Белорусские земли в составе Российской Империи: перекройка ментальных основ

"Белоруссия" и "Литва". Как это нередко бывает в истории, захват часто носит маску благодеяния. Так было и на сей раз. Угнетение конфессиональных слоев было картой, то и дело разыгрываемой в белорусской истории (причем, всякий раз имелись в виду разные слои), но именно в "колоде" Екатерины II она сыграла как козырь.

Вторая разыгранная карта – давнишняя принадлежность части "спорных территорий" к Киевской Руси, что, по мнению российской верхушки, было основанием для того, чтобы числить их среди исторически подвластных империи территорий. Потому-то и в манифесте Екатерины II (1772 г.) эти земли были названы законной и неоспоримой собственностью Российской империи.

Третим козырем было топонимическое понятие "Белая Русь": отсюда делался небескорыстный вывод о необходимости "долгожданного" воссоединения русских земель.

Рисунок:

Карта белорусских губерний в Российской Империи – История имперских отношений, с. 95.

На этой основе было предпринято разделение завоеванных земель на два генерал-губернаторства: Белорусское и Литовское. Таким образом, слово "Белоруссия" впервые получило официальное признание в качестве этнонима. Правда, ряд исследователей отмечает, что название это – наносное, выдуманное для того, чтобы было проще подчинить и ассимилировать народ: потому-то в самом этом народе оно прижилось только в XIX веке. Представляется, что для дальнейшей судьбы этнонима "белорусы" главное – не столько мотивы, сколько факт его введения: тем самым хотя бы части народа (пусть только Витебской и Могилевской губерниям) была дана возможность формальной самоидентификации. Пусть "сверху" – но не "наверху" ли был выработан более симпатичный многим политоним "литвины"?

Было ли введение наименования "Белоруссия" признанием права хотя бы части белорусов на автономию – пусть не на государственную, но, по крайней мере, культурную? Думать так было бы наивно: умелый политик-манипулятор, Екатерина, знала, что и с какой целью делает. Парадокс (наш Парадокс четвертый) состоял в том, что наличие четкого этнонима – особенно если учесть его связь с незабытой еще "белорусской верой" – всегда повышает самосознание народа или даже его части. Эта ошибка властей была "исправлена" ими позже, после разгрома восстания 1830 г.

Отрыв одной части народа от другой привел к тому, что у жителей Литовского генерал-губернаторства (куда были зачислены Минская, Гродненская и Виленская губернии) на тот момент сохранилась большая дифференциация себя с Россией. Последнее подтверждается статистикой: если литовцев и поляков (или тех, кто расценивал себя как литовцев или поляков) на правах этногрупп включали в государственную документацию (переписи и т.д.), то белорусов официально не отделяли от основной массы населения России и считали русскими.

Самосознание шляхты и крестьянства в составе империи. Как вхождение в состав империи отразилось на самосознании народа? Здесь можно – пусть и с долей условности – говорить о двух разных "народах" внутри одного. Первый – шляхта (преимущественно ополяченная, хотя ее часть сохранила и осознание литвинских корней) и образованные горожане; второй – крестьянство.

Итак, шляхта и образованные горожане… Эти люди, до сих обладавшие определенными правами и свободами (даже учитывая разницу между правами католиков и православных), ныне оказались в составе жестко централизованной монархии. Их ценности приходили в противоречие с ценностями государства по целому ряду критериев:

• права и свободы и вытекающая из них ценность личностной автономии дворянства в ВКЛ – "великодержавное" отношение к государству как к высшей ценности в Российской империи;

• ограничение верховной власти сеймами – абсолютистское право монарха на произвольное принятие решений;

• "магдебургское право", порождавшее особую самоидентификацию горожан и своеобразный "городской патриотизм" – государственный произвол, вызывавший стремление уклониться от участия в общественной жизни;

• слабо выраженный государственный патернализм (и соответственно влияние государства на человека) – всеобъемлющий государственный патернализм.

Второй, гораздо более многочисленный "народ в народе" – крестьянство. О его мировоззрении мы можем судить лишь по фольклору: это и станет предметом следующего очерка. Сейчас скажу только, что большая его часть, некомпетентная в хитросплетениях политики, еще долгое время понимала ситуацию так: мы жили "под панами", под "под панами" же и остались жить. Тем более, привычное польское воздействие (как и привычный гнет) до поры до времени оставалось тем же.

