Этнос и нация: этничность или национализм?

Этнос, нация, национальность. Сегодня термин "нация" обладает более почетным содержанием, чем слово "этнос". Этнос связывается с прошлым, а нация – с будущим. При этом оба термина причудливо смешиваются между собой, порождая странные гибриды, например, уникально-советский концепт "национальность". До революции его не существовало, и результаты переписи 1897 г. строились на иных факторах – вероисповедании и языке. После революции фактор вероисповедания, мягко говоря, утерял актуальность, и в переписи 1926 г. появился заменитель – "национальность". Он включал в себя то, что сейчас включают термины "этническая принадлежность" и "этничность". За одним лишь исключением. Сегодня слово "этничность" не имеет оттенка фатальности: пусть не все, но хотя бы часть из нас уже поняла, что она не дается по праву рождения. Этнически "другой" или даже "чужой" мог стать великим деятелем культуры, более того, ее символом: в русской культуре ХХ в. это полунемцы Блок и Цветаева (в роду у которой были и поляки), украинка Ахматова (Горенко), евреи Мандельштам и Пастернак, Маяковский – с его грузинской кровью. Даже в более давние времена "дистиллированная" чистота крови не определяла отношения к культуре: скандинав Даль, "арап" Пушкин, Лермонтов с его шотландскими корнями, полуеврей Фет. Тем не менее, в СССР национальность присваивалась по факту рождения, и в любой момент классика литературы и любого другого искусства могли ткнуть носом в его "нетитульное" происхождение, так называемый "пятый пункт".

Этничность – более свободная, гибкая и личностная категория. Она фиксирует не факт, а чувство – чувство Родины, своей причастности к ее культуре и населяющим ее людям. Исчезновение "пятого пункта" из постсоветских паспортов означало значимую современную тенденцию: то, что этническая принадлежность все чаще сливается с понятием "принадлежности к нации", т.е., в первую очередь, с гражданством.

Что такое – национализм? Действительно ли это синоним "шовинизма" и "ксенофобии"? На сегодняшний день выработано две модели понимания национализма: 1) национализм как эмоция, связанная с идеей "крови", "почвы", с приверженностью "корням", преданностью ценностям-началам; 2) национализм как программа обустройства социально- культурного и политического бытия общности. Первый тип национализма связан с немецкой романтической концепцией и до сих пор распространен в Центральной Европе (его часто называют "восточной моделью национализма"); второй – наследие французской политической мысли, определяющий самоидентификацию жителей Западной Европы и США ("западная модель национализма").

Заметим: отрицательным содержанием при "необходимости" могут быть наполнены оба типа национализма (хотя первый, конечно, в большей мере). Но главное для нас в том, каким образом они связаны с этничностью. Каждому из них соответствует определенное отношение к ней: в первом случае – "примордиалистское", а во втором – "инструменталистское" и /или "конструктивистское".

Три парадигмы исследования этничности. Самая древняя из этих точек зрения – примордиализм (примордиалистами были практически все этнографы до второй половины ХХ в.). В первичном варианте это взгляд на этнос как на нечто, данное "фактом общей крови" – изначально и навеки. Примордиализм практически не разгранивает понятий "этнос" и "нация". Основными механизмами сплочения этноса (нации), помимо кровнородственной связи в глубоком прошлом, примордиалисты считают язык и территорию. Правда, ряд сторонников этого направления (Ю.В. Бромлей, Э. Смит, К. Гирц и др.) полагает, что общность этноса (нации) задается не кровью, а общими социокультурными обстоятельствами бытия людей, историей, мифами и символами и т.д.

