Против мимесиса

"Поэтика повествования, - считает Томас Павел, - избрала своим предметом литературный дискурс в его риторической формальности и в ущерб его референциальной силе" (Pavel, p. 7). Этой общей тенденции литературной теории, когда форма получает привилегированное положение по отношению к силе, отнюдь не чужда и уже цитировавшаяся выше статья Якобсона "Лингвистика и поэтика" (1960); но еще ранее основатели структурной лингвистики и семиотики Фердинанд де Соссюр и Чарлз Сандерс Пирс, закладывая основы этих дисциплин, отвернулись от "внеязыкового референта" (по словам Деррида), то есть попросту от мира вещей. У Соссюра из идеи произвольности знака следует относительная автономия языка по отношению к реальности и предполагается, что значение носит характер дифференциальный (обусловленный отношениями между знаками), а не референциальный (обусловленный отношениями слов к вещам).

У Пирса изначальная связь знака с объектом разорвана и утрачена, и ряд интерпретант бесконечно тянется от знака к знаку, никогда не достигая нервоначала, в беспредельном пространстве семиозиса. С точки зрения этих двух предшественников литературной теории (по крайней мере, постольку, поскольку она восприняла их в качестве таковых), референт не существует вне языка, а производится в процессе сигнификации и зависит от интерпретации. Мир всегда уже интерпретирован, ибо первичное языковое отношение имеет место между двумя репрезентациями, а не между словом и вещью или текстом и миром. В этой цепи репрезентаций без конца и без начала миф о референции исчезает.

Будучи отождествлена с этими антиреференциальными положениями, статья Якобсона стала чем-то вроде святых заповедей теории, одной из ее священных скрижалей, заложив основы литературной теории по образцу лингвистики. Как мы помним, Якобсон различал шесть факторов, характеризующих акт коммуникации - получателя, сообщение, отправителя, контекст, код и контакт, - и определяющих собою шесть разных лингвистических функций. Здесь для нас особенно важны две из этих функций: референтивная функция, ориентированная на контекст сообщения, то есть на реальность, и функция, направленная на сообщение как таковое, рассматриваемое само по себе; Якобсон называл эту функцию поэтической. Он оговаривает, что "вряд ли можно найти речевые сообщения, выполняющие только одну из этих функций" (Jakobson 1963, р. 214) 2, а также что "любая попытка ограничить сферу поэтической функции только поэзией или свести поэзию только к поэтической функции представляет собой опасное упрощенченство" (ibid., р. 218) 3. Тем не менее он отмечает, что в языковом искусстве, то есть литературе, поэтическая функция доминантна по отношению к другим, то есть, в частности, преобладает над референтивной, или денотативной, функцией. В литературе акцент делается на сообщении.

Статья эта носит характер довольно зыбкий - скорее программный, чем аналитический. Никола Рюве, в 1963 году переведший ее на французский язык, в дальнейшем сам же отмечал ее слабые места, прежде всего отсутствие определения сообщения, а как следствие и неясность в вопросе о реальной природе поэтической функции, делающей акцент на сообщении: что здесь главное - форма сообщения или его содержание (Ruwet, 1989)? Якобсон ничего не говорит на сей счет, но в тогдашней атмосфере недоверия к содержанию, созданию которой способствовала и сама эта статья, все молчаливо заключили, что поэтическая функция связана исключительно или почти исключительно с формой сообщения. Несмотря на все оговорки Якобсона, его поэтическая функция сделалась определяющим моментом распространенной в те годы концепции, согласно которой поэтическое сообщение изъято из рефереициальности, а поэтический язык сам себе служит референтом; таким образом, привычные нам клише самоцельности и автореференциалыюсти литературы связаны с якобсоновским понятием поэтической функции.

Другой источник этого осуществленного теорией отказа от реальности следует искать у Леви-Стросса, который вскоре после войны, в программной статье "Структурный анализ в лингвистике и антропологии", написанной уже под влиянием Якобсона, предлагал в качестве модели для антропологии и вообще гуманитарных наук структурную лингвистику и, в частности, фонологию. Основанный на этом анализ мифа, а затем и повествования по модели мифа, привел к привилегированному положению нарративного текста как элемента литературы, а как следствие и к развитию французской нарратологии, то есть анализа структурных особенностей литературного дискурса, синтаксиса повествовательных структур, в ущерб тому, что в текстах связано с семантикой, мимесисом, изображением реальности, особенно с описанием. Основополагающей структурой литературы условно полагалась двойственность повествования и описания, и все усилия направлялись к одному из этих двух полюсов - к повествованию и его синтаксису (а не семантике). У Барта, например, чье "Введение в анализ повествовательных текстов" (1966) стало ключевым текстом французской нарратологии, реализм и подражание затрагиваются лишь в самом последнем абзаце этой длинной статьи-манифеста - как бы для очистки совести, ведь надо же все-таки упомянуть об этих устаревших понятиях, однако референция открыто расценивается как второстепенный и случайный элемент в литературе:

...функция рассказа не в том, чтобы "изобразить" нечто, а в том, чтобы разыграть некий спектакль, который продолжает оставаться для нас весьма загадочным. [...] с точки зрения референции (реальности), "то, что происходит" в рассказе, есть в буквальном смысле слова ничто; а то, что в рассказе "случается", так это сам язык, приключение языка, появлению которого мы все время радуемся (Barthes 1985, р. 206) 4.

В примечании Барт цитирует Малларме, чтобы оправдать свое исключение референта и примат языка; ведь именно язык, становясь сам главным героем этого несколько таинственного праздника, занимает здесь место реальности, словно какая-то реальность должна все-таки иметься. И в самом деле, если не сводить весь язык к звукоподражаниям, то в каком смысле язык может что-либо копировать? Речь может подражать только речи - это кажется самоочевидным.

Хотя в судьбе французского формализма и сыграла важную роль встреча Якобсона с Леви-Строссом в Нью-Йорке во время второй мировой войны, в основе догмата об автореференциальности лежали и другие, не столь случайные факторы - в частности, требование автономии литературного произведения, содержавшееся в основных литературных доктринах XX века начиная с Малларме, или "закрытость текста" как исходный принцип русских формалистов и американских New Critics в межвоенные годы, или же замена произведения текстом, в результате которой понятие произведения было предано забвению вместе с понятием автора, а текст стал считаться происходящим исключительно из игры слов и языковых возможностей. Исключая содержание из изучения литературы, теория двигалась вслед за современной литературой - от Валери и Жида, уже относившихся с недоверием к реализму ("маркиза вышла в пять") 5, до Андре Бретона и Раймона Русселя, хвалебную книгу о котором написал Мишель Фуко, или же Раймона Кено и группы УЛИПО 6 (литературы по игровым правилам), после которых уже трудно зайти дальше в отделении литературы от реальности. Отказ от экспрессивно-референциального измерения литературы не специфичен для литературы, но вообще характерен для современной эстетики, сосредоточивающей свое внимание на материальных средствах (например, в случае абстрактной живописи).