Оттепель 1957-59

...А младший у кабатчика все похвалялся, тать, как в ночь перед заутреней, охальник и бахвал, царевне целомудренной он груди целовал...

И дьяки присные, как крысы по углам,

в ладони прыснули:

— Не храм, а срам!..

...А храм пылал в полнеба, как лозунг к мятежам, как пламя гнева — крамольный храм!

От страха дьякон пятился, в сундук купчина прятался. А немец, как козел, скакал, задрав камзол.

Уж как ты зол, храм антихристовый!.,

А мужик стоял да подсвистывал, все посвистывал, да поглядывал, да топор

рукой все поглаживал...

VI

Холод, хохот, конский топот да собачий звонкий лай. Мы, как дьяволы, работали, а сегодня — пей, гуляй! Гуляй!

Девкам юбки заголяй!

Эх, на синих, на глазурных да на огненных санях...

Купола горят глазуньями на распахнутых снегах, Ах! — Только губы на губах!

Мимо ярмарок, где ярки яйца, кружки, караси. По соборной, по собольей, по оборванной Руси —

351

эх, еси — только ноги уноси!

Завтра новый день рабочий грянет в тысячу ладов,

Ой вы, плотнички, пилите тес для новых городов, Го-ро-дов?

Может, лучше —для гробов?..

VII

Тюремные стены.

И нем рассвет.

Агде поэма? Поэмы нет.

Была в семь глав она• как храм в семь глав, А нынче безгласна — как лик без глаз.

Она у плахи. Стоит в ночи.

И руки о рубахи отерли палачи.

Реквием

Вам сваи не бить, не гулять по лугам. Не быть, не быть, не быть городам!

Узорчатым башням в тумане не плыть. Ни солнцу, ни пашням, ни соснам — не быть!

Ни белым, ни синим — не быть, не бывать, И выйдет насильник гулять-убивать.

И	женщины будут в оврагах рожать,
и	кони без всадников — мчаться и ржать.

Сквозь белый фундамент трава прорастет. И мрак, словно мамонт, на землю сойдет.

352

Растерзанным бабам на площади выть.

Ни белым, ни синим, ни прочим — не быть! Ни в снах, ни воочию — нигде, никогда...

Врете,

сволочи, будут города!

Над ширью вселенской в лесах золотых

я,

Вознесенский, воздвигну их!

Я— парень с Калужской, я явно не промах.

В фуфайке колючей, с хрустящим дипломом.

Ятой же артели,

что семь мастеров. Бушуйте в артериях, двадцать веков!

Я тысячерукий— руками вашими,

я тысячеокий — очами вашими.

Я осуществляю в стекле и металле, о чем вы мечтали,

о чем — не мечтали...

Я со скамьи студенческой мечтаю, чтобы зданья

ракетой

стоступенчатой

взвивались

вмирозданье!

Изавтра ночью тряскою

в0.45

яеду

Братскую

осуществлять!

...А вслед мне из ночи окон и бойниц уставились очи безглазых глазниц.

«Литературная» газета», 1959, 10 января

12 Заказ 179

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО

НОВЫЕ СТИХИ

ПРОДАВЩИЦА ГАЛСТУКОВ

Когда окончится работа, бледна от душной суеты, с лицом усталого ребенка из магазина выйдешь ты.

Веселья горькое лекарство спасать не может без конца. Дневное нервное лукавство бессильно схлынуло с лица.

Вокруг весна и воскресенье, дома в огнях и голосах, а галстуки на карусели

все кружатся в твоих глазах.

Ив туфельках на микропоре сквозь уличную молодежь идешь ты мимо «Метрополя», отдельно, замкнуто идешь.

Ичемоданчик твой овальный (замок раскроется вот-вот!),

такой застенчиво-печальный, качаясь, улицей плывет.

И будет пригородный поезд,

ина коленях толстый том,

иприставаний чьих-то пошлость,

инаконец-то будет дом.

Но в тихой, маленькой Перловке соседки шумные опять,

354

и просьбы — просьбы о перлоне, который надо им достать.

Заснешь — и лягут полутени на стены, на пол, на белье. А завтра будет понедельник. Он воскресение твое.

Цветы поставишь на клеенку,

исвежесть дом заполонит,

иулыбнешься ты клененку,

который под окном стоит.

Ударит ветер теплых булок,

забьют крыяами петухи, жесть загремит, и прыгать будут

в пыли мальчишек пятаки.

И	в смеси зелени и света,
в	негромких стуках топора —>

во всем щемящие приметы

того, что не было вчера...

Нас в набитых трамваях болтает, нас мотает одна маета, нас метро то и дело глотает, выпуская из дымного рта.

В мутных улицах, в белом порханье, люди, ходим мы рядом с людьми. Перемешаны наши дыханья,

перепутаны наши следы.

Из карманов мы курево тянем, популярные песни мычим. Задевая друг друга локтями, извиняемся или молчим.

Снег летит на спокойные лица. Скуповаты и глухи слова.

Но ведь это же нас заграница называет всех вместе «Москва»!