Что роднит "природных" и "социокультурных" примордиалистов? Во-первых, уверенность в том, что без собственного, уникального языка и единой территории этнос немыслим; во-вторых, представление о том, что этнос – это "объективное" и фатальное образование (человек рождается и / или становится этнофором раз и навсегда); и наконец, убеждение в том, что различие этноса и нации – чисто количественное. Нация понимается примордиалистами как высшая ступень развития этноса, которая "закономерно" вырастает из него, как колос – из зерна, а бабочка – из гусеницы. (Вопросы о том, что число народов, по крайней мере, по языковому параметру втрое больше, чем число наций, а также о том, что большинство современных этносов существует в составе полиэтнических наций, примордиалисты игнорируют). Как правило, они делят национализм на "плохой", и "хороший": первый связан с национальной нетерпимостью, а второй – с отстаиванием "корней". Впрочем, некоторые из них (например, И. Шафаревич, А. Дугин, А. Проханов и др.) считают первый вид национализма совсем не "плохим": неприязнь, а то и ненависть к другим народам воспринимается ими как обязательное условие этничности.

Инструментализм (Н. Глезер, Д. Мойнихан, В.А. Тишков и др.), напротив, резко разграничивают этнос и нацию и более интересуются последней. Их не волнует проблема "реальности" общего происхождения членов этноса, как и его "объективных" признаков. Они не ставят перед собою вопроса, как вообще могла появиться этническая общность, откуда она взялась и на каком языке разговаривала в архаике. По мнению инструменталистов, представления об этничности намеренно создаются политическими элитами в собственных (государственных или, напротив, оппозиционных государственным) интересах, а затем – путем образования, пропаганды и т.п. – внедряются в массы. Цель политических элит – гомогенизировать (т.е. превратить в единую и удобоваримую для всех кашицу) воззрения людей, причем этничность масс (эмоциональная привязанность к "корням" и "истокам") служит лишь инструментом, а вернее сказать, сырьем, из которого производится идеология национального государства, она же национализм.

Отметим: здесь слово "национализм" употреблено не в предосудительном ("восточном") смысле, а в нейтральном ("западном"). Под ним разумеется целостный нацио-государственный проект. Если государство – сосуд, то нация – его содержание, общность, объединяемая политическими интересами. Отсюда следует вывод: не нация творит национализм, а национализм – нацию. Этничность в таком понимании – удобное средство эксплуатации: используя темы "корней", "почвы" и "крови" идеологи жмут на нужные "кнопки" и добиваются от масс необходимым им реакций.

И наконец, конструктивизм – "срединное звено" между предыдущими теориями. Подобно инструменталистам конструктивисты понимают нацию (и даже этнос) не как объективную, данную в ощущение реальность, которую можно пощупать руками или почувствовать "через кровь". Однако они далеки и от того, чтобы считать этнические эмоции людей лишь сырьем для отливки национальных проектов, предпринимаемых политическими элитами.

Нация – не инструмент, она – конструкт. Она конструируется не только властными (или стремящимися к власти) политическими элитами, но – и главным образом – культурными деятелями, интеллектуалами, интеллигенцией. В этом понимании национализм – не столько государственный, сколько культурный проект, благодаря которому создается "воображаемое сообщество" – нация (термин Б. Андерсона). Почему воображаемое? Да потому, что мы не знаем лично всех представителей своей нации и даже этноса, мы их домысливаем, воображаем. Но с другой стороны – и это не менее важно – мы воображаем их как реальность, свято верим в единство общности и готовы отдать жизнь за ее процветание.

Мягкий конструктивизм. Именно конструктивизм представляется теорией, наиболее близкой к истине. Однако хотелось бы внести поправку: собственные исследования постепенно привели меня к мысли о том, что образ общества (этноса или нации) формируют не только и даже не столько культурные и политические деятели. Их воздействие вторично. Первично он куется в толще народного сознания – в быту, в наблюдениях за поведением "своих" и "чужих", затем получает отражение в фольклоре, оттуда перекочевывает в тексты профессиональной культуры, а уж из них – в представления исследователей, в учебники и в споры интеллектуалов. Нация конструируется каждым из нас.

