2.Кодекс нравственных заповедей в цикле а. Жигулина «Сгоревшая тетрадь».

Несмотря на откровенную полемичность «тихой лирики» по отношению к поэзии «шестидесятников», между ними не было непроходимой стены. Тому свидетельство — творчество Анатолия Жигулина (1930 — 2000), которого считают одним из создателей

«тихой лирики». Свою нить исторической памяти он ведет, в отличие от Рубцова, не из легенд и преданий, а из собственной биографии: в 1949 году студент одного из воронежских вузов Анатолий Жигулин был арестован за участие в антисталинской подпольной организации «Коммунистическая партия молодежи», прошел Колыму

и был освобожден только в 1954 году. (Обо всем этом он напишет впоследствии документальную повесть-воспоминание «Черные камни».) Память о Колыме стала постоянным мотивом лирики Жигулина, но на каждой новой фазе пути поэта этот мотив

поворачивался новой гранью. Колымский опыт обусловил социальный пафос стихов молодого Жигулина, сблизив его тем самым с «поэтами-шестидесятниками». Однако, по сравнению с последними, его социальный пафос значительно трагедийнее. Ибо Жигулин едва ли не первым «зарифмовал» самое мерзкое преступление режима — тот не только

лишал своих узников имен, но и старался обречь их на посмертное забвенье. В стихотворении «Я видел разные погосты...» (1961 —1963) Жигулин описывает гулаговское кладбище, где на могильных холмиках «одни лишь знаки номерные/ И просто камни без примет». Этот «позор посмертный» преодолевается только в воображении

поэта, которому мнится, как северная ночь «тихо зажигала звезды/ Там,/ Где чернели/ Номера»1. Другое, причем наиболее существенное, отличие социального пафоса жигулинских стихов от поэзии «шестидесятников» состояло в преодолении лирического эгоцентризма, в своеобразной эпи Зации субъективного взгляда на мир: в обостренном интересе к Другим — лирической рефлексии на окружающий мир, извлечении нравственных уроков из поступков тех, с кем его свела лагерная судьба. Поэтому многие колымские стихи Жигулина сюжетны, эти сюжеты балладны по напряженности — в них человек встречается с роком (хотя бы в виде угрозы быть убитым конвоиром из-за «полпачки махры») и парадоксальны по разрешению конфликтных ситуаций. Наиболее известны из них «Кострожоги» (1963), «Я был назначен бригадиром», «Мне помнится рудник Бутугычаг», «Бурундук» (1964). Так, в стихотворении «Я был назначен бригадиром» герой вспоминает, как он, став маленьким начальником, «опьянен был этой властью». «И может, стал бы я мерзавцем», — безжалостно говорит он о себе, но кто-то из ребят предупредил: «Не дешеви!» «...И под полой его бушлата/ Блеснул/ Отточенный/ Топор!» Герой-рассказчик признается, что не угроза расправы, а страх потерять товарищей, лишиться их доверия подействовал отрезвляюще, и это стало одним из нравственных уроков на всю жизнь: Друзья мои! В лихие сроки

Вы были сильными людьми.

Спасибо вам за те уроки,

Уроки гнева

И любви.

С середины 1960-х годов Жигулин, как и поэты-«шестидесятники», вступил в полосу духовного кризиса. В поисках устоев духа он обратился к онтологическим мотивам. С тех пор центральное

место в его стихах занял образ родной природы — именно с этого момента его поэзия стала обретать черты «тихой лирики». У Жигулина образ родной природы лепится из нарочито неказистых подробностей, скромных цветовых оттенков:

Душой распахнутой приемлю

Седой от стужи березняк,

Морозом скованную землю

И дальний-дальний лай собак.

(1967)

Загорелась листва на березах.

Засветился в низинах туман.

И в предчувствии первых морозов

Помрачнел придорожный бурьян.

(1969)

...И по далеким дорогам

В памяти нежно пронес

Желтое поле над логом,

Тихо звенящий овес.

(1971)

Но, в отличие от Рубцова и других «тихих лириков», Жигулин придает теме родной природы масштабное философское звучание: эта неброская красота есть воплощение ни с чем не сравнимой ценности Жизни, с которой человеку рано или позно придется расстаться. Поэт ни на минуту не сглаживает трагизма осмысляемой коллизии. Герой стихов 1960-х годов даже бунтарски оглашает свою непримиримость с роковой обреченностью. Например, стихотворение

«О, жизнь! Я все тебе прощаю...» (1965), где лирический герой перечисляет массу перенесенных бед и несчастий, завершается так: «Но даже горечь дней колымских/ Тебе я все-таки прощу.

И только с тем, что вечно стынуть/ Придется где-то без следа,/ Что должен я тебя покинуть, —/ Не примирюсь я никогда». Но по мере того как в поэтическом мире Жигулина раздвигалась,

обретая все новые и новые подробности и краски, картина родной природы, происходило изменение тональности — бунтарские, «богоборческие» ноты стали вытесняться нотами элегическими. Такова тональность одного из самых лучших стихотворений Анатолия Жигулина, которое начинается поразительно емким и точным афоризмом: «Жизнь! Нечаянная радость./ Счастье, выпавшее мне», а завершается теплым, но не лишенным печали чувством: «Все приму, что мчится мимо/ По дорогам бытия.../ Жаль, что ты неповторима,/ Жизнь прекрасная моя». Это написано в 1976 году, но и спустя двадцать лет поэт спрессует то же чувство в двустишие: «Жизнь пронзительно прекрасна,/ Только жаль — не навсегда». В поисках опор своего экзистенциального самостоянья герой Жигулина обращается, как и другие авторы «тихой лирики», к корням. Но примечательно, что в его «корневую систему» автор вводит на равных с легендарной историей Руси семью и семейное родословие. Это и далекие «мои счастливые предки» (1966), чья жизнь

продлена в детях и внуках. Это и «Дорогие родители! Мать и отец!» (1976), которых сын просит: «Еще многое мне/ Вы должны о себе рассказать,/ Чтобы я рассказал/ Моему несмышленому сыну». Семейственная душевная слитность предполагает самоотверженную готовность принять на себя удары, направленные против близких. Есть у Жигулина короткая баллада «Отец», сюжетом которой становится сцена допроса в «сером доме», — от отца требовали отречения

от сына, объявленного «врагом народа». Вот развязка сюжета:

Но поднялся со стула

Мой старый отец.

И в глазах его честных

Был тоже — свинец.

— Я не верю! — сказал он,

Листок отстраня. —

Если сын виноват —

Расстреляйте меня.

Отечественная История для героя Жигулина — это тоже родное, кровное. И на нее он распространяет чувство ответственности. Но груз такой ответственности он возлагает не на отдельного человека, а на весь народ. Так, стихотворение «Из российской истории» (1976), повествующее о том, как в начале 1930-х годов был разорен старинный северный монастырь, как была уничтожена древняя библиотека, «и может быть, подлинник "Слова" сгорел в том ужасном огне», Жигулин заканчивает неожиданным риторическим ходом:

Горели и акты и святцы,

Сказанья родимой земли.

Да что же вы наделали, братцы!

Да как же вы это смогли?

Это «братцы», обращенное к ослепленным вседозволенностью варварам, переводит весь текст в иной план: сам народ, «братцы», жгли и рушили древние святыни, и поэт не отделяет себя от

них, он принимает на себя моральную ответственность за их преступления. Это тоже часть истории. И искупить эту вину можно лишь совестливой болью. Таково новое звучание, которое придал Анатолий Жигулин мотиву «самой кровной связи» с народом и народным миром.

БИЛЕТ № 27