Советский и постсоветский белорус: феномен этничности

БССР: последствия "советизации". Поскольку период советской истории еще не угас в памяти белорусов, и ему посвящено множество книг и статей (сперва оценивавших его с однозначным знаком "плюс", потом – со столь же однозначным знаком "минус"), я остановлюсь лишь на ряде особенностей этого времени, наиболее значимых для понимания менталитета и этничности современных белорусов.

Рисунок:

Мир хижинам – Шагал, Возвращение мастера, с. 162.

И на обыденном уровне, и в научном дискурсе популярны две точки зрения на бытие белорусов в СССР: 1) в течение 70 лет мы жили в "империи зла", подвергаясь политическим и культурным репрессиям со стороны "центра", что породило комплекс национальной неполноценности, мешающий нам теперь стать поистине европейской нацией; 2) белорусы – советские люди в высшем смысле этого слова – стали жертвами перестройки, разрушившей "великую державу". Обе точки зрения грешат однобокостью: только одна кренится вправо, а вторая – влево. Так, можно сколько угодно гадать, какими путями шло бы формирование белорусской нации, если бы в борьбе Польши и России за белорусские территории победили бы поляки. Вовсе не исключено, что Беларусь оказалась бы колонией Польши, и при режиме Пилсудского ее национальное развитие было бы так же насильственно подавлено, как это произошло в Советском Союзе. С другой стороны, не произойди "трагедии перестройки", мы и по сей день были бы одной из колоний при метрополии. Но повторюсь: история не терпит сослагательного наклонения. Вернемся к началу.

Рисунок:

Минск. Соборная площадь в марте 1917 – З.В. Шыбека, С.Ф. Шыбека, 257.

В течение нескольких лет после революции Беларусь несколько раз меняла название (БНР, Лит-Бел, БССР), правление, государственную идеологию и территориальные очертания: так, например, в 1918 г. в нее входили Могилевская, Минская и Гродненская губернии, большая часть Витебской, Смоленской, части Ковенской, Виленской и Черниговской губерний, а уже в 1919 г. – восточная часть Виленской, Гродненская и Минская губернии.

Рисунки:

Печать БНР – Запрудник, с. 82.

Карта БНР (№ 40), Ширяев, с. 63.

Первое правительство БНР – Запрудник, с. 82.

Почтовая открытка БНР – История имперских отношений, с. 248; она же крупнее – Запрудник, с. 84.

Перекройка земель (а вместе с землями – и проживающего на них населения), послевоенная разруха, дрязги между Польшей и Россией… Жертвами – в который уж раз – оказались белорусские территории. Последствия этой сумятицы и постыдной дележки широко известны. Однако в "перечне" итогов послереволюционного десятилетия были и позитивные для роста национального самосознания моменты. Главный из них – пусть во многом формальная, но все же автономия, закрепившая самоназвание "белорус" на государственном уровне. Сюда же можно отнести политику "белоруссизации" и государственный статус белорусского языка. Это произошло впервые со времен ВКЛ, но если литературный старобелорусский язык в ВКЛ являлся привилегией высших слоев, то в 20-е годы белорусский язык стал бесспорным интегратором общества (и это при том, что некоторое время другими государственными языками были русский, еврейский и польский: так, к концу 20-х гг. из 11 журналов на белорусском выходили 4, на русском – 3, на белорусском и русском – 2 и 2 на идиш). В "актив" первого десятилетия советской власти можно зачислить также успехи в образовании, культуре и науке: если к 1920 г. в республике не было ни одного вуза, то к концу 20-х гг. их насчитывалось 25; в писательские организации республики за это десятилетие вошло более 200 человек; в эти же годы были созданы белорусские профессиональные театры; в 1929 г. была сформирована АН БССР и т.д.

Рисунки:

БССР (карта 1918 г.) – История имперских отношений, с. 252.

Укрупнение БССР в 1924 и 1926 гг. (карта) – Запрудник, с. 88.

Таким образом, несмотря на все тяготы, в образовательном и – шире – в культурном плане города того времени жили насыщенной жизнью. "Крайними" в борьбе за светлое будущее, как всегда, оставались крестьяне. А ведь именно этот слой был наиболее численным не только в БССР, но и в других республиках Советского Союза: так, в 1926 г. городское население СССР составляло 18 % и лишь в 60-е гг. стало 66% [160, с. 20]. Считая пролетариат первым истинно революционным классом, к крестьянству советские вожди относились как к отжившему материалу. Сталин называл крестьян последним капиталистическим классом. Отсюда – два основных процесса, разрушивших крестьянский быт и культуру. Следствия первого (раскулачивания) сказались очень скоро, второго (исхода в города) – спустя десятилетия.