Таким образом, речь идет уже не об агитации, которую осуществляют политики и деятели культуры, а о специфическом образе типичного человека, который представляется этнофорам (и/ или "нациофорам", т.е. представителям нации) точкой для сравнения с собою. Выше я назвала его "этническим самообразом". Итог такого сравнения – этническая идентичность личности. Впоследствии, будучи уже присвоенным "высокой культурой", самообраз может представать в виде реального (хоть и мифологизированного людской памятью и почтением) человека, он может стать, например, героем художественного произведения, но в любом случае в нем сосредоточены типические характеристики, которые, на взгляд этнофоров, соответствуют "чертам национального характера" (при всем моем скептицизме по отношению к этому термину здесь он уместен). Тогда нация (а тем паче, этнос) – не конструкт политиков, а порождение этнической картины мира, созданной агентами культуры, т.е. нами – людьми. И потому ее содержание не "меркантильно-функционально", а "пристрастно-эмоционально". Эту позицию я называю "мягким конструктивизмом".

И снова о нации. Разобравшись с тремя исследовательскими парадигмами, мы можем снова вернуться к вопросу о нации. Действительно ли быть нацией более "почетно", чем этносом? Вырастает ли нация из этноса органично, как колос из зерна? И наконец, одного ли ряда понятия "народ" и "нация"?

Начнем с ответа на последний вопрос: при всей кажущейся простоте и наивности он сложен. На него можно ответить и "да", и "нет".

Да – в том смысле, что и народ, нация – этнические общности. Выше уже отмечалось, что слово "этнос" в наиболее широком смысле относится к обеим этим общностям – даже если народ насчитывает тысячу с небольшим человек (как, например, юкагиры), а нация – много миллионов (как американцы). Иногда полиэтническую (многоэтническую) нацию называют "суперэтносом", но мы не будем разделять общности по принципу "супер" или "не супер". Нет – в том смысле, что нация предполагает некоторые характеристики, которыми вовсе не всегда (и уж во всяком случае, не всеми) обладает этнос. Что же это за характеристики?

Наличие государства или автономии в составе государства. В этом смысле евреи Израиля – нация, а евреи диаспор – представители этноса (этнических групп). То же касается украинцев в Украине и в Канаде, россиян и русских в Прибалтике и т.д. Впрочем, можно говорить о нациоустремленных этнических группах (или "мобилизованных" подгруппах в составе этнических групп) в том или ином государстве, имеющих влияние на расстановку политических и культурных сил в обществе. Они могут быть радикально-политическими, ратующими за отделение от государства, как баски в Испании, или же отграничивать себя от титульного этноса особенностями культуры, как каталонцы, или, например, парсы в Индии. Именно "нациоустремленностью" (иногда ее называют "этнонационализмом") отличались белорусская и украинская демократическая интеллигенция в Российской империи на рубеже XIX-XX вв. Тем не менее, до обретения государственности такие группы, более просвещенные, чем масса (которая зовет себя "местными", "тутэйшыми" и т.д.) и определяют лицо будущей общности – нации.

Нация предполагает гораздо больший разброс индивидов, групп, субкультур, нежели традиционный этнос (в узком понимании этого слова). Она более разнородна. Даже моноэтническая, т.е. возникшая на основе одного народа нация включает в себя гораздо большее число групп, чем этнос, – хотя бы потому, что является более стратифицированной, более "городской", более политизированной общностью. А если учесть, что моноэтнических государств в мире становится все меньше и на данный момент их насчитывается всего около десятка (Армения, Польша, Израиль и т.д.: даже в Беларуси, казалось бы, достаточно однородной по составу, ныне насчитывается около 140 этнических групп), то становится ясно, что для их консенсуса необходимы некие механизмы, рычаги сближения, по крайней мере, пересечения людей в общих точках. Этими рычагами (конституция, унифицированное образование, масштабное книгопечатание, развитая пресса, тиражированные образцы профессиональной культуры и т.д.) владеет именно государство. Кстати, они во многом и определяют маркеры нации.