355

Мы несем наши папки, пакеты, Но ведь это же все-таки мы в небеса запускаем ракеты, потрясая сердца и умы!

По Садовым, Лебяжьим и Трубным каждый вроде отдельным путем — мы, не узнанные друг другом, задевая друг друга, идем...

Что делает великою страну: придворные напыщенные деятели или истории действительные делатели, принявшие эпоху как страду?

Государи	над нами государили,
и господарили над нами господа.
Жестокой	власть	была,
		но	господами ли
определялся наш		народ	всегда?

Его пороли шомполами до крови, его стращали, черт-те чем грозя,

но, как и прежде,

оставались добрыми страдальческие, грустные глаза.

Гремя своими вечными веригами,

ты шел во имя чести и любви...

Тебя, Россия,

сделали великою великие страдания твоиГ

Гордимся мы всем тем, что вместе выстроили,

всем государством нашим молодым. Мы коммунизм

Россией всею

выстрадали и никогда его не предадим!

356

Гордимся без надменности расистской землей своей в невиданном цвету. Земной поклон тебе,

народ российский, за подвиги твои и доброту!

Ты	спрашивала		шепотом:
«А	что	потом?
		А	что потом?»
Постель		была	расстелена,

и ты была растеряна...

Но вот идешь по городу, несешь красиво голову, надменность рыжей челочки

икаблучки-иголочки...

Втвоих глазах —

насмешливость,

и в них приказ — не смешивать

тебя сейчас с той самою,

раздетою

и слабою.

Но это — дело зряшное. Ты для меня вчерашняя, стыдящаяся,

жалкая, как в лихорадке, жаркая.

А как себя поставишь ты

икак считать заставишь ты, что там другая женщина лежала жалко,

жертвенно

испрашивала шепотом:

«А что потом? А что потом?»

357

КАРЬЕРА

Ю. Васильеву

Твердили пастыри, что вреден и неразумен Галилей, но, как показывает время,

кто неразумней —тот умней.

Ученый — сверстник Галилея — был Галилея не глупее, Он знал, что вертится Земля, но у него была семья.

И он, садясь с женой				в карету,
свершив			предательство	свое,
считал, что делает карьеру,
а между тем губил ее.
За	осознание планеты
шел Галилей один на				риск,
и	стал	великим он... Вот это,
я	понимаю, карьерист!
Итак,		да	здравствует	карьера,
когда		карьера такова,
как у Шекспира и Пастера,
Ньютона			и Толстого Льва!
Зачем		их	грязью покрывали?

Талант —талант, как ни клейми. Забыты те, кто проклинали, но помнят тех, кого кляли.

Все те, кто рвался в стратосферу, врачи, что гибли от холер,— вот эти делали карьеру!

Яс их карьер беру пример,

Яверю в их святую веру.

Их	вера — мужество мое.
Я делаю		себе карьеру
тем,	что	не делаю ее!

358

ГИМН БЕЗДАРНОСТИ

«Ох, эти люди одаренные! Они внезапны, как беда, и, вдохновеньем одуренные, все не о том да не туда.

Они не стоят благодарности, им вредно деньги получать»,—>

так поучают их бездарности. Они умеют поучать!

Глядят надменные и важные, таким величием кичась,

как будто они Микеланджело, как будто они Дарвин Чарлз!

Как	будто бы	они отгрохали
не за столетья,		а за миг
и Колизей, иАкрополи,
и заодно «Войну и мир»!
Нельзя бездарным быть без данных:
тут	нужен пыл,
тут	нужен жар.
Нет!
Одаренным быть бездарно.
Вот быть бездарным —
это дар!

ОДИНОЧЕСТВО

Как стыдно одному ходить в кинотеатры,

без	друга,
	без	подруги,
			без жены,
где	так сеансы		все коротковаты
и так их ожидания длинны!
Как	стыдно	в	нервной

замкнутой войне с насмешливостью парочек в фойе жевать, краснея, в уголке пирожное, как будто что-то в этом есть порочное!..

359

Мы, одиночества стесняясь, от тоски

бросаемся в какие-то компании, и дружб никчемных обязательства кабальные преследуют до гробовой доски.

Компании нелепо образуются:

в одних все пьют да пьют, не образумятся,

в других все заняты лишь тряпками и девками, а в третьих — вроде спорами идейными, но приглядишься —

те же в них черты...

Разнообразны формы суеты!

То та, то эта шумная компания...

Из скольких я успел удрать — не счесть!

Уже как будто в новом был капкане я, но вырвался,

на нем оставив шерсть!

Я вырвался!

Ты впереди, пустынная

свобода...

а на черта ты мне нужна!

Ты милая, но ты же и постылая,

как нелюбимая и верная жена.

А ты, любимая?

Как поживаешь ты? Избавилась ли ты от суеты

ичьи сейчас глаза твои раскосые

иплечи твои белые, роскошные?

Как мало лет с той встречи минуло,

и вот —

такая пошлость!

Какая это подлость, милая,

какая подлость!

Ты думаешь, что я, наверно, мщу, что я сейчас в такси куда-то мчу, но если я и мчу, то где мне высадиться?,

360