Раскулачивание и его последствия. Известно, что в период коллективизации было раскулачено около 12% деревенского населения БССР (и это в то время, когда по явно завышенным официальным данным 1928 г. в республике насчитывалось всего 3,5% зажиточных крестьянских хозяйств, которые были отнесены к “кулацким” в первую очередь). Политика раскулачивания подвергла репрессиям наиболее образованный и трудолюбивый слой белорусского крестьянства. При этом "происходила деформация общественного сознания. Воровство в народе всегда считалось большим грехом, теперь это стало как бы одной из немногих возможностей для выживания семьи" [148, с.115]. Около 700.000 человек было насильственно лишено крова и было вынуждено, покинув свои дома, уйти в города (обратная, но столь же трагичная ситуация, что и в XVII в., когда в деревни уходили горожане).

Уход в города. Впрочем, в города уходили и по другой причине. Получив ярлык "отживающего класса" (а тем более, если при этом родственники были раскулачены), крестьянин понимал, что в городе проще скрыться, изменить судьбу, влившись в более привелигированные сословия – в рабочий класс, в "прослойку" народной интеллигенции и даже в "выдвиженцы", т.е. в номенклатуру.

Рисунок:

Изменение численности городского и сельского населения в 1959-1989 г. (карта-схема) – Белорусы, с. 19.

В городе человек имел шанс обрести будущее. С некоторыми (жаждущими не только материально-бытовых, но и духовных преимуществ) так и случилось: мы знаем большое число деятелей белорусской культуры родом из деревни. Но что произошло с большей частью мигрантов из деревень – причем, в масштабах не только БССР, но и СССР?

Вот что пишет об этом исследователь советского крестьянства Н.Н. Козлова: "Отсюда – слом вековых коллективно поддерживаемых установлений. Исчезает взаимность ограничений, кругового контроля. Из теплой общности человек выпадает и оказывается в состоянии одиночества… Самые активные и жизнеспособные хотели избежать судьбы жертвы коллективизации. Они не хотели судьбы отцов. Порывание с родителями, радикальный отрыв от них – важнейшая особенность культуры того времени" [169, с. 155-156]. Если же учесть гораздо большую, нежели у русских крестьян, привязку к "роднаму куту" ("тутэйшасць"), то неудивительна явная или подспудная ностальгия по деревне, окрасившая страницы белорусской литературы на много десятилетий вперед.

Есть и другое, более "долгоиграющее" следствие ухода крестьян в города. Это касается тех, кто не смог или не захотел вписаться в городскую культуру с ее преимуществами (образование, доступ к художественной культуре и т.д.). Я имею в виду психокультурную маргинализацию населения заводских окраин. Эти люди пытались жить в городе, как в деревне. Но можно ли реанимировать хотя бы для себя и своего ближнего круга традиционный уклад, когда утеряны сами основы бытия на земле – крестьянский кодекс поведения и соответствующий ему тип нравственности, сезонный распорядок труда и досуга, круговая порука и т.д.? В результате огромный слой населения существовал в состоянии растерянности, разрыва между городскими и деревенскими ценностями, "зависая" в промежутке между культурами и не примыкая ни к одной из них. Следствия такой маргинализации:

• распад связи между полудеревенскими "отцами" и полугородскими "детьми" (полугородскими – поскольку само их воспитание было резко противоречиво: дом прививал одни нормы, а школа и улица – другие);

• неотчетливость самоидентификации нового поколения;

• отсутствие интереса к городской культуре и – в то же время – пренебрежение к крестьянской культуре "отцов";

• комплекс неполноценности, выражающийся в зависти и жестокости по отношению к более образованным и способным, к интеллигентам, которые представлялись удачливыми "выскочками".

Здесь лежит начало люмпенизации части населения, о которой все чаще с тревогой пишут исследователи. Но маргинализировались не только "городские крестьяне": этот процесс затронул сферу всей "белорусской советской культуры", и здесь уже причины были не социально-психологическими, а политически-репрессивными.

Рисунок:

БССР (карта 1939 г.) – История имперских отношений, с. 291.

К проблеме культурной унификации белорусов. Начиная с 1930 г. – с обвинения белорусской интеллигенции в "буржуазном национализме", с ареста 108 культурных деятелей, с подрыва крестьянского хозяйствования – начался известный всем республикам СССР процесс унификации и "советизации" народа. Почему я не пишу здесь слова "руссификация", хотя уже начало тридцатых годов ознаменовалось переходом на русский язык?