Унифицированное образование. На этом факторе строит свою знаменитую концепцию нации Э. Геллнер ("Нации и национализм"). Английский исследователь настаивает на том, что такое образование может дать только государство: все частные ресурсы для этого недостаточны. А ведь унифицированное образование необходимо не только в качестве механизма передачи грамотности и знаний, речь идет о трансляции одних и тех же знаний: усваивая их люди и группы неизбежно гомогенизируются (делаются более однородными). Имеет значение и характер этого, всегда пропитанного господствующей идеологией знания. Сравним учебники истории, созданные в БССР, в независимой Беларуси начала 90-х и в современной Республике Беларусь. Их разность, а кое-где даже и полярность – следствие не столько уникального пути нашей страны (при внимательном анализе исторической судьбы этносов становится ясно, что уникален путь любого из них), а определенных социополитических тенденций. Эти тенденции "прочитываются" школьниками и студентами – иногда между строк – и порождают единый тип самосознания.

Однако здесь возникает парадокс: хотя государство-нация практически всегда использует в качестве основы культуру титульного (т.е. численно доминирующего) этноса, оно неизбежно размывает этнические "черты" не только так называемых "меньшинств", но и самого титульного этноса в социокультурных: государственные ритуалы и обряды становятся более значимы, чем этнокультурные, ценности идеологизируются и т.д. Этому способствуют следующие характеритики нации, которые "по совместительству" являют собой и факторы ее развития.

Книгопечатание, тиражирование, пресса. В свое время Б. Андерсон (тот самый, что создал меткий термин "воображаемое сообщество") писал о "печатном капитализме", т.е. монополизации печати государством. Именно благодаря печатному капитализму налаживается массовое производство книг, газет и журналов. Появляется и "массовый читатель", читающий одну и ту же периодику, художественную литературу и т.д. На основе этого в умах читателя как потребителя этого "продукта" формируется воображаемое сообщество (нация) и соответствующая идентичность (в отличие от ранне-этнической или племенной, когда люди составляли представление друг о друге и о собственной общности посредством "коротких", т.е. личных связей). В нации связи становятся "длинными".

Огромную роль в этом процессе играет интеллигенция – "человеческий фактор" нациостроительства. Так, зачинатель европейского романтизма А.Шлегель писал о том, что с появлением хотя бы одного великого поэта, народ обретает себя как самобытная духовная целостность и начинает приходить к осознанию своих национальных задач. Потому столь фундаментальным для создания белорусской нации явилось и творчество Я.Купалы, Я.Коласа, М.Богдановича, "нашаніўцаў". Отметим и еще один момент: наличие интеллигенции – это один из показателей того, что основную роль в общности начинает играть городская культура.

Городская культура. Этнос может существовать в тундре, тайге, джунглях и пещерах: нация создается и развивается только в городах – с бурной экономической жизнью, с профессиональной культурой, с философией и наукой, с прессой и книгами. И лишь много позже, по мере усовершенствования грамотности и в целом – образования – жителей деревень можно говорить о том, что они осознают себя уже не просто "местными", "тутэйшымі" людьми, но и нациофорами (представителями нации). Однако национальная идентичность редко бывает последовательной и однородной. Почему?

• человеку не свойственно ограничиваться какой-либо одной идентичностью. Этническая и/ или национальная идентичность личности совмещаются с целым спектром иных – социальной, культурной, политической, гендерной, сословной и т.д. Все они в той или иной мере пересекаются и в обыденной жизни перевешивает вовсе не обязательно этнический фактор;

• локально-местная идентичность может совмещаться с этнической, национальной и даже имперской (этноним "тутэйшыя", который сопутствовал самоназваниям "белорус" и "советский человек"). В связи с этим можно говорить и шире – о "двойной" идентичности, свойственной жителям пограничья (белорус-поляк; белорус-литовец, русский белорус и т.д.);

• коллективная этничность, как и принадлежность к нации, "ткется" из разнообразных личных вариантов (кто-то может идентифицировать себя по территории, кто-то по языку, кто-то по художественной культуре, а кто-то – по "малой родине" и т.д.).

