное население ВКЛ, но и далее – на восточных славян. Правящие круги Речи Посполитой были заинтересованы в унии как в некоем "толчке" к большему подчинению подданных ВКЛ Польской Короне, а в конечном счете – к созданию монолитного государства, способного к активному отпору империи. Что касается верхов ВКЛ, то их интересы заключались в том, чтобы путем унии ослабить оба – и русское, и польское – влияния.

Уния как поле нереализованных возможностей. Если бы речь шла о достижении реального компромисса, и стороны действительно были готовы к уступкам, то, возможно, уния смогла бы прекратить дрязги и послужить формированию национальной церкви (а вслед за ней – потенциально – и национального государства). Примечательно, что само это государство, каким оно задумывалось униатскими деятелями, должно было бы обладать "граничной" спецификой: не случайно Мелетий Смотрицкий предписывал униатству функцию братания Востока и Запада. Впрочем, противники унии настаивали на том, что такое братание невозможно. Так, архимандрит З.Копыстенский в "Палинодии" предвосхищал безуспешность унии разницей "разумов": греческий разум он уподоблял "единоходному коню" (т.е. выявляет в нем то качество, которое А. С. Хомяков позже назовет "соборностью") , а латинский – "учоной иноходе", выводя отсюда стремление к дебатам и препирательствам. В целом православным полемистам (З. Копыстенскому, А. Филлиповичу и др.) было свойственно аппелировать к богоизбранности и единомыслию "русинов", которые неизбежно должны были поколебаться под ударом чуждых католических ценностей, не соответствующих их "разуму".

Сторонники унии (П.Скарга, В.Рутский, А.Селява, И.Патей, а затем и склонившийся к униатству М. Смотрицкий) настаивали на том, что она способна не просто объединить представителей разных конфессий, но и вдохнуть новую жизнь и в церковные, и в государственные структуры. Тот же Мелетий Смотрицкий, еще в 1620 г. пламенный православный полемист, уже в 1628-1629 гг. настаивал на том, что православная церковь – это "старое", ушедшее, одряхлевшее, униатство же – "новое", молодое и сильное объединяющее начало для создания мощного моноцерковного государства.

По мнению ряда мыслителей прошлого (например, К. Калиновского и В. Ластовского) и современных историков, уния могла бы стать действенным выходом из сложной ситуации. Почему же не стала? Здесь невольно вспоминается афоризм политического деятеля совсем другого времени и совсем по другому поводу: "Хотели, как лучше, а получилось, как всегда". Впрочем, и "как лучше"-то хотели немногие.

Причины краха унии. Увы, на практике принятие униатства происходило не просто принудительно (принудительное воцарение веры для истории – достаточно обычное дело), но и чрезвычайно жестоко: у непокорных отбирались храмы, монастыри, школы, госпитали. Больше всего свирепствовал епископ И.Кунцевич. У православных священников, которые отказались перевести паству в униатство, отнималось не только право совершать богослужения, но даже и появляться около церкви (под страхом казни). Были запрещены отпевание и похоронные процессии для православных. Известны другие кощунственные факты: например, приказ вырыть из могилы полоцких покойников, погребенных по православному обряду, и отдать тела на съедение собакам. Это вызвало возмущение не только масс, но и такой, как сказали бы сейчас, "знаковой фигуры", как канцлер Л. Сапега. Вот что он писал в знаменитом письме Кунцевичу (1622 г.): "Признаюсь, что и Я заботился о деле унии и что было бы неблагоразумно оставить это дело; но мне никогда и на ум не приходило того, что ваше преосвященство будете присоединять к ней столь насильственными мерами <…>. Согласно учению Св. Писания, нужно заботиться, чтобы наша ревность и желание единоверия основывались на правилах любви; но вы уклонились от наставления сего Апостола, а потому не удивительно, что подвластные вам вышли из повиновения <…> Вместо радости, пресловутая ваша уния наделала нам столько хлопот, раздоров, и так нам опротивела, что мы желали бы лучше остаться без нее, так много, по ее милости, мы терпим безпокойств, огорчение, и докук. Вот плод вашей пресловутой унии! Сказать правду, она приобрела известность только смутами и раздорами, которые произвела она в народе и в целом крае!"