Да, русский язык провозглашался в качестве основного языка нарождающейся советской империи – языка контактов населения всей страны, и в этом качестве постепенно начинал пониматься как "лучший" и "главный". Но ситуация с "руссификацией" (если не понимать под ней не только переход на русский язык, а идею "обрусения", т.е. ассимиляции) сложнее: ведь до конца 30-х годов русский национализм преследовался так же, как и "буржуазные национализмы" других республик. Так, в "Дневнике Нины Костериной" (опубликованный дневник московской школьницы, погибшей в войну) есть такая запись: "Вчера, когда я после осмотра выставки шла домой через центр, по Красной площади <…> я вдруг почувствовала какую-то глубокую внутреннюю связь с теми кратинами, которые были на выставке. Я – русская. Вначале испугалась: не шовинистические ли струны загудели во мне? Нет, я чужда шовинизму, но в то же время я – русская". Откуда этот страх? Как отмечает литературовед и советолог Б. Сарнов, в до второй половины 30-х гг. "слово "русский" было чуть ли не синонимом слова "белогвардеец"… [Эти слова] звучали примерно так, как если бы вслух сказать: "Я – за единую и неделимую Россию". А произнести такое вслух в те времена мог разве что какой-нибудь деникинский офицер" [187, с. 57]. Ситуация начала меняться на исходе 30-х, с изданием "Критических заметок" Сталина, Кирова и Жданова, когда русскому народу было отдано абсолютное культурное и политическое первенство. До этого обвинение в великодержавном шовинизме могло очень и очень негативно сказаться на судьбе любого жителя СССР, проявившего "этническую гордость".

Но уже в конце 30-х – начале 40-х годов "Сталин создал строгую иерархию народов, этакую пирамиду, вершиной которой был великий русский народ, получивший официальный титул Старшего Брата, затем шли славянские народы – украинцы и белорусы, затем грузины и армяне (хоть и не славяне, но – православные), ну и так далее. Тоже в строгом порядке: сперва народы, составляющие основное население Союзных республик, потом автономных, потом автономных областей – и так до самого последнего нижнего этажа пирамиды, можно даже сказать, подвала..." [там же]. Именно с этого времени начинается осознанный и целенаправленный процесс уже не только "советизации", но и руссификации республик. Что ж, на фоне чеченцев, ингушей, калмыков и крымских татар можно было считать, что белорусам повезло (нам, по крайней мере, милостиво позволили жить на своей – пусть и сокращенной – территории), но культурные последствия такого "везения" известны.

Немного статистики: в целом в период 30–40-х гг. было подвергнуто репрессиям 238 писателей, из которых до смерти И.Сталина дожили только 20. Для сравнения: за годы Великой Отечественной войны на фронтах погибло 30 писателей. Не меньшие потери понесли и другие сферы национальной культуры, науки и образования – не только в аспекте физического уничтожения людей, но и в аспекте "метафизическом".

Рисунок:

Куропаты – Запрудник, с. 184.

Если вспомнить о чудовищном подрыве генофонда в годы второй мировой войны (четверть населения в возрасте от 18 до 40 лет, т.е. тех, кто мог составить основную силу общенародного процветания) и в годы сталинского террора, первыми жертвами которого пали интеллигенты; если добавить к этому искоренение белорусскоязычных учебных заведений (в 50-е годы большая часть районных и областных центров Белоруссии вообще не имела школ, где преподавание велось бы по-белорусски), то причины "языковой маргинализации" становятся явными.

Не изменилась ситуация и в пору "оттепели". Уже в 1959 г. на встрече с представителями интеллигенции в Минске Н.С.Хрущов заявил: "Чем скорее мы все будем говорить по-русски, тем скорее построим коммунизм". К середине 80-х гг. на белорусском языке преподавание проводилось только в 23,1 % школ и 19,3% дошкольных учреждений. Фактически белорусскоязычные школы остались почти исключительно в деревнях. Обучение в ПТУ, техникумах, вузах производилось исключительно на русском языке. На нем же велось делопроизводство и проводилась большая часть общественно-политических мероприятий. Белорусский язык, как уже не раз в истории, окрестьянивался, превращался в "гаворку". Впрочем, и в деревнях все чаще говорили на "трасянке", причем в разных регионах она разнилась, т.к. испытывала влияние различных диалектов.

Рисунок:

Гаворки на Беларуси (карта) – Этнография Беларуси, 188.