В таком случае, более ли "почетна" национальная идентичность? Более ли "привелигирована" нация, нежели этнос? Да нет же! Этнос более органичен, менее противоречив и – уж конечно – менее зависим от социополитических реалий, имеющих обыкновение меняться – и порой с огромной скоростью.

При попытках причислить ту или иную общность к "нации" всегда возникают сложности хотя бы потому, что это движение осуществляется не одномоментно и не планомерно, а происходит медленно и скачкообразно, иногда в течение десятилетий, а порой и столетий. Так, например, в России нация сложилась лишь к XIX в., некоторые нации (вьетнамская, кхмерская) – лишь в XX столетии, а в Лаосе и Индонезии этот процесс тянется до сих пор. Таким образом, нация – это не результат, а процесс. В свете этого можно ответить еще на один вопрос: обязательно ли этнос "перерастает" в нацию?

К вопросу о "переходе" этноса в нацию. В 90-е годы большинство постсоветских исследователей считало, что этнос переходит в нацию обязательно и неуклонно. Противный случай воспринимался как позорное отставание от других, более современных народов. Смягчающими обстоятельствами считались только насилие со стороны "метрополий", войны и катаклизмы. Вероятно, отсюда в "молодых независимых" (в том числе, и в постсоветских республиках) появилась мощная тенденция сведения исторических счетов и подсчета исторических обид. Учебники и научные труды, созданные на постсоветском пространстве в те годы, можно уподобить "многосерийным" плачам по загнанной в подполье Родине. Трагедии Родины представлялись уникальными, ни с чем не сопоставимыми. Все это, безусловно, можно понять, хотя вряд ли европейские нации прошли менее трудный и кровавый путь: чего стоили хотя бы Столетняя или даже Тридцатилетняя война, уж не говоря о междуусобицах и революциях?

За прошедшие двадцать лет, прошедшие с тех пор, как постсоветские республики обрели независимость, этот массовый стон не иссяк. Идеологи многих стран со странным удовольствием подсчитывают исторические обиды – по поводу давней утраты государства, части территории и / или языка и, главное, по поводу фатального влияния, которое имперские центры оказали на ментальность народов: дескать, оно пустило такие глубокие корни в психологии людей, что осложнило процесс построения постсоветских наций на долгие годы вперед. Не сомневаюсь: в чем-то это соответствует истине. Но в то же время возникает ощущение самооправдания, которым маскируется неумение или нежелание предпринимать реальные действия и достигать реальных целей нациостроительства. Сводить счеты с "чужаками" и обвинять собственный народ в том, что он не понимает высоких задач современности – не в пример проще.

Современные национальные мифы. Все это можно назвать "новым национальным мифотворчеством", которое кардинально отличается от традиционных этнических мифов, хотя и строится по их лекалам. Как и древние, новые мифы:

• имеют свою "хтонику" – идею давнего и священного происхождения этноса;

• обладают своей "космогонией" (представлениями о древней государственности и культуртрегерстве "нации", возникшей тогда, когда ни о каких нациях и речи быть не могло. Показательный пример – популярность работ львовянина В. Кобылюха, доказывающего, что и санскрит, и Веды, и даже японский язык были созданы украинцами);

• обязательно акцентируются на "образе врага", разрушившего "золотой век" культуры и государственности (примечательно, что образ этого "врага" нередко меняется от противного, потому что меняются сегодняшние реалии).

Словом, все, как в настоящем мифе. Кроме одного – неорганичности и тенденциозности.

Именно это настроение – постоянной ностальгии по "золотому веку", нежелания обратить взгляд на настоящее и, тем более, на будущее – и есть то, что более всего мешает воплощению современных национально-культурных проектов постсоветских стран. Увы, есть такая проблема и у Беларуси. И корни ее известны…