Народная церковь и "белорусская вера". После убийства Кунцевича возмущенными витебскими горожанами в 1623 г. иерархи греко-католической церкви были вынуждены изменить тактику на более мягкую. Именно об этом времени, продлившемся несколько десятилетий, можно говорить как о времени становления униатства как "народной церкви". По некоторым данным в XVIII в. униатами было более 75% жителей белорусских территорий, а в сельской местности – около 80%; в деревнях насчитывалось 1199 униатских церквей (для сравнения: католических – 283, православных – 143, кальвинистских – 16) [186, с. 245]. В деле воцарения униатства отличился Орден базилиан, занимавшийся не только строительством семинарий и церквей и активной издательской деятельностью (типографии в Вильне, Минске, Львове и т.д.), но и – что важнее – обучением и богослужением на родном языке.

Рисунок:

Костел базилиан в д. Вольно Барановичского р-на Брестской обл. XVIII в.

Благодаря этому даже в необразованные слои населения начала проникать идея о самобытности "веры", а значит, и самобытности собственного культурного анклава, не совпадающего ни с Россией, ни с Речью Посполитой. Если отдаление от России базировалось на основе фактических (политических) границ, то самоустранение от Польши – на основе границ духовных, метафизических – диктуемых верой. Польша воспринималась как отечество панов-католиков, но внутри нее как будто бы находилось другое, метафизическое отечество – "своя" церковь. Католики презрительно называли ее "холопской", униаты – "белорусской". Само употребление этого слова чрезвычайно значимо: речь идет о том, что появилась особая духовная "скрепа", объединившая около 70% населения. Однако можно ли, как это нередко делается, отождествлять "белорусскую веру" с некой, сформированной уже в те давние времена национальной белорусской идеей?

Белая Русь и "белорусцы". Прежде всего, необходимо разобраться, в каком контексте в те годы употребляются слова "Белая Русь" и "белорусцы". По свидетельствам современников, понятие "Белая Русь", с одной стороны, охватывало не все территории нынешней Беларуси, а с другой – включало и Киевщину, и Черниговщину, и Волынь, и ряд других территорий. Пример такого исторического свидетельства – "Описа­ние Европейской Сарматии" А. Гваньини, где Белая Русь понимается как земля, включающая области Киева, Мозыря, Мстиславля, Витебска, Орши, Полоцка, Смоленска и "Земли Северской". А. Потебня ссылается на следующие примеры из летописных источников: "свезли, де, его в Киевской повет, жил у белорусца", "родина, де, ся в Белой Руси в Хвастове" и др. [183, с. 118—119].

Ныне нередко тот факт, что "белорусцами" звали себя не только предки нынешних белорусов, но и других этносов, нередко трактуется так: в те давние годы все эти области были белорусскими. В этом случае понятие "белорусские земли" употребляется не в тогдашнем конфессионально-топонимическом, в сегодняшнем национально-политическом, смысле. Отсюда делается вывод: то, что ныне эти земли не относятся к территории РБ – свидетельство происков воинственных соседей. Увы, хотя происков воинственных соседей в истории Беларуси хватало, но подмена понятий в любом случае остается подменой.

Полагаю, речь должна идти о другом – о создании на территории Речи Посполитой некоей отдельной культурно-конфессиональной общности, отличающей себя и от поляков, и от подданных Московской Руси. Более того, известно, что жители Московской Руси в начале XVII в. не воспринимали Белую Русь как собственную, "незаконно отнятую" Польшей вотчину (вероятно, такое "понимание" возникло позже – в период оккупации белорусских территорий Алексеем Михайловичем и особенно в период правления Екатерины II). Потому в русских текстах под терминами "Белая Русь" и "белорусцы" подразумеваются некоторые области Речи Посполитой и их население, отличное от населения Московской Руси [155, с. 20, 29-31], [199]. Что здесь важно? Тот факт, что самоназвание "белорусцы" и представление об особой земле – Белой Руси – существуют уже не только "для внутреннего употребления": они распространились и за пределы Речи Посполитой. А ведь один из тезисов современной этнопсихологии гласит: для самосознания любой общности значимо не просто осознание собственной особости, но и признание такой отличительности со стороны "других". Тем самым белорусцы не только сами вопринимали себя особой общностью – их самобытность принималась во внимание и Россией, и католиками Речи Посполитой (хоть нередко и со знаком "минус").