Дело в том, что Екатерина II не ставила цели мгновенного искоренения польских влияний: напротив, первоначально самодержавие усиленно вербовало сторонников среди крупной шляхты. С этой целью ее части, присягнувшей на верность Екатерине, а также горожанам давались те же права, что и российским дворянам и мещанам. Екатерина "оставила за нею [шляхтой] даже право винокурения, что резко противоречило великорусским порядкам, где это право принадлежало только казне и приносило ей большой доход" [157, с. 281]. Среди дарованных свобод декларировалась и свобода вероисповедания… Увы, как это всегда бывает со свободой, данной "сверху", она лишь декларировалась. По этому поводу З. Шибека приводит выразительную цитату из письма императрицы князю А.А. Вяземскому: "Нарушать привилегии их все сразу очень непристойно было бы" [164, с. 93]. То есть ясно, что нарушать привилегии, в принципе-то надо, но не сейчас, а позже…

Впрочем, самый многочисленный слой населения – крестьянство – и прежде-то не был избалован привилегиями. Что касается языка администрации и судопроизводства, то ни в административные, ни в с судебные органы крестьянству хода не было. Потому крестьяне отнеслись к вхождению Беларуси в состав империи раводушно, продолжая жить обособленной от "верхов" жизнью и реализуя свое этнокультурное своеобразие в фольклоре и в повседневной культуре.

Рисунки:

Типы белорусов вт. пол. 19 в. – Шпилевский, с. 219

Усадьба 19 в. – Белорусы, с. 103.

Нельзя сказать, чтобы крестьянин совсем не понимал, при каком правлении он живет (в белорусских сказках встречается образ "Кацярыны" – и почти всегда негативный), но, вероятно, нововведения он воспринимал как очередные всплески горя в его незавидной жизни. Впрочем, появились и нововведения. Самое мучительное из них – рекрутчина.

Рекрутчина и крепостничество. Если в ВКЛ и Речи Посполитой регулярное войско набиралось, в основном, из шляхты (кадровая армия), то уже за первый набор из белорусских деревень было рекрутировано 14.750 человек. На пожизненную (до 1793 г.), а затем на многолетнюю (двадцать пять, а с 1834 г. – двадцать лет) мог попасть не только юноша, но и семейный человек: верхний возростной предел колебался от тридцати до тридцати пяти лет. Отсюда – новый жанр белорусского фольклора – рекрутские песни. Основные темы рекрутских песен (первым их выявил Е. Карский) – это поступление на службу и отправление в поход; снаряжение новобранца, сопровождающееся плачем родных; материнское проклятие сыну, отъезжающему на войну против ее воли; тяготы солдатской службы; смерть солдата на поле боя. Дорога в солдаты воспринималась как каторга ("ўся калодамi завалена, калодамi рэкруцкiмi"). При этом рекрутство понимается не в связи с государственным указом (о котором крестьяне, вероятно, и не знали), а как очередная инициатива ненавистного пана: отсюда мотив страшных кар, насылаемых на его голову ("штоб сабакi разарвалi", "штоб па пану ваўкi вылi, бадай пана громы ўбiлi"). Однако, призывов к мятежу ни против пана, ни против "Кацярыны" в песнях и сказках того времени нет.

Рисунок:

Карский – Этнография Беларуси, с. 251; Белорусы, с. 139.

Второй удар – еще большее закабаление крестьян. Дело в том, что политика Екатерины, да и в целом существовавший в Российской империи строй, в те годы дали шляхте даже некоторое преимущество, в котором она была ограничена в ВКЛ и в Речи Посполитой, а именно – усиление власти над крестьянством. Прежде, в период сравнительной независимости шляхты от государства в ВКЛ и в Речи Посполитой, пан должен был сам управляться с бунтами и побегами сельчан. Подчас ему это удавалось, подчас – нет. Это зависело от степени его богатства, а значит, и вооруженной силы. Потому небогатая шляхта была даже вынуждена считаться с народными обычаями – например, с праздниками, когда крестьяне не выходили на работу. При Екатерине дворянин быстро почувствовал за собою огромную силу крепостнического государства, готового прийти ему на помощь в расправе над мужиками.

