Денатурализация мимесиса

Если мимесис, репрезентация, референция были в числе злейших врагов литературной теории, если она их отвергала и не принимала в расчет, то непонятно, как же тогда она вовсю ссылалась на "Поэтику" Аристотеля, где понятие мимесиса играет капитальную роль в самом определении литературы. Именно оттуда идет наше расхожее (вплоть до теорий XX века) представление об искусстве и литературе как подражании природе. Литературная теория объявляет себя наследницей Аристотеля и тем не менее исключает самый этот вопрос, со времен Аристотеля бывший основным. Очевидно, это связано с изменением смысла мимесиса: у Аристотеля его мерилом было правдоподобие в природном смысле (eikos - возможное), а в современной поэтике им стало правдоподобие в культурном смысле (doxa - мнение). Чтобы выдвинуть автореференциальную поэтику, которая могла бы опираться на Аристотеля, необходимо было заново его перетолковать.

Напомню вкратце: Платон в книге III "Государства" различал в так называемом диегезисе или повествовании три модуса - по наличию или отсутствию прямой речи: простой модус, практически нигде не встречающийся, когда весь рассказ ведется в форме косвенной речи; подражательный модус, или мимесис, где все, как в трагедии, излагается прямой речью; наконец, смешанный модус, когда рассказ, как в "Илиаде", время от времени предоставляет слово действующим лицам, смешивая тем самым косвенную и прямую речь (392d - 394а). Согласно Платону, мимесис создает иллюзию того, что рассказ ведется не автором, а кем-то другим - как в театре, откуда, собственно, и происходит сам термин (mimeisthai). Возвращаясь к мимесису в книге X, Платон осуждает искусство как "подражание подражанию, удаленное от обеих степеней сущего" (596а - 597b). Мимесис выдает копию за оригинал и уводит прочь от истины; поэтому Платон и собирается изгнать из Города поэтов, не практикующих простого диегезиса.

Однако Аристотель в "Поэтике" (глава III) употребляет термин "мимесис" иначе: диегезис больше не является наиболее общим понятием, обозначающим все поэтическое искусство, а драматический и эпический текст уже не противопоставляются больше внутри диегезиса как более миметичный и менее миметичный - теперь уже сам мимесис становится общим понятием, в рамках которого драма и эпопея противопоставляются как прямой (изображение истории) и косвенный (изложение истории) модусы. Отныне мимесис покрывает собой не только драму, но и то, что у Платона называлось простым диегезисом, то есть рассказ или повествование. Узаконенное дальнейшим словоупотреблением, аристотелевское расширение понятия мимесиса до всего поэтического искусства в целом было также и банализацией этого понятия, которым стала обозначаться теперь любая подражательная деятельность (глава IV) и любая поэзия, любая литература как подражание.

Литературная теория, ссылаясь на Аристотеля и при этом отрицая, что литература отсылает к реальности, должна была, следовательно, вновь обратиться к тексту "Поэтики" и показать, что мимесис (которого Аристотель, кстати, нигде не определяет) изначально вообще не относится к подражанию, что многовековая рефлексия об отношениях литературы с реальностью (по образцу живописи) опиралось на это понятие лишь в силу недоразумения и неверного понимания его смысла. Чтобы осуществить такое разграничение, достаточно было заметить, что Аристотель в своей "Поэтике" нигде не упоминает других предметов мимесиса (mimesis praxeos), кроме человеческих поступков (глава II), иными словами что аристотелевский мимесис сохраняет прочную и преимущественную связь с драматическим искусством в отличие от живописной модели, - по словам Аристотеля, трагедия вообще стоит выше эпопеи, - а главное, что и в эпопее и в трагедии к мимесису относится история, mythos как мимесис поступка, что мимесис, стало быть, - это не описание, а повествование.

"Трагедия, - пишет Аристотель, - есть подражание не людям, но действию" (1450а 16) 7. И такая репрезентация истории анализируется у него не как подражание реальности, а как создание поэтического артефакта. Иными словами, "Поэтика" все время делает акцент на объекте не подражаемом или представляемом, а подражающем или представляющем, то есть на технике репрезентации, на структуре mythos'a. Наконец, относя как трагедию, так и эпопею к категории мимесиса, Аристотель показывает тем самым, что его главным образом занимает не зрелище, не представление в смысле театральной постановки, а поэтическое произведение как речь, logos, mythos и lexis, как письменный текст, а не устное произнесение.