Униатство и вопрос о национальном самосознании. Все эти факты приводят нас к следующему вопросу: можно ли считать "белорусцев" того времени нацией, как делают некоторые исследователи? Думается, нет. Во-первых, выше были подробно описаны необходимые "атрибуты" нации, которыми эта общность не обладала, как, впрочем, и население тогдашних Франции, Англии, Германии и др. европейских стран. Во-вторых, во всех контекстах, в которых употреблялись термины "Белая Русь" и "белорусцы", речь идет либо о топониме (названии территории), либо об конфессиониме (названии конфессии, объединяющей представителей разных этнических групп). Тогдашние "белорусцы" и сегодняшние белорусы – не одно и то же. Однако именно этому самоназванию суждено было превратится в этноним, а затем и в название национального сообщества. Но это случится гораздо позже.

И вновь присоединюсь к мнению В. Носевича: "данная идея [униатство. – Ю.Ч.] успела пустить глубокие корни и сильно способствовала самоидентификации белорусов, их противопоставлению себя русским [добавлю: ­ и полякам. – Ю.Ч.]. Но все же идее униатства нельзя приписывать решающую этнообразующую роль, тем более роль национальной религии белорусов. Оставшиеся 30 % населения Белоруссии либо сохранили православное вероисповедание (преимущественно на востоке), либо принадлежали к католической конфессии (на западе и в центре), причем среди политической элиты – шляхты – процент католиков (а в определенный период времени – также протестантов) был еще более высок. Консолидировать белорусов в единую нацию униатство поэтому никак не могло. К тому же оно распространилось в равной мере и на территории Украины, поэтому его ролью можно опять-таки объяснить лишь упрочение этнической границы между русскими и белорусами, но не появление таковой между белорусами и украинцами" [179].

Итак, данные о широком распространении униатства еще не свидетельствуют о формировании белорусского национального самосознания в те годы. Однако общность людей, возникшая на основе "белорусской веры" действительно существовала.

Общность "белорусцев": специфические черты. В первую очередь важно, что эта общность была полиэтнична. Здесь мы наблюдаем свойство, отличающее белорусский народ на всех этапах истории – от "тутэйшых" до нации. Я имею в виду тенденцию к поликультурализму (многокультурности) – и в местном контексте (повседневная жизнь среди других этногрупп), и в более широком, который заключался в нежелании однозначно становиться на позицию Востока или Запада. Если исторический путь был связан с "Востоком" – например, с Киевской Русью, то существовали выраженные культурные анклавы, тяготеющие к Западу (ВКЛ); если же – с "Западом", как в ВКЛ или позже, в Речи Посполитой – то возникает внутреннее деление на "литвинов", "русинов" и, наконец, "белорусцев". В разное время в каждый из этих терминов вкладываются различные смыслы, позволяющие им – то более, то менее мирно – сосуществовать друг с другом (отражая аспекты государства, веры и земли, например). Но в любом случае это свидетельствует об отсутствии монолитности – в противовес, например, России, где "государство", "вера" и "земля" в истории нераздельно слиты. О том, плохо это или хорошо для белорусов, я буду говорить позже – в связи с термином "конструктивная маргинальность". Но сам факт, что "белорусцами" в этот период называют себя люди разноэтнического происхождения, можно понимать как "вызов" из будущего, когда белорусы начнут расценивать себя как полиэтническую нацию. И пусть эта тенденция реализуется гораздо позже, но, возможно, именно в те годы – годы унии – возникли ее первые предпосылки. Впрочем, здесь, как и вообще в вопросах, относящихся к истории – всегда противоречивой, всегда складывающейся из разных версий – мы можем лишь предполагать…