Конфессиональные изменения. Третьим ударом – впрочем, уже печально знакомым по прежнему периоду истории – стали конфессиональные пертурбации. Уже в годы правления Екатерины на белорусскую землю было прислано более 700 православных священников и началось преобразование униатских церквей в православные храмы. В соответствии с указом императрицы от 1794 г. за два года было перекрещено около полутора миллионов униатов. Примечательно, что значительная их часть (прежде всего, образованные слои общества) обращалась не к православию, а к еще дозволенному католицизму. Добавлю: когда Павел I разрешил возвращение униатов к своей вере, множество шляхтичей и горожан использовало такую возможность. Так было вплоть до правления Николая I, который поставил своей целью полное "возвращение единого русского народа в лоно православной церкви".

Рисунок:

Медаль в честь слияния православной и униатской церкви 1839 г. ("Белоруссия и Литва", с. 335)

Читатель может себе представить, какую сумятицу все эти трансформации – рекрутчина, крепостничество, очередная смена конфессии (причем, за короткое время – с 1772 по 1830-е годы, т.е. за срок жизни одного человека) – породили в сознании рядового человека… И если шляхта и грамотные горожане, по крайней мере, понимали причины таких изменений, то реакция крестьянства выражалась в двух моделях поведения. Первая – побеги (почти всегда безуспешные и всегда жестоко наказуемые), вторая – тенденция к максимальной герметизации (закрытости) повседневной жизни и локально-местной самоидентификации (на основе связи с землей и выработки особого трудового кодекса).

"Тутэйшасць" как модель идентичности. Локально-местная идентичность – "тутэйшасць" – проверенное спасение от глобальных изменений. Впрочем, здесь следует сделать примечание. То, что мы называем "тутэйшасцю", не является специфически белорусской чертой: так, например, эстонцы долгие столетия называли себя "маарахвас", что означает "народ земли", а этноним "эсты" приняли примерно в те же годы, что и мы – этноним "белорусы". В принципе практически любое крестьянство до периода модерна (а значит, до распространения национально-культурного проекта на массы) воспринимает себя как "местных", "здешних", связанных с землей. В белорусском случае проблема в том, что "тутэйшасць" в течение истории приобретала новые смыслы, видоизменялась (достаточно хотя бы сравнить стихотворение Янки Купалы "Мужык" и его же пьесу "Тутэйшыя") и в определенном контексте осталась среди ментальных характеристик вплоть до последних десятилетий – причем, уже далеко не только в традиционном смысле привязанности к родному клочку земли. Но мы забежали вперед. В те годы, о которых ведется речь, понятие "тутэйшыя" играло сходную роль с униатским понятием "белорусцы": только если последнее отделяло себя от русских и поляков по принципу веры, то самоназвание "тутэйшыя" – по принципу сословия и местожительства. Говоря: "Я тутэйшы", крестьянин одновременно отличал себя и от панов-поляков, и от новых имперских веяний, которые он чувствовал "на собственной шкуре". Не имея возможности идентификации с государственным целым – во-первых, постоянно менявшимся, а во-вторых, предельно далеким (как известно, "до бога высоко, до царя далеко"), он самоидентифицировал себя с тем единственно непоколебимым, что было искони – с родной землей, окружающей его от колыбели до гроба. Отсюда – недоверие не только к панам, но и к тем, кто работает не на земле (мещанам, торговцам и др.), а также – пусть и в меньшей степени – к населению соседних регионов, которые не воспринимались как "свои", т.к. пространство их "малой родины", ряд обычаев, диалект отличалось от собственных. Отсюда – рассказы о "глупых" чужих деревнях, встречающиеся и у А. Сержпутовского, и у П. Шейна, и у Е. Карского.

Рисунок:

Моя деревня – Шагал, Графика, 46.

Итак, говорить о выработке основ коллективного самосознания "единого народа" в те годы не приходится: крестьянин жил в мире земли и труда, обособленном от "миров" других социальных групп; потерявшие Магдебургское право города трещали под властью чиновников и под бременем; крупная шляхта жила вполне недурно в отличие от мелкой (безземельной) – арендаторов и управляющих в богатых усадьбах, тех, кого народ называл "акамонамі" и к кому относился с недоброй насмешкой.