"Трасянка" – не пиджин и даже не креольский язык (несмотря на то, что я не могу не отдать дани изяществу "креольской концепции" В. Абушенко) – хотя бы потому что пиджины возникают сугубо для общения и не превышают 1000-1500 слов, а креольские языки служат иструментом коммуникации смешанного по происхождению населения. Но по переписи 1985 года число белорусов составило превалирующее число среди населения республики (более 80%), и, следовательно, функция "трасянки" не была внешней: она не служила для установления контактов. Трасянка примиряла два языка не в условиях общения белорусско- и русскоязычных (они поняли бы друг друга и без языка-посредника), а в сознании человека, преимущественно жителя окраин и деревни. Но сумятица в языке – симптом сумятицы в голове…

В свете этого представляется удивительным тот факт, что на переписи 1985 г. 70% граждан БССР назвали своим родным языком белорусский.

"Языковой вопрос" в 1990-х гг. Итак, языково-культурный параметр белорусской идентификации за годы советской власти подвергся наибольшей коррозии – и в этом нет сомнений. Потому именно он стал символическим капиталом в 1990-х: он позволял "отряхнуть с наших ног" прах Советского Союза. В первую очередь, именно на тезисе об утрате языка базировались высказывания о "духовном конформизме" и "раболепном подчинении чужой силе" белорусов как об "определяющей линии поведения большинства граждан нашей страны" и в целом о "глубокой денационализации белорусского общества" [158, с.65]; утверждения, что "национальный нигилизм охватил буквально все пласты белорусского народа, в том числе и интеллигенцию"[ 177, с. 376], а также адресованные русскоязычным белорусам упреки в предательстве народа и культуры.

Но ситуация в 1985 г. (когда на переписи 70 % белорусов назвало родным языком белорусский) отличалась от ситуации 1990-х годов. Отличие качественное: понимание белорусского языка как родного в 1985 году означало пусть пассивное, но выраженное недоверие к "советскому интернационализму" с его ложными посулами и другими издержками. Принятие же белорусского языка как единственного государственного в 1990-х базировалось на иной тенденции – к герметизму, к защите не только от российских политических влияний, но даже от того "русского" наследия, которое уже давно вошло в копилку мировой культуры. Сейчас ясно, что это была болезнь роста: отсюда недоучет не только реалий (и главной из них – менталитета белорусов), но и самой эпохи. Идеологи национального движения решили прийти к нации тем же путем, что и в конце XIX века – назовем этот процесс "вторичным романтизмом". Но если в XIX в. белорусский язык был средством объединения людей – своего рода "национальной скрепой", то в конце ХХ в. ряд культурных деятелей – и часто из самых искренних побуждений – настаивал на разграничении людей на "агнцев" (белорусскоязычных) и "козлищ" (русскоязычных).

Можно было бы на новом витке белоруссизации проводить ее иначе, более тактично, более гибко, путем образования и просвещения? Думается, это было вполне реально. Желательному положению дел явно способствовали бы такие меры, как, например:

• широкое и "прозрачное" обсуждение в прессе и интернете, на конференциях и других мероприятиях (как государственных, так и общественных) актуальных проблем в языковой сфере;

• обеспечение равного количества часов на изучение белорусского и русского языков вне зависимости от языка, на котором ведется обучение в каждой конкретной школе;

• введение выпускных государственных экзаменов как по белорусскому, так и по русскому языкам во всех средних и высших учебных заведениях страны, но не сразу, а спустя 5-10 лет после начала такого обучения;

• освобождение от всех видов и форм налогообложения книгоиздательства, а также выпуска журнальной и газетной продукции на белорусском языке;

• создание специального телеканала, посвященного истории Беларуси и ее культуре; пропаганде достижений современной белорусскоязычной культуры и в целом полиэтнической культуры народа Беларуси; появление большого числа детских развлекательных и учебно-воспитательных теле- и радиопрограмм и т.д.

• государственное финансирование и другая поддержка перевода на белорусский язык лучших произведений мировой художественной литературы, учебных пособий, научно-популярных изданий и т.д. (при этом специальное внимание следовало бы обращать не только на качество таких переводов, но и на издание той продукции, которая еще не переведена на русский язык).

Подобные меры – вкупе или частично – использовали другие государства (Индия, Филиппины, Израиль и пр.), оказавшиеся в сходной ситуации. Как показала практика, успех зависел от неторопливости и планомерности их реализации. При слишком поспешном воплощении культурно-языковых проектов на постсоветском пространстве возникали разрывы в самоидентификации областей и даже целых регионов (Восточная и Западная Украина) или жестокая дискриминация по языковому принципу (Латвия).