Вероятно, продержись бы униатство еще хотя бы столетие в качестве господствующей конфессии, оно могло бы стать национальной религией, о которой грезили его сторонники-полемисты. Тогда бы и судьба Беларуси была бы иной. Но история не знает сослагательного наклонения. Кроме того, червоточина находилась не только вне, но и внутри униатства, причем, изначально – в конфликте задач, которые ставили перед собой верхи Речи Посполитой, католической церкви и правящей элиты ВКЛ. Словом, почти по Крылову: "рак пятится, а щука тянет в реку". Отсюда – печальный итог: уния, предполагавшая синтез конфессий, оказалась чуждой и даже враждебной им обеим. И вовсе не случайно в XVIII в. она раскололась на сторонников католицизма, с одной стороны, и на ориентирующихся на православие "ориенталистов", с другой. Да и орден базилиан, так много сделавший для развития самобытной культуры, к этому времени во многом окатоличился.

Итак, попытка создания унии как "народнай царквы", синтезирующей идеи и ценности и Востока, и Запада, обернулась неудачей. Однако, зерно, брошенное в землю, проросло. Униаты были первой группой, которая поняла: они не поляки и не русские, а особая социально-конфессиональная общность.

Противоборство влияний на белорусских землях. Середина XVII в. стала прологом к упадку Речи Посполитой. Помимо привычных противоборствующих влияний (католицизма, влекущего за собой ополячивание, и православия, утверждающего церковно-славянский и в целом "русинский" элемент в культуре), во второй пол. XVII в. появилось третье – не такое мощное, но вполне конкурентоспособное, особенно для южных областей, – украинское, возникшее вследствие перемещения православного центра из Вильни в Киев (в 1631 г. в Киеве была открыта Могилянская духовная академия). И если прежде старобелорусский язык господствовал на всей территории ВКЛ, в том числе на территориях этнических украинцев, то развивающийся украинский литературный язык и приверженность ему все большего числа православных привела к ослаблению языка Статутов. Впрочем, другое воздействие Украины – политически-военное, связанное с амбициями Б.Хмельницкого – оказалось куда более пагубным не только для культуры, но и для самой жизни людей. Предполагая создание казацкой державы на территории бывшего Киевского княжества, украинский гетман произвел оккупацию юго-восточных территорий Речи Посполитой, погубив десятки тысяч людей. Используя политическую ситуацию, в войну вступила Московская держава. Формальным основанием этого был союз царя Алексея Михайловича и Б.Хмельницкого. Это произошло в 1654 г.

Неизвестная война. "Неизвестная война" (по удачному определению Г. Сагановича), продлившаяся семь лет, привела к сокращению народонаселения вполовину: восстановилось оно лишь к середине XIX в. Так, в соответствии с переписью 1835 г. население белорусских территорий оказалось примерно тем же, что до войны 1654-1667 гг. Речь идет о массовом истреблении: известно, что в одном лишь Мстиславле было убито около 10.000 человек. Приветствовалось не только уничтожение "латинства" и униатства, но и искоренение местных евреев. В результате на польско-белорусской территории осталась лишь одна десятая часть еврейского населения, а в целом число погибших евреев превысило сто тысяч. Известно, что при захвате Полоцка в Двине за один лишь день было утоплено около трехсот евреев, отказавшихся принять крещение, а в Могилеве их вырезали более двух тысяч.

В целом из трех миллионов жителей к 1667 г. осталось немногим более миллиона с четвертью. За пределы Речи Посполитой были вывезены не только библиотеки, книжные собрания монастырей, но и образованные люди, ремесленники, крепостные актеры и т.д., значительная часть из которых погибла в пути, а остальные были вынуждены прилагать свои умения и таланты на ниве иной культуры. Так, Л. Лыч и В. Новицкий отмечают, что Оружейная палата Московского Кремля, Валдайский, Иверский, Воскресенский, Ново-Иерусалимский монастыри и Коломенский дворец созданы по преимуществу руками мастеров, вывезенных с центральных и восточных территорий Речи Посполитой. Ряд исследователей находит белорусские мотивы и в так называемом "нарышкинском" барокко. В самой же Белой Руси ремесла и спустя столетие не достигли прежнего расцвета.

