Мир книг

"Книга - это своего рода мир, - отмечал Барт в "Критике и истине". - Перед лицом книги критик находится в той же речевой ситуации, что и писатель - перед лицом мира" (Barthes 1966, р. 69) 53. Из утверждения "книга есть мир" он делал вывод о сходстве ситуации писателя и критика, о тождестве литературы в первой степени и литературы во второй степени. Такое отождествление, удобное для критики, пережило свой звездный час. Критик предстал полноправным писателем, ведь он говорит о книге так же, как писатель говорит о внешнем мире. Беда в том, что в другом месте Барт пишет иначе: писатель перед лицом мира говорит не о мире, а о книге, потому что перед лицом мира язык бессилен. Критик перед лицом книги - как писатель перед лицом мира, но писатель-то никогда не бывает перед лицом мира, потому что между ним и миром - всегда книга. Утверждение "книга есть мир" явно может быть прочитано наоборот, и не в нем состоит настоящая предпосылка теории, позволяющая логически обосновать родство или даже тождество критика и писателя; настоящей предпосылкой является именно обратное утверждение: "мир есть книга", или "мир уже (всегда уже) есть книга". Критик - тоже писатель, потому что писатель - сам уже критик; книга есть мир, потому что мир есть книга. Барт пишет "книга есть мир", - в то время как следовало бы сказать "мир есть книга" или даже "...всего лишь книга", - стремясь одновременно сообразоваться со своей идеей произвольности языка и подтвердить тождество критика и писателя. Но, возможно, провозглашенное литературной теорией отрицание реальности именно и было отрицанием в том смысле, в каком Фрейд писал о "запирательстве", - то есть таким отрицанием, которое в раздвоенном сознании литературной теории сосуществует с неистребимой верой, что книга "все-таки" говорит о внешнем мире, что она сама образует целый мир или "квази-мир", как выражаются аналитические философы, говоря о вымысле.

В реальности лингвистическое и эстетическое содержание, реальность так никогда и не были изгнаны литературной теорией. Может даже статься, что соблюдавшийся теоретиками отказ от референции представлял собой лишь алиби, позволявшее и дальше говорить о реализме, а не о чистой поэзии, не о чистом романе, даже если ты формально принадлежишь к литературному движению модернизма и авангарда. Тем самым иарратология и поэтика получали возможность и дальше перечитывать старые добрые романы - но как бы не прикасаясь к ним, не пробуя этого вина, не поддаваясь иллюзии. Конец репрезентации, видимо, был мифом, ибо именно в миф одновременно и верят и не верят. Этот миф питался несколькими фразами, взятыми у Малларме ("Все на свете существует для того, чтобы завершиться книгой") или у Флобера с его мечтой о "книге ни о чем". Между тем Поль де Ман, как всегда самый едкий аналитик теоретических увлечений, отмечал, что у Малларме реальность никогда не устраняется вполне ради чисто аллегорической логики. Хотя Малларме и постулировал предельную нереференциалыюсть поэзии и действительно пытался сократить в поэзии роль референции, но все же его творчество располагается не на пределе (где оно, собственно, оказалось бы ненужным), а более или менее далеко от него, на стремящейся к нему асимптоте. Малларме, писал Поль де Maн, остается "поэтом репрезентации", так как "поэзия не отказывается столь легко и задешево от своей миметической функции" (de Man, p. 182). Просто здесь опять-таки действует милая сердцу литературоведов насильственно бинарная, террористическая, манихейская логика - либо содержание либо форма, либо описание либо повествование, либо репрезентация либо сигнификация, - задавая драматические альтернативы и заставляя нас биться об стену и сражаться с ветряными мельницами. Тогда как литература - это как раз область промежутка, она умеет проходить сквозь стены.

Эпоха Ренессанса несводима к одной только ренессансной культуре, а Новое время невыводимо из нее одной. Не будь в XVI веке иных, неренессансных, но также готовивших почву для цивилизации Нового времени потенций, культура гуманистов могла бы оказаться хотя и выдающимся, но не имевшим радикальных исторических последствий эпизодом секуляризации жизни средневековой Европы. А это значит, что социальная и духовная практика Нового времени, ассимилировав опыт ренессансной культуры, переступила через сами ее цели.