А. Компаньон. Внешний мир. Глава из книги "Демон теории. Литература и здравый смысл".

Текст воспроизводится по изданию: Компаньон А. Демон теории. Литература и здравый смысл /Пер. с фран. С. Зенкина. — М.: Изд-во Сабашниковых, 2001.

О чем говорит литература? Со времен "Поэтики" Аристотеля самым общим и привычным термином для осмысления отношений литературы к реальности является мимесис. В монументальном труде Эриха Ауэрбаха "Мимесис: Изображение действительности в западноевропейской литературе" (1946) это понятие еще было самоочевидным. Ауэрбах рисовал панораму его трансформаций на протяжении нескольких тысячелетий, от Гомера до Вирджинии Вульф. Однако литературная теория подвергла мимесис критике, подчеркивая автономию литературы но отношению к реальности, референту, внешнему миру и отстаивая тезис о преобладании формы над содержанием [fond], выражения над содержанием [contenu], означающего над означаемым, сигнификации над репрезентацией или же семиозиса над мимесисом.

Как и авторская интенция, референция предстала иллюзией, мешающей пониманию литературы как таковой. Своей высшей точки эта доктрина достигла в положении об автореференциалыюсти литературы, то есть о том, что "стихи говорят о стихах" - и все тут. Филипп Соллерс в 1965 году резко осуждал так называемый реализм [...] этот предрассудок, согласно которому письмо должно выражать нечто такое, что не дано в самом этом письме, что-то такое, относительно чего может непосредственно установиться общее мнение. А следует попять, что подобное согласие может относиться лишь к предварительно установленным условностям, так как само понятие реальности представляет собой условность и конформизм, своего рода молчаливый договор между индивидом и его социальной группой (Sollers, p. 236).

Содержания больше нет - ни лингвистического, ни эстетического. Вычитывать в литературе реальность (скажем, подыскивая прототипов для герцогини Германтской или Альбертины) значит понимать ее ошибочно. Но тогда зачем же мы читаем? Ради отсылок литературы к самой себе. Мир книг совершенно отменил собою другой, внешний мир, и нам никогда не выйти из "Вавилонской библиотеки" Борхеса, включенной в его сборник "Вымыслы" - эту культовую книгу времен расцвета теории, о которой писали Фуко во введении к "Словам и вещам" (1966) и Жиль Делёз в "Повторении и различии" (1968).

По замечанию Филиппа Амона, с развитием литературной теории проблема репрезентации, референции или мимесиса была отправлена "в критическое чистилище" вместе с другими вопросами, которых теория не желала признавать, - такими как интенция или стиль (Hamon 1982, р. 123). Я уже говорил, что все эти вопросы-табу воскресли из пепла, лишь только теория отступила, так что, глядишь, скоро придется уже напоминать, что литература говорит также и о литературе. Итак, после автора и его интенции необходимо разобраться в отношениях между литературой и внешним миром.

Есть целый ряд терминов, которыми ставится, но так по-настоящему и не разрешается проблема соотнесенности текста с реальностью: это не только "мимесис" - аристотелевский термин, который переводят как "подражание" или "изображение" [representation] (выбор того или иного варианта уже сам является теоретическим решением), но и "правдоподобие", "вымысел", "иллюзия" или даже "ложь", а также, разумеется, "реализм", "референт" или "референция", "описание". Уже само это перечисление показывает, сколь велики здесь трудности. А есть еще и знаменитые сентенции, такие как знаменитое ut pictura, poesis у Горация ("поэзия, как живопись" - "Ars poetica", ст. 361) или же пресловутый "мгновенный добровольный отказ от недоверчивости", обычно отождествляемый с некоторым контрактом между писателем и читателем, хотя Кольридж описывал таким образом поэтическую иллюзию, создаваемую романтическим воображением: "willing suspension of disbelief for the moment, which constitutes poetic faith" 1 (Coleridge, vol. 2, p. 6). Наконец, следует рассмотреть также и понятия-конкуренты - например, "диалогизм" или "интертекстуальность", которые заменяют реальность в качестве референта литературы самой литературой.

Масштаб проблемы виден из такого парадокса. У Платона в "Государстве" мимесис расценивается как субверсивное явление, он подвергает опасности социальные узы, и поэты должны быть изгнаны из Города в силу их вредного влияния на воспитание стражей. На другом же полюсе, у Барта, мимесис расценивается как явление репрессивное, он укрепляет социальные узы, так как действует заодно с идеологией (доксой) и служит ее орудием. Так каков же он, мимесис, - субверсивный или репрессивный? Раз он получает столь далекие друг от друга характеристики, значит, скорее всего, речь здесь идет о разных понятиях; от Платона до Барта он оказался переосмыслен наоборот, но в промежутке, от Аристотеля до Ауэрбаха, в этом не усматривали никакой беды. Как и в случае с интенцией, я возьму за отправную точку два соперничающих штампа - старый и новый, - чтобы заново их осмыслить и выйти за рамки их удручающей альтернативности: либо литература говорит о внешнем мире, либо она говорит о литературе.