Население стало покидать разграбленные города, а порой и пределы страны. Особенно это касалось людей талантливых, способных найти себе применение и на чужбине. Такова судьба Симеона Полоцкого, композитора Е. Славинецкого, певца И. Календы и др. начавших профессиональное восхождение в России, а также музыкантов А. Кулаковского, К. Провинского, С. Булавинского и др., которые отныне концертировали в Европе. Горожане, чьи способности не были столь выдающимися, а амбиции – не столь мощными, уходили в деревни в извечной надежде на землю, которая не подведет, даст прокормиться.

Итак, подведем итоги: в Россию были вывезены (или просто-напросто уничтожены) библиотеки и книжные собрания монастырей, школ, коллегиумов; погибло огромное количество людей; насильно или вынуждено мигрировали профессионалы. Добавим к этому тот факт, что шляхта оставалась преимущественно католической и пропольской, а также то, что со вторжением Алексея Михайловича началось очередное насильственное обращение населения – на этот раз в православие.

Где могла сохраниться культура – и на каком уровне? На уровне повседневности и ее главного выразителя – фольклора. Эта ситуация растянулась на столетия.

Разрыв элит и массы. Исследователи, выводящие исторические беды Беларуси из отсутствия в ней элитарного слоя (например, того же рыцарства) в чем-то правы. Однако бесчисленные натяжки (например, когда в качестве рыцарства украинские авторы postfactum понимают запорожское казачество) сводят эти доводы на нет. Беда не в том, что не было элит: беда в том, что они воспринимались как чужие. Их пересечения с "безмолвным большинством", т.е. массами, были минимальны. Литвинская элита, пропольские паны, а позже – и пророссийские дворяне – резко различались между собой и по убеждениям, и по целям, и по типам патриотизма, и по пониманию чести и достоинства. Это были люди, имевшие достаточно твердые (хоть, опять же, и различные) представления о своих правах и свободах. Но одно оставалось правилом. За исключением просветителей (Ф. Скорина, С. Будны, В. Тяпинский и др.) и ряда их последователей-гуманистов, между элитой и массой на территории Беларуси долгие столетия практически не существовало точек соприкосновения. Косвенным, но весомым доказательством этого явилось то, что единственным стопроцентно отрицательным героем белорусского фольклора (в частности, сказок) является пан. И в других странах были ситуации разноязычия "верхов" и "низов" (яркие примеры – Венгрия и Богемия), а также – исповедания разных конфессий элитой и массой, но и то, и другое вместе – все-таки редкость.

К этому добавлялись и другие, по премуществу, социально-экономические и социально-политические проблемы, часть из которых была следствием войны, а часть –деградации самого устройства Речи Посполитой.

Крах Речи Посполитой. Самые значительные из проблем, "кольцом" охвативших Речь Посполитую, во второй половине XVII века, таковы:

• обеднение государства ("страна не выходила из состояния производительницы самого грубого сырья <…>, о промышленности, за исключением мельничного дела и добывания спирта, почти не приходится говорить" [157, с. 260];

• нищета и бесправие преимущественной части населения;

• упадок городов;

• ухудшение положения шляхты, которая компенсировала моральные и материальные издержки, с одной стороны, давлением на более богатое сословие – купечество, а с другой, возрастанием личных амбиций. О последнем свидетельствует то, что к концу существования Речи Посполитой как минимум половина сеймов оказалась сорванной в результате использования права liberum veto, т.е. право любого члена сейма ликвидировать постановление сейма своим протестом;

• конфликты феодалов – главным образом, богатого меньшинства и обедневших шляхетских фамилий;

• жгучая конкурентная борьба шляхтичей за влияние на короля и на сейм;

• коррупция, причем не только во внутренних, но и во внешних масштабах: "Продажность польских вельмож поистине изумительна. В этом отношении литовско-белорусские вельможи, более прочно обеспеченные и более государственно настроенные, в меньшей мере запятнали себя продажностью… Поэтому польская знать оказалась легко подкупаемой дипломатами из соседних государств и продавала без зазрения совести насущнейшие интересы своей родины" [157, с. 270-271]

Но главный удар был впереди: в результате трех разделов Речи Посполитой народ вновь оказался в другой стране – в составе Российской империи.