В поэтическом тексте его интересует композиция, poiesis, то есть тот синтаксис, посредством которого упорядочиваются факты в истории и вымысле. Отсюда и забвение лирики - она нигде не упоминается у Аристотеля, поскольку в ней, как и в истории Геродота, недостает вымысла, то есть дистанции. Исключение из рассмотрения лирики, по-видимому, как раз и доказывает, что задача аристотелевского мимесиса - объяснить не отношения литературы к реальности, а создание правдоподобного поэтического вымысла. Короче говоря, мимесис - так его ограничивает Аристотель - есть репрезентация человеческих поступков с помощью языка, и занят он повествовательной аранжировкой фактов в истории; поэтика по сути оказывается нарратологией.

Вот каким образом, излагая очень вкратце, можно ссылаться на авторитет Аристотеля и в то же время обходить стороной вопрос, который всегда считался у него центральным, вот каким образом можно привести "Поэтику" в соответствие с теорией русских формалистов и их парижских учеников. Эти три жеста - ограничение мимесиса рамками человеческих поступков, техникой репрезентации и, наконец, письменным языком - осуществлены, например, у Розелины Дюпон-Рок и Жана Лалло в предисловии к их новому переводу "Поэтики" в книжной серии "Поэтик" (1980): благодаря этому оказываются совместимыми два разных употребления данного термина, одно у Аристотеля, а другое у Женетта, Тодорова и вообще в журнале "Поэтик". Получается, что Аристотель понимал под словом "Поэтика" литературный семиозис, а не мимесис, повествование, а не описание; Поэтика - это искусство создания референциалыюй иллюзии.

Неважно, является ли такое толкование более истинным или более ложным, чем традиционное чтение, при котором мимесис есть основа отношений литературы с реальностью, - каждая эпоха перетолковывает и заново переводит основополагающие тексты, пусть филологи решают, нарушается ли при этом смысл, - важно то, что, идя наперекор обычному пониманию мимесиса, из теории изгнали реальность; Аристотеля спасли от трюизма, представляющего литературу подражанием природе и предполагающего, что язык способен копировать реальность, мимесис отделили от живописной модели, от ut pictura poesis, и незаметно перешли от подражания к репрезентации, от представляемого к представляющему, от реальности к условности, к коду, иллюзии, к реализму как формальному эффекту.

Таким образом, от природы (eikos) как референта мимесиса совершился переход к литературе, или же к культуре и идеологии (doxa). Вообще-то подобный сдвиг понятий не был чем-то невиданным. В термине "подражание" уже давно царила двусмысленность - мимесис понимали то как imitatio naturae 8, то как imitatio antiquorum 9. Доктрина классицизма снимала это противоречие, не разрешая проблемы: она постановляла, что поскольку древние были лучшими подражателями природе, то подражать древним - это одновременно и подражать природе, и наоборот. Однако перед лицом новой природы - например, встреченной путешественниками на Востоке или в Америке начиная с эпохи Возрождения - античные образцы только мешали заметить разницу и сводили незнакомое к знакомому.

Дилемма природы и культуры появляется уже у Аристотеля, который пишет в начале главы IX "Поэтики", что "задача поэта - говорить не о том, что было, а о том, что могло бы быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости" (1451а 36) 10. Однако Аристотель мало что говорит о закономерном (anankaion), то есть природном, и гораздо больше о правдоподобном или вероятном (eikos), то есть человеческом. Казалось, мы находимся на уровне явлений, но очень скоро Аристотель переводит правдоподобное в разряд того, что способно убедить (pithaion), утверждая, например, что "невозможное, но вероятное (eikota) следует предпочитать возможному, но неубедительному (apithana)" (1460a 27) 11, а еще чуть ниже делает следующий сдвиг: "в поэзии предпочтительнее невозможное, но убедительное (pithanon adunaton) возможному, но неубедительному (apithanon dunaton)" (1461b 11) 12. В результате антонимом eikos (правдоподобного) оказывается apithanon (неубедительное), а мимесис решительно переориентируется в сторону риторики и доксы, мнения. Правдоподобное, подчеркивают теоретики, - это, стало быть, не то, что может случиться в плане возможного, но то, что приемлемо для общего мнения, что эндоксалъно, а не парадоксально, что соответствует коду и нормам общественного консенсуса. Такое прочтение eikos в "Поэтике" как синонима doxa, - как системы антропологических и социологических конвенций и ожиданий, одним словом как идеологии, разграничивающей нормальное и ненормальное, - не вполне лишено оснований, хотя при нем мимесис еще дальше отходит от реальности и сближается с кодом или даже цензурой. В конце концов, в классическую эпоху правдоподобие шло рука об руку с благопристойностью, выступало как коллективное сознание декорума, того, что прилично, и очевидным образом зависело от определенной социальной нормы.