Проект Огинского. Впрочем, были и крупные шляхтичи, недовольные таким положением. Здесь показательна попытка Миxaила (Клeoфacа) Огинского.

Рисунок:

Михаил Клеофас Огинский (желательно!) http://www.calend.ru/person/2905/

В преддверии наполеоновского похода этот дипломат, пользовавшийся личным влиянием на Александра I, предложил монарху превентивную меру в виде создания Великого Герцогства Литовского (в составе Гродненской, Виленской, Минской, Витебской, Могилевской, Киевской, Подольской губерний со столицей в Вильне). По замыслу дипломата, герцогство должно было оставаться российской провинцией, но при этом обрести некоторую самостоятельность. Предполагалось, что в результате создания такого "государства в государстве" и образованные люди, и благодарные крестьяне будут более искренне содействовать России в предстоящей войне с Наполеоном.

Ныне существует три точки зрения на историю переговоров Александра и Огинского. Первая оценивает действия Огинского как попытку воскрешения былого государства – пусть и на правах саттелита империи, но, по крайней мере, как автономии.

Вторая, основываясь на том, что Огинский предлагал Александру принять титул Польского короля (тот, к слову, не возражал), понимает проект дипломата лишь как стремление усилить российские позиции в предстоящей войне. Известно, что к этому моменту шляхта была наэлектризована ожиданиями, связанными с походом Наполеона: по свидетельству Сегюра, Наполеон обещал "устроить здесь Польшу". Эти слова знаменитый историк-белорусовед А. Киркор трактует так: "... не подлежит сомнению, что Наполеон, произнося эти слова, имел в виду эксплоатацию Польши, т.е. – из населявших Белоруссию поляков извлечь наиболее пользы, сделать из них слепых исполнителей своей воли" [159, с. 311]. Тем не менее, значительная часть шляхты ожидала Наполеона как спасителя.

Сторонники третьей точки зрения предполагают, что Огинский пытался лавировать между российским троном и герцогством Варшавским, исходя из личных интересов.

Вероятно, истина посередине: Огинский надеялся на то, что царь не упустит возможности укрепить свои, пока "виртуальные" редуты, а шляхта – хоть в таком половинчатом варианте – обретет права и вольности, о потере которых она продолжала сокрушаться. Известно, что Александр I (благосклонно относившийся к Польше и к шляхте – в большой мере благодаря министру иностранных дел и своему личному советнику Адаму Чарторыйскому) склонялся к предложениям Огинского, но с началом войны 1812 г. на этих планах был поставлен жирный крест.

Рисунок:

Переход армии Наполеона через Березину – Шпилевский, с. 198.

Последствия войны и восстания 1830-1831 г. Последствия войны 1812 г. известны: добившись от значительной части шляхты поддержки вплоть до поставки воинских сил и провианта, Наполеон оставил за собой разграбленные поселения и дымящиеся руины. Это еще более усилило недоверие крестьянства шляхте. Отсюда – печальное следствие. Даже долгие годы спустя попытки политических и культурных инноваций в Беларуси, предпринимаемые не только властями, но и – позже – интеллигенцией, нередко игнорировались массами (реже открыто, чаще – скрыто, путем пассивного саботирования "руководящих указаний" и "великих починов") или же поддерживались лишь формально. В некоторой степени – хотя сама эта "степень" варьируется – подобное недоверие по отношению к интеллигенции существует до сих пор. Что уж говорить о том времени, когда местная шляхта – как вследствие предыдущей истории, так и в результате "мягких", но весьма выразительных попыток Александра I навести мосты с Польшей – была практически полностью ополячена, и ее образ в самосознании крестьянина являлся образом "абсолютно чужого"?

Это отношение сказалось на ходе восстания 1830-1831 года: крестьяне не спешили присоединиться к повстанцам, желавшим возродить Речь Посполитую в границах до 1772 г. – возможно, в силу усталости и фаталиcтических настроений, но скорее всего – вследствие нежелания менять "шило на мыло", т.е. один насильственный режим на другой. Итогом был разгром повстанческих отрядов. Часть шляхты была уничтожена (как в ходе восстания, так и после него), часть постаралась добиться прощения у Николая I и попыталась зажить прежней жизнью, часть эмигрировала… Что касается масс, то их жизнь во время и после восстания может быть описана пословицей: "паны б’юцца, а ў халопаў чубы трашчаць" – и уже в который раз…

Искоренение "польского элемента" и руссификация "Северо-Западного края". Однако и у той части шляхты, что решилась жить по-прежнему, "по-прежнему" не получилось. Если и при Екатерине II и Александре I крупная шляхта на бытовом уровне могла существовать вполне комфортно (что, впрочем, не исключало ностальгии по Речи Посполитой), то при Николае I ее сравнительной автономии пришел конец. Приведу лишь несколько фактов: введение русскоязычного делопроизводства (с 1832 г.); закрытие Виленского университета (1832 г.); отнесение Белорусского учебного округа к Петербургскому; искоренение названий "Литва" и "Белоруссия" (и объединение их под официальным названием "Северо-Западный край"); отмена Статута в 1831 г. для Витебской и Могилевской, а с 1840 г. – для всех остальных западных областей. При том, что фактическое действие Статута в условиях империи было затруднено и до тех пор (так, М.В. Довнар-Запольский отмечает, что еще при правлении Александра I появлялись жалобы на неутвержение губернаторами избранных чиновников, на отстранение местных чиновников от должностей и т.д. [157, с. 308]), но все же он продолжал играть значительную символическую роль, т.е. являлся "символическим капиталом" (термин П. Бурдье). Символический капитал обладает не меньшим, а часто – и большим весом, чем экономический, т.к. дает его обладателям (в нашем случае шляхте и горожанам) возможность признания и престижа. Но самое важное здесь то, что на основе этого символического капитала – норм общей правовой и политической культуры – люди (пусть лишь верхушка) осознавали себя общностью. Существенным значением обладал и язык статута, будящий культурную память о временах ВКЛ.

В 1831 г. был издан указ "О разборе дворянства в западных губерниях и об упорядочивании этого рода людей", предполагающий проверку документации шляхтичей на предмет действительности их "голубо-кровного" происхождения. Эта проверка имела неожиданные последствия – и далеко не только в том смысле, которого ожидали "сильные мира сего". Но об этом несколько позже. Для наших целей придется слегка нарушить хронологию.

Восстание Калиновского. Напомним еще об одной значимой вехе белорусской истории – о восстании 1863 года, вошедшем в белорусскую историографию под именем "восстания Кастуся Калиновского". История его широко известна, потому я остановлюсь лишь на некоторых "акцентах", наиболее значимых для этого периода развития белорусского этногенеза.

Рисунок:

Этническая территория Беларуси с 1863 по 1919 (в измерениях разных авторов) – Этнография Беларуси, 549.

Согласия в элите повстанцев не было. Руководители восстания делились на две группировки – "белые" и "красные". Если "белые" выдвигали практически те же требования, что и их предшественники в начале 30-х гг. (восстановление Речи Посполитой в 1772 г.), и обращались по преимуществу к шляхте, то "красные" (а именно к ним относились Кастусь (Викентий Константин) Калиновский, В. Врублевский, Я. Домбровский, Ф. Рожанский и др.) настаивали на народно-демократическом характере восстания. Трагедия восстания состояла не только в фактическом его исходе: он был предрешен – главным образом, по причине огромных сил, брошенных на его подавление. Сыграли свою роль и разногласия "белых" и "красных" элит, а также то, что профессиональных офицеров среди повстанцев было сравнительно немного (пожалуй, самым блистательным из них был подполковник Генерального штаба С. Сераковский). В нашем контексте – этничности белорусов того времени – более всего значим следующий печальный факт. Крестьяне, среди которых Калиновский вел свою агитационную деятельность (с этой целью он и Ф. Рожанский обошли всю Гродненщину), для которых издавал первую белорусскоязычную газету – "Мужыцкую правду", писал "Ліст Яські-гаспадара з-пад Вільні да мужыкоў зямлі польскай" и свой знаменитый "Ліст з-пад шыбеніцы", так вот, те "мужыкі", те "дзецюкі", к которым обращался Калиновский, его призывов не услышали.

Рисунок:

К. Калиновский – История имперских отношений, с. 137.

Можно спорить о том, почему это произошло. Некоторые исследователи (например, А. Антипенко, С. Шиптенко, А. Гронский) пишут о том, что в реальности Калиновский был настроен пропольски (доказательствами чего признают его польское происхождение и преимущественно польский язык его переписки), а белорусский язык использовал лишь в пропагандистских целях. Хороша "пропаганда" – письмо перед казнью ("Ліст з-пад шыбеніцы")! Пропаганда ценою в жизнь. Кроме того, вряд ли крестьяне знали о происхождении Калиновского, а также об особенностях его личной переписки. Дело проще – и грустнее. "Яська-гаспадар" Калиновский и его друзья и соратники были им чужды уже по той причине, что принадлежали к "панам": вели себя "не так", отличались по своим привычкам, говорили "не то" – пусть даже и на "мужыцкай мове". А. Богданович давал провалу восстания такое объяснение: "Крестьяне ясно видели или чутьем угадывали, что это движение прежде всего классовое, а потом – национальное. Кто формировал отряды или "банды", как их называли царские власти? Помещики, вчерашние владельцы крепостных душ. Из кого комплектовались отряды? Из тех же помещиков, мелкой шляхты и дворни, т.е. "подпанков" и "панят", – вчерашних непосредственных и злейших врагов крестьянства, их самых жестоких притеснителей… Среди крестьян ходили слухи, что движение имеет целью восстановление крепостной зависимости" [149, с. 53]. И хотя ситуация здесь несколько огрублена, но, вероятно, некоторое зерно истины в таком объяснении есть.

Рисунок:

А. Богданович – Белорусы, с. 138-139.

Увы, сами "мужыкі" не оставили – да и не могли оставить – прямых свидетельств о причинах неприятия идей Калиновского и его сподвижников. Однако остались косвенные – сам крестьянский менталитет того (да и более позднего) времени, отраженный в фольклоре: так, при исследовании белорусских сказок становится очевидным, что даже собственный "ученый" сын крестьянина ("скубэнт") уже воспринимается как "не вполне свой", а то и как "вполне чужой". Что уж говорить о восприятии прекраснодушных идей "паничей"…

Добавим и следующий немалозначащий факт: идеям будущего со стороны повстанцев (земля, свобода, отсутствие барщины и оброка, справедливый суд, униатство как "белорусская вера" и др.) был быстро противопоставлен и реализован противовес со стороны властей: так, в марте 1863 года был издан указ Александра II, отменяющий обязанности крестьян в отношении помещиков, а также предполагающий увеличение крестьянских наделов, снижение платежей за них на 20%, передачу участков восставших шляхтичей крестьянам и т.п. На тот момент крестьян мужского пола было 1.870.184 человека [161, с. 102]. А поскольку среди повстанцев крестьян было лишь порядка 18 %, т.е. менее 14.000 человек [168, с. 137], [164, с. 147], то это менее 1/8 от всего крестьянского населения белорусских и литовских земель. Основную массу восставших составляли шляхтичи (по преимуществу мелкие и безземельные), студенческая молодежь, чиновничество и мещане.

Менталитет крестьянского населения белорусских земель. Итак, первая реальная попытка компромисса между шляхтой и крестьянством провалилась. Помимо объективных факторов немалую (а на мой взгляд, и вовсе первостепенную) роль здесь играл сложившийся к этому моменту менталитет крестьянского населения "Северо-Западного края", включающий следующие характеристики:

• Самоидентификация себя на бытово-психологическом уровне как особого социально-этнического целого –"мужиков-белорусов" (по более позднему выражению Я.Купалы).

• "Тутэйшасць" как глубинная привязанность к "малой родине". Если в предыдущие века она играла, скорее, позитивную роль отделения себя и от поляков и от русских, то в эпоху начала европейского нациостроительства она обратилась своей другой стороной – социально-политической и национальной (в широком смысле слова) индифферентностью. Более того, это качество делило группы население разных местностей по принципу "анклавов": в самосознании крестьян одного региона соседи из другого представлялись – в большей или меньшей мере – чужими, во всяком случае, не вполне "своими".

• Симбиоз двух, казалось бы, противоречащих друг другу качеств – жизнестойкости и покорности обстоятельствам, фатализма (примечательно в этом смысле название поэмы Ф.Богушевича "Кепска будзе"). Причина этого симбиоза – в долготерпении белорусов, являвшимся фундаментом обеих характеристик.

• Упорство и трудолюбие белорусов. Среди восточнославянских народов именно белорусы, по описаниям как ученых, так и сторонних наблюдателей, отличались наибольшим упорством в повседневном труде, привычкой добиваться успехов собственными силами и стараниями.

• Часто пассивное по форме, но стойкое неприятие перемен, даже если они (по виду или даже по сущности) предполагали улучшение жизни в будущем. Здесь, безусловно, играл свою роль страх потерять все нажитое – ради миражей (прагматизм). Объективная причина этого в том, что от исторических трансформаций белорусское крестьянство практически никогда и ничего не выигрывало.

• Недоверие проповедям (в широком смысле слова), агитации и в целом предложениям со стороны "внешних" людей – шляхты, интеллигенции, горожан и т.д.

• Слабая выраженность личной и коллективной инициативы, связанная и с долготерпением народа, и с исторически сформированным недоверием к крайностям, и с традиционным (свойственным всем аграрным общностям) консерватизмом.

• Терпимость и толерантность. Это качество еще со времен ВКЛ отличает белорусов как в личных отношениях, так и в отношении к другим народам, конфессиям и идейно-политическим убеждениям. В то же время терпимость нередко переходила (и до сих пор переходит) в общественный конформизм.

• Идеал равенства, присущий всем "культурам бедности" и в то же время недоверие большим искусственно созданным коллективам, руководимых некой глобальной идеей.

• При сохранении в массах народной культуры и языка – упрочившаяся в XIX веке тенденция к заниженной самооценке, что стало тягчайшим фактором, мешающим оформлению национально-культурной самоидентификации.

Шляхта же вплоть до второй половины XIX в. в массе придерживалась не только пропольских настроений, но и полонизированной "картины мира".

Рисунок:

Минская аристократка – З.В. Шыбека, С.Ф. Шыбека, с. 75.

Новый виток руссификации в XIX веке. Если "зажим гаек" после восстания 1831 г. задел белорусов "по касательной", поскольку носил, главным образом, противопольский характер, то политика правительства после восстания К. Калиновского была направлена уже не только против поляков, но и против белорусов. Прежде всего, российские влияния стали насаждаться путем образования: так, директорами учебных заведений стали активно назначать выходцев из России, в качестве стимула для переселения предлагая им значительно большее жалование. По этому же принципу назначались и чиновники. М. Довнар-Запольский специально отмечал, что добровольно на эту беспокойную территорию переезжали лишь самые бездарные и неумелые, надеющиеся на перемену участи, когда все другие меры были уже испробованы.

С 1864 г. языком не просто учебного процесса, но и даже неформальной беседы в стенах учебных заведений стал исключительно русский, причем запрет на польский и белорусский языки был вполне гласным: его озвучил циркуляр министерства просвещения. Расширилось число русскоязычных церковно-приходских школ.

Можно говорить о том, что города того времени были полиэтническими, но при этом городского населения, которое расценивало бы себя как белорусов, в них было немного.

Рисунки:

Троицкий переулок в Минске (рисунок) – З.В. Шыбека, С.Ф. Шыбека, с. 13.

Река Свислочь (рис. Я. Дроздовича) –З.В. Шыбека, С.Ф. Шыбека, 125

Причины этого – и последствия массового переселения горожан в деревни в результате войн, и трансформация этничности у части образованного населения, принимающей русскую идентификацию как более престижную. Определенную роль сыграло и изменение "черты оседлости": белорусские города были немногими в империи, где было разрешено селиться евреям, которых насильственно сгоняли с обжитых ранее мест (вспомним хотя бы коллизию романа Шолом-Алейхема "Тевье-молочник"). Поскольку в царской России евреям было запрещено владеть землей, они становились горожанами. В результате этих и ряда других причин к 1897 г. в соответствии с материалами Первой всероссийской переписи только в редких случаях белорусы в городах превышали количеством 20%.