Произвольность языка

Отрицание референциальиых способностей литературы у Барта и вообще во французской литературной теории происходило под влиянием определенного рода лингвистики - лингвистики Соссюра и Якобсона, точнее, определенной интерпретации этой лингвистики. Прежде чем попытаться пересмотреть в менее манихеиском духе отношения литературы к реальности, нужно проверить, действительно ли из этой лингвистики с необходимостью вытекало отрицание референции. В любом случае совпадение этого отрицания референции и этого влияния лингвистики привело к любопытному парадоксу: отрицание референции сориентировало литературную теорию на выработку не семантики, а синтаксиса литературы, тогда как ни Соссюр, ни Якобсон не были специалистами по синтаксису, и то же самое влияние Соссюра и Якобсона заставило литературную теорию проигнорировать важнейшие современные труды по синтаксису, в частности генеративную грамматику Ноама Хомского, в то самое время как она высказывалась за построение синтаксиса литературы.

Подчеркивание поэтической функции языка в ущерб его референтивной функции вытекает из узкой интерпретации Якобсона, тогда как утверждение о конвенциональности литературных кодов, по модели кода естественного языка (считающегося произвольным, обязательным и бессознательным), заимствовано из соссюровской теории языкового знака. В действительности ни исключение референтивной функции не было верным следованием Якобсону, рассуждавшему в терминах не исключения и альтернативы, а сосуществования и доминанты, - ни утверждение произвольности языка, в смысле второстепенности или даже невозможности референции, по-настоящему не соответствовало тексту Соссюра. Иными словами, "Курс общей лингвистики" не подкрепляет собой той предпосылки, согласно которой язык не говорит о внешнем мире. Необходимо напомнить это, чтобы восста-повить связь между литературой и реальностью.

В самом деле, согласно Соссюру, произвольным является не язык, а, более точно и топично, связь между фонетическим и семантическим аспектами знака, между означающим и означаемым; она произвольна в смысле обязательности и бессознательности. Собственно, в таком лингвистическом конвенционализме не было ничего особенно нового - то было общее место философии языка начиная с Аристотеля, хотя Соссюр поместил произвольность между звуком и понятием, а не между знаком и вещью, как это делалось традиционно. С другой стороны, Соссюр проводил сближение - которое также было не вполне оригинальным, а унаследованным от романтизма и тем не менее стало фундаментальным для структуральной и постструктуральной теории языка, - между языком как системой произвольных знаков и языком как мировидением некоторого языкового сообщества. И вот, на основе модели лингвистического конвенционализма, в которой имелась в виду связь звука и понятия или знака и референта, уже и все семантическое содержание языка как такового стало нередко восприниматься в виде системы, независимой от реальности или эмпирического мира; по словам Павела, неправомерный вывод, сделанный из Соссюра, заключался в том, что "эта формальная сеть [язык] проецируется на весь мир, организуя его по априорной лингвистической схеме" (Pavel, p. 146). Здесь делается умозаключение, которое не является необходимым и может быть опровергнуто: из произвольности знака логически не вытекает непоправимая нереференциальность языка.

С этой точки зрения, важнейшей главой в "Курсе общей лингвистики" является та, которая трактует о значимости (II, iv). В то время как значение [signification], пишет Соссюр, есть отношение между означающим и означаемым, значимость [valeur] возникает из отношения знаков между собой, или из "взаимного расположения элементов языка". Наименовать нечто - значит выделить его из континуума; разбивка континуальной материи на дискретные знаки является произвольной, в том смысле что в другом языке могло бы быть осуществлено другое деление, но это не значит, что данная разбивка ле говорит об этом континууме. В разных языках по-разному различаются оттенки цветов, но при этом членят они одну и ту же радугу. А для того чтобы понять судьбу понятия значимости в литературной теории, достаточно вспомнить, что писал об этом понятии Барт в "Основах семиологии" (1964). Прежде всего он напоминал предложенную Соссюром аналогию между языком и бумажным листом: разрезая лист, мы получаем различные куски, у каждого из которых есть лицевая и оборотная стороны (это и есть значение) и каждый из которых являет собой определенный контур по сравнению со своими соседями (это и есть значимость). Такой образ, продолжал Барт, заставляет понимать уже не язык-систему, а "образование смысла", то есть речь, дискурс, акт высказывания, как акт одновременного членения двух аморфных масс, двух "туманностей", по выражению Соссюра. Действительно, Соссюр писал, что, рассуждая чисто теоретически, до образования смысла идеи и звуки представляют собой две бесформенные, мягкие, сплошные и параллельно существующие массы субстанций. Смысл возникает тогда, когда происходит одновременное расчленение этих двух масс (Barthes 1985, р. 52) 34.

Соссюровская гипотеза о происхождении языков хоть и была чисто теоретической, но, как всякий миф о происхождении и в особенности о происхождении языков, имела значительное влияние; она позволила Барту одним легким движением перейти от традиционно-локального понятия произвольности знака (в смысле его немотивированности и обязательности) - к не вытекающей из него с необходимостью идее произвольности уже не только языка-системы, но и вообще любого "образования смысла", к идее произвольности речи в отношении - вернее, в не-отношении - к реальности. Конечно же, Соссюр нигде не дает понять, что речь произвольна. Однако Барт ничтоже сумняшеся перескакивает от узкого конвенционализма, затрагивающего лишь произвольность языкового знака, к конвенционализму обобщенному, утверждающему ирреализм языковой системы и даже речи, - к конвенционализму настолько абсолютному, что здесь утрачивают релевантность сами понятия адекватности и истины. Грубо говоря, коль скоро все коды представляют собой конвенции, то и дискурсы являются не более или менее адекватными, а одинаково произвольными. Осуществляя произвольную разбивку одновременно означающего и означаемого, язык образует особое мировидение, то есть особую разбивку реальности, к которой мы безысходно прикованы. Барт проецирует на соссюровский "Курс" лингвистическую гипотезу Сепира - Уорфа (по имени антропологов Эдварда Сепира и Бенджамина Ли Уорфа), согласно которой языковыми параметрами формируется мировидеиие говорящих; тогда, как конечное следствие, научные теории оказываются взаимно несоизмеримыми, непереводимыми и равно обоснованными. Таким путем мы вновь попадаем в постхайдеггеровскуюгерменевтику, которой соответствует подобная концепция языка: язык не имеет выхода к иному, в частности к реальности, подобно тому как наша историческая ситуация ограничивает наш кругозор.

Но здесь, конечно, происходит огромный логический скачок, в ходе которого из предпосылки "Нет мысли без языка" выводится произвольность дискурса - в смысле уже не конвенциональности знака, а деспотической власти любого кода; как будто из отказа от двойственности мысли и языка непременно вытекает и нереферепциальность речи. Но из того, что не все языки одинаково разделяют цвета радуги, не следует, что они вообще не говорят об одной и той же радуге. В этом неправомерном смещении смысла "произвольности", несомненно, сыграла свою роль весомость слов: та немотивированная и обязательная связь между означающим и означаемым, которую, как уточнил Бенвенист в статье "Природа языкового знака" (1939), следует читать у Соссюра, была попята Бартом и его последователями как абсолютная и тираническая власть кода. Здесь лишний раз следует напомнить о связи литературной теории с критикой идеологии. Именно идеология является произвольной во втором смысле слова, то есть образует ослепляющий и отчуждающий дискурс о реальности, но язык не может быть просто уподоблен ей, так как он ведь позволяет и разоблачать произвол. Значимость, репрезентация, код - все это тоже двусмысленные термины, ведущие к тоталитарному взгляду на язык: языковая система одновременно и подвергается принуждению немотивированностыо знака, обобщенной до неадекватности всего языка, и сама принудительна, так как эта неадекватность понимается как деспотизм. В результате общим местом стала тирания языка, примером чему может служить заголовок книги американского критика Фредрика Джеймисона по введению в формализм и структурализм: "The Prison-House of Language" (1972), то есть "язык как тюрьма". В том же духе и Барт позднее, в 1977 году, выступая с вводной лекцией в Коллеж де Франс, произнес шокировавшие многих слова о "фашизме" языка:

Язык - это законодательство, кодексом которого является система языка. Мы не замечаем, что в языке таится власть, потому что забываем, что каждый язык представляет собой некоторую классификацию, а всякая классификация ведет к подавлению. [...] Говорить, а тем более рассуждать - это не акт общения, как зачастую приходится слышать, это акт подчинения (Barthes 1978, р. 12) 35.

Здесь бросается в глаза изощренная игра словами "code" ["код", "кодекс"] и "legislation" ["законодательство"], ведущая к тому, что язык уподобляется мировидению, а затем и репрессивной идеологии или же принудительному мимесису. По сравнению с эпохой "Мифологий" и семиологии настало уже другое время: дистанцируясь от коммуникации и сигнификации ("общения"), Барт теперь явно выдвигает па первый план другую функцию языка, напоминающую о его иллокутивной силе ("подчинение") или же об изучаемых в прагматике речевых актах, но только придает ей диктаторскую окраску. В таком смысле акт говорения имеет отношение к реальности, к иному, но по глубинной сути язык все же остается ирреалистическим.

Сейчас важно не столько опровергнуть такое трагическое видение языка, сколько отметить, что благодаря литературной теории совершился переход (вернее, литературная теория сама и была этим переходом) от полной непроблематизировапности литературного языка, от наивно-инструментальной веры (вообще-то несомненно скрывавшей, как некогда выражались, чьи-то объективные интересы) в его изображение реальности и интуицию смысла - к абсолютной подозрительности по отношению к языку и дискурсу, вообще исключающей из них всякую репрезентацию. В основе такого сдвига оказывается опять-таки Соссюр, а именно господство бинаризма, манихейско-дихотомического мышления: все или ничего, либо язык прозрачен, либо он деспотичен, либо он всецело хорош, либо всецело плох. "Вещи не могут означать в несколько большей или меньшей мере: они либо означают, либо не означают", - утверждал Барт еще в книге "О Расине" (Barthes 1963, р. 151) 36, смешивая язык и трагедию: "Расиновский раскол - это всегда раскол надвое, третьего здесь никогда не дано" (ibid., p. 40) 37. По Барту, в языке и литературе, как и в трагическом конфликте, действует принцип не "больше или меньше", а "все или ничего"; код не бывает более или менее референциальным, реалистический роман не более реалистичен, чем роман пасторальный; все равно как в живописи различные перспективы, являясь все условными, не бывают одна естественнее другой.

Поскольку в этой дискуссии всегда - по крайней мере начиная с открывшей ее статьи Якобсона "О реализме в искусстве" (1921) - царило устойчивое смешение референтивной функции языка с реалистической школой в литературе, отождествляемой с буржуазным романом, то невозможно игнорировать и исторический контекст, в котором воспринимался тезис о произвольности языка. Поэтому вновь ввести в литературу реальность - значит и в этом случае выйти за рамки бинарной, насильственной, трагически-дизъюнктивной логики, в которой замыкаются литературоведы (либо литература говорит о внешнем мире, либо она говорит о литературе), и вернуться в режим "больше или меньше", режим умеренности и приблизительности; если литература говорит о литературе, этот факт не мешает ей говорить также и о внешнем мире. В конце концов человек развивал свои языковые способности именно для того, чтобы разговаривать о вещах, не имеющих отношения к языку.