Важно и то, что помимо фактических недостатков в проведении политики "новой белоруссизации" ее реализации препятствовали некоторые ментальные характеристики белорусов (неторопливость, основательность, недоверие к резким трансформациям и в целом – настороженность по отношению к крайностям, и т.д.), а также особенности национальной идеи, сконструированной еще на рубеже XIX-XX веков и продолжившей свое развитие в советский период – пусть зачастую и латентно. Более того, часть из этих базисных свойств и тенденций белорусской идеи определила то, что мы нередко ошибочно принимаем за "советскость" белоруса.

Да, в силу особенностей белорусской истории идея национальной автономии – пусть и в ущербном варианте "советской республики" – для большинства людей была связана с СССР. Удивительно ли, что в белорусской национальной идее этноязыковая самоидентификация белорусов "отступает" перед государственной (или в советские годы – республиканской)? Скорее, было бы странным обратное. Впрочем, наличие четырех (!) языков в Швейцарии не является помехой для существования швейцарцев как осознающей себя – и осознаваемой другими – нации. Часто нам ставят (вернее, мы сами себе ставим) в пример Израиль – то, как израильтяне массово перешли на иврит. Здесь забывается, или сознательно игнорируется важный момент: израильтяне должны были овладеть ивритом, потому что это были люди из разных стран, фактически не понимающие друг друга. В белорусском случае такой функциональной необходимости не было: люди понимали друг друга и по-русски, и по-белорусски.

Итак, был ли белорус "советским человеком"? Скажем так: и был, и не был. Был, но лишь настолько, насколько советские идеалы совпадали с его ментальными установками и предпочтениями. Не был – в том смысле, в котором его назойливо стремились представить – как безропотного и послушного слугу властей. Как станет ясно из следующего очерка, белорусские "безропотность" и "послушание" – в реальности являют собой тонкие техники лавирования и "ускользания" от насилия. Потому наиболее интересно, что именно из советского мировоззрения и кодекса поведения, нашло отклик (не прижилось, а именно нашло отклик) в сердце белоруса. Для этого вспомним о "трех китах" белорусской национальной идеи.

Мультикультурализм. Одна из базисных тенденций белорусской идеи – тенденция к мультикультурности. Мировоззрение белорусов никогда не основывалась на агрессивности в отношениях с инородцами и иноверцами: сказалось многовековое бытие в "пестрых" по национальному составу государствах. Показательно изобилие этнических русских, поляков, евреев, украинцев, татар, ставших белорусскими деятелями культуры в первые десятилетия советской власти (З.Азгур, З. Аксельрод, А.Александрович, А.Бембель, Зм.Бядуля, М.Блистинов, Я.Бронштейн, В.Головчиня, И.Замотин, Г.Кобец, Я.Мавр (И.Федоров), Е.Мирович, Н.Никольский, А.Овечкин, В.Пичета и др.). Думается, что именно в этом коренится то обстоятельство, что из всех советских республик в определенном отношении Беларусь и впрямь была самой "советской" – в том смысле, что, пожалуй, как никакая другая, всерьез восприняла постулат о дружбе народов как принцип не только сосуществования, но и существования.

В этом контексте примечательно отсутствие выраженного антисемитизма во всех слоях белорусского социума. Начиная с эпохи ВКЛ, где белорусы и евреи впервые зажили бок о бок, обмениваясь не только товарами, но и гуманитарными достижениями (так, известно, что первый перевод нескольких религиозных текстов на старобелорусский язык принадлежит виленским евреям), напряженности между этими народами практически не было, что доказала вторая мировая война. И по сей день израильское посольство ежегодно чествует вновь обнаруженных "нееврейских праведников", не предполагавших, что они праведники, – людей, прятавших по погребам и чердакам своих домов знакомых и незнакомых евреев. Нет, разумеется, в советскую эпоху существовал государственный антисемитизм, существовал и накладывал отпечаток на бытовое поведение, однако, уже в первые годы после крушения СССР – с лишением его государственной санкции – антисемитизм во многом угас. Характерно для белорусов и непредвзятое отношение к "лицам кавказской", "азиатской" и прочих несуществующих национальностей. Более того, миролюбие и нежелание входить в конфликт привели к тому, что национальная идея белорусов имеет "посреднический" характер, о чем еще в 20-е гг. ХХ в. писал И. Абдиралович.

Право на культуру. Вторая тенденция – право на культуру – в советских условиях реализовывалась противоречиво. Но можно ли сказать, что не реализовывалась вовсе? Дело в том, что советское общество позиционировало себя вовсе не в качестве "тюрьмы народов" (как царская Россия) или ассимилирующего "плавильного тигля" (как, например, США тех же лет), а в качестве общества, способствующего расцвету национальных культур. Потому (разумеется, за исключением периода репрессий "буржуазных националистов") этническое разнообразие народов декларативно поощрялось. Отсюда многочисленные декады национальных литератур СССР, праздники национальных культур, большое число журналов на национальных языках (так, в 70-80-е годы в БССР по-русски выходил лишь один "толстый" литературный журнал – "Неман"), активная переводческая деятельность и т.д. Можно было бы сказать, что в СССР белорусы обрели санкционированное право на производство и трансляцию самобытной культуры, если бы не одно крупное "но": от культуры белорусов, как, впрочем, и других народов СССР, требовалось, чтобы она стала "социалистической по содержанию". Отсюда следствие: лучшие произведения, созданные в советских республиках, в том числе в БССР, находили путь к читателю крайне тяжело. Вспомним тернистый путь В. Быкова, В. Короткевича, А. Адамовича и др. Здесь речь идет уже не столько о русификации со стороны "имперского центра" (ее цели были достигнуты уже к послевоенному периоду), сколько о советизации содержания "национальных культур".

Картина получалась следующая: за отлакированным фасадом поощрения "дружбы народов" томилось все "недостаточно советское". Часто таким признавалось самое неординарное. А если учесть плоды русификации, ударившей, в первую очередь, по образованию, то в целом национальные культуры СССР (если иметь в виду их официальный пласт) представали в виде "бедных", "скудных" и "вторичных". К этому можно добавить и нежелание властей республик ссориться с "центром", своего рода номенклатурную осторожность, доводящую ситуацию до абсурда: ряд авторов начинал печататься в своих собственных республиках и на своем языке лишь после того, как их публиковали "центральные" издания. Например, творчество В. Быкова нередко приходило к читателю через московские журналы "Новый мир" и "Дружба народов", в переводе на русский язык (по счастью, авторском). Впрочем, такая судьба не минула и лучших писателей других республик – и Ч. Айтматова, и Ф. Искандера, и Н. Думбадзе, и Ч. Амирэджиби, а также мн. др.

На вопрос о том, почему рядовой белорус (здесь я не имею в виду слоя национально-ориентированной интеллигенции – писателей, историков, филологов и пр.) пассивно воспринимал ситуацию "языковой недостаточности" можно ответить двояко. Первый ответ – на поверхности: за долгие столетия эта ситуация стала привычной. Второй ответ коренится в ментальных предпочтениях и моделях поведения белоруса, для которого (что видно и по текстам фольклора, и даже в повседневном общении) всегда было важнее договориться, найти точки соприкосновения, нежели проявить этническую гордость, нередко перерастающую в этноцентрическую гордыню. И далеко не случайно в далеком 1917 г. во время выборов в Учредительное собрание за местные партии с четко выраженной национальной ориентацией проголосовало менее 1%, хотя к этому времени на белорусском языке говорило подавляющее большинство населения.

Социально-политическая подоплека национальной идеи белорусов. Выше было показано, что белорусская национальная идея строилась далеко не только (и не столько) на этническом фундаменте. Это может показаться казусом лишь тем, кто исповедует примордиалистские воззрения (предполагающие, что нация – это более развитый этнос, что ее возникновение закономерно, и что она возможна лишь как однородно-языковое и однородно-"кровное" – пусть даже в прошлом – единство). Но, как показывает история, этнос и нация создаются по-разному: этнос возникает вследствие долгой общей жизни людей, а нация конструируется благодаря идеям интеллектуалов, которые взрастают на почве народной повседневности, развиваются, оттачиваются и вновь спускаются в массы – уже в трансформированном культурными деятелями виде.

Вспомним также, что этническое, а тем более национальое самосознание невозможно без самоназвания (этнонима), причем, в условиях нации он должен: а) быть признан всеми без исключения слоями населения; б) означать государственность или, по крайней мере, автономию, т.е. приобрести характер политонима. Почетное самоназвание "литвины" в свое время было распространено, увы, лишь в кругах интеллектуальных и правящих элит. На уровень масс оно не переходило. Более того, оно служило маркером, разъединяющим блистательные элиты и "косные необразованные" массы – "мужыкоў". Общепринятым этнонимом, а затем и политонимом стало только слово "белорусы".

Когда оно обрело политический смысл и стало означать не просто имперскую провинцию (Белорусская губерния, Белорусское генерал-губернаторство) или марионеточное пространство (Бел-Лит)? Не считая короткого (хотя и чрезвычайно яркого и насыщенного) периода БНР, понятие "белорусы" обрело политический смысл только в БССР. Несмотря на то, что и сегодня достаточно представительный пласт наших соотечественников отдает приоритет слову "литвины", история распорядилась так, как распорядилась. Мы – белорусы.

Людзьмi звацца… Уже у Купалы "белорусскость" включала в себя основное содержание – "людзьмi звацца". Можно прочитать это как "зваться равноправным народом". В случае нации идея культурного равноправия настоятельно требует государства или, по крайней мере, автономии (на худой конец – даже и декларативной, как это было в СССР). В БНР, а затем в БССР белорусы получили автономию, а в 1991 году обрели государство. Но следует учитывать последствие, о котором пишут ученые, но – по причине его "нелицеприятности" – редко говорят представители национально-ориентированных групп. В случае нации – а особенно поликультурной – самосознание людей неизбежно утрачивает узко-этнический компонент. Нация строится не на ритуале, а на законе; не на обряде, а на государственных актах; не на фольклоре, а на "печатном капитализме" и унифицированном образовании; не на предании, а на историографии – и все это приводит к гомогенизации, т.е. к определенной степени однородности групп. Нация – более социум, чем этнос. Этническое своеобразие поглощается социальными институциями, и это касается не только так называемых "меньшинств", но и титульного народа. Государственно-политический компонент любой современной нации объективно подчиняет себе "народнический". Это верно и в случае Беларуси, особенно если учитывать, что ее государственность в период ВКЛ имела сословный и полиэтнический характер, а в годы советской власти – характер подчиненный унифицирующему центру, – и не столько полиэтнический, сколько интернациональный.

Что произошло бы в случае, если бы мы центрировались на исключительно этнической составляющей? Лозунг "Чемодан. Вокзал. Россия" (или "Чемодан. Вокзал. Израиль")? Дискриминация 20% населения? Сведение счетов с этническими группами? Разрушенные связи, раздробленные семьи, межэтнические конфликты, распри, кровь…

Почему белорусы отвергли такой сценарий? Я уже писала о том, что изначально в основе этничности лежит антитеза "мы – они", причем, образ "они" (чужаки) служит основой не только различения с членами другого этноса, но и интеграции собственного. Известно и то, что образ "они" при необходимости (а нередко и без оной) с легкостью превращается в "образ врага", он же "козел отпущения". Но для белорусов "образ врага" никогда (за исключением моментов прямых военных столкновений) не носил этнического характера: в своих бедах народ винил не русских и не поляков, не литовцев и не евреев, а "панов". Вероятно, в этом тоже коренится причина приятия белорусами некоторых установок советской власти (например, того же интернационализма).

Постсоветский белорус: грани реальности. Таким образом, фаза С (а именно стадия национальных движений), которая, по Хроху, определяет переход нации от культурного конструкта к реально существующей общности, совпала с "построением социализма в одной, отдельно взятой стране" – СССР. Сегодня излишне говорить, что "отдельно взятая страна" существовала в виде искусственного квази-единства совершенно разных народов: это доказал ее стремительный распад. Тем не менее, входящие в него народы относились к нему по-разному.

Почему белорусы не были столь активно противонаправлены советским веяниям, как наши ближные соседи – страны Балтии, а тогда – "прибалтийские республики"? Первую причину я уже определила выше: национальная идея белорусов изначально строилась на стремлении к мультикультурализму, социальной справедливости и культурному равноправию, которыми умело оперировала советская пропаганда. Вторая причина будет подробно раскрыта в следующих очерках. Она содержится в самом менталитете белоруса – в исконных идеалах равенства, трудолюбия, добросовестности и взаимоподдержки, которые, по крайней мере, на словах, в СССР стали преподноситься как "ценности советского человека".

Как показывает исследование интернет-блогов, которое составит последний очерк этой книги, нынешняя самоидентификация большинства белорусов базируется не столько на этнической составляющей, сколько на национально-гражданской – на принадлежности к Республике Беларусь. Не последнюю роль в этом играет осознание собственного менталитета и построение на его основе этнического самообраза белоруса – целостного и устойчивого представления членов общности о том, что, собственно, объединяет их в этнос. Язык же, пусть часто и не исполняя своей роли средства этнической коммуникации, в белорусской культуре сохраняет иное значение – высокого символа культуры и традиции. Выражаясь фигурально, хотя по-белорусски в быту говорят немногие, но белорусские песни поют все. По этому поводу можно сколь угодно лить слезы и проклинать захватчиков-соседей. Можно воспевать золотое прошлое ВКЛ, не обременяя себя вопросом: а было ли оно "золотым" для крестьянина-белоруса? А можно, разобравшись в исторических и коллективно-психологических закономерностях, принять как данность положение современного белорусского общества и строить проект его будущего, руководствуясь не столько ностальгическими побуждениями, сколько реальностью ситуации.

Какова же эта реальность? Итак, путь насильственной "белоруссификации" исключен – хотелось бы нам этого или нет. Это вовсе не мешает планомерно и аккуратно проводить те меры повышения "рейтинга" белорусского языка, о которых я писала. За несколько десятилетий они достигнут своей цели – и мы сможем говорить если не о полном переходе культуры на белорусский язык, то уж, во всяком случае, о реальном (а не формальном) равноправном двуязычии.

Далее. Находясь в центре Европы и одновременно – в ближайшем соседстве с Россией, мы должны умело использовать преимущества этого положения. В последние годы только ленивый не писал о мировой культуре. Слухи о ее наличном существовании явно преувеличены (что показало 11 сентября 2001 года), но ее ростки с каждым годом становятся все более заметны – интернет, евро, Шенген, Восточное партнерство, транснациональные корпорации, множество межкультурных проектов в самых разных сферах… Сбываются слова К.Ясперса о новом "осевом времени", когда человечество "сможет увидеть друг друга в лицо". В этой ситуации геополитическое положение, многие столетия служившее проклятием Беларуси, впервые может оказаться положительным фактором. Этот самый значительный для нас на сегодня Парадокс седьмой – парадокс "конструктивной маргинальности", к сожалению, до сих пор не оценен должным образом – не как повод для причитаний, а как потенциал, как перспектива развития. Именно – перспектива развития, а не бесконечные расплывчатые словеса по этому поводу, которыми мы зачастую ограничиваемся. Не случайно народы адаптивного типа, в разные эпохи строящие свою культуру на принципе трасформации заимствований в самобытные культурные феномены (арабы периода халифата, современные японцы и др.), оказались в гораздо более выигрышном положении, нежели замкнутые, ограничивающие себя узконациональными рамками традиционные этносы. При ментальной толерантности, доброжелательности и полиэтническом составе народа этот вариант представляется более продуктивным, нежели попытка загнать народ "железной рукой в счастье", т.е. в герметичный мононациональный "микромир". И это – в то время, когда, с одной стороны, макромир характеризуется все более крупными делениями (речь все чаще идет не на нациях, а на цивилизациях), а с другой, практически каждая нация становится все более разнообразным мультикультурным сообществом, включающим не только этнические, но и другие, порой самые удивительные, группы и субкультуры.

В этом случае, как представляется, в первую очередь, следует отказаться от разделения культуры на "белорусскоязычную" и "русскоязычную", объединив их в единое целое –"белорусская полиэтническая культура", в котором найдут свое место все народы и культуры республики. Что же касается языковой проблемы, то она разрешима лишь одним способом: путем утверждения не формального, а реального двуязычия, при котором все жители Беларуси будут свободно изъясняться на обоих языках. Труднодостижимо? Но достижимо. В конце концов, подобная ситуация не уникальна: в разное время она коснулась и Швейцарии, и Индии, и Филлипин, и множества других вполне процветающих в культурном отношении стран.

Думается, этим подвижкам мешает популярная тенденция видеть Беларусь в ностальгически-архаическом ключе. За время существования Республики Беларусь сформировались определенные "топосы" исследований – топос истории (в основном связанный с Полоцким княжеством и ВКЛ); топос культурологии, настроенный на исследование мифа и обряда и возрождение первозданных традиций; два противостоящих топоса политологии (один из которых знаменуется лозунгом "Назад, в СССР", а второй, противоположный, зафиксирован на политическом устроении ВКЛ как на "золотом веке") и т.д. Беда в том, что во всех этих случаях новое воспринимается исключительно как реанимация старого. И, бесконечно повторяя слова И.Абдираловича о "новых самобытных формах жизни", мы не вдумываемся в то, что это не просто приличествующее случаю выражение. В то, что оно предполагает сознательное творчество собственного будущего и отвергает "тутэйшасць" – изоляционизм, подозрительное отношение к "другим", настороженность к интеллектуалам и ностальгию по "золотому веку", какое бы время под ним не подразумевалось.