5курс / Проблемы правоведения / Юоидические лица / Суворов Н

Государство имеет в виду, что учредитель действует не в своих личных интересах, а на пользу общества и следовательно на пользу самого государства, и поэтому уважает выраженную учредителем волю. Аналогию можно указать, напр., в западно-католическом церковном патронате: церковь из признательности к фундатору предоставляет ему известные права в отношении к патронируемой церкви, из чего вовсе не следует, что патронат есть учреждение частной воли, а не церковный институт. Устав или статут заведения поддерживаются в своей силе не волей учредителя, а волей государства, санкционировавшего этот устав, хотя бы даже молчаливым образом, т. е. даже в таком случае, если бы по положительному праву той или другой страны не требовалось специального разрешения правительства в каждом отдельном случае возникновения института. Достаточно было бы и того, чтобы государство установило общие законные условия для возникновения институтов: возникающий в сообразность этим условиям институт тем самым становился бы на твердую почву объективного права и вступал в ряд общественных учреждений. Учредитель, пока он не учредил института, может прямо раздать свое имущество бедным; как скоро же институт вступил в юридическую жизнь, сам ли учредитель или назначенные им администраторы, раздавшие институтное имущество бедным, поступили бы в противность объективному праву[365]. Отсюда объясняется и характер правомочий администраторов заведения: это не правомочия гражданского характера, а полномочия общественные, и государство поддерживает в силе статьи устава или статута не в интересах чужой воли, а в интересах общества и следовательно в своих собственных интересах. Учредитель удовлетворил общественной потребности и исполнил то, что должно было бы иначе сделать общество, или даже само государство на свои собственные средства, и институт, возникший благодаря доброму начинанию частного лица, тем не менее получает характер общественный.

К этому дόлжно добавить, что если и в теории, и в законодательстве обнаружилось течение, благоприятное свободному образованию частных союзов, как скоро они удовлетворяют требованиям общих (нормальных) уставов, без специальной концессии в каждом отдельном случае, то в отношении к институтам, напротив, никогда не замечалось подобного течения. Те же самые теоретики, которые видят в волеизъявлении частного лица, жертвующего свое имущество на определенную общественную цель, не частноправовую сделку, а креацию в смысле общественного права, настаивают на специальном одобрении государством каждого института. <Почти повсеместно в Германии признанное требование государственного одобрения, - говорит Шлоссман, - вполне основательно. Влияние институтов, даже и не преследующих каких-либо законопротивных тенденций, в разных областях государственной и экономической жизни может проявиться неблагоприятным, даже роковым образом, - ведь даже доброе дело может превратиться в язву. Единственно концессионная система, применяемая беспристрастными инстанциями, может доставить гарантию против вредных влияний: Признавая Stiftung юридическим лицом, государство принимает на себя гарантию постоянного достижения поставленной учредителем цели; но неужели всякому может быть предоставлено право налагать на государство гарантийную обязанность относительно достижения любой цели, может быть, прихоти и каприза? Допустим, что Stiftungen такого рода принадлежат к исключениям, и что нечего бояться, что государству будут навязаны надзор и защита в отношении госпиталей и домов призрения для больных и престарелых собак, в отношении заведений для дрессировки баранов или академий, учреждаемых для разрешения проблемы о perpetuum mobile. Но возможно, что полезное отдельным людям оказывается вредным для общества; вопрос же об общеполезности или о вреде едва ли может быть разрешен судьей, - это дело административных учреждений, обсуживающих наличные отношения в конкретном случае. А при возможности различия в оценке оказывалось бы при том же, что один суд признавал бы за институтом юридическую личность, другой отказывал бы в признании. Да и в интересах третьих, вступающих в отношения с институтами, требуется, чтобы существование института было обеспечено реальной дотацией, а судить о наличности этого требования третьему лицу большей частью невозможно, и гарантию третьему может дать лишь государственное учреждение, опирающееся на точное исследование фактических данных>[366]. Заметим еще, что в новом германском уложении для возникновения института требуются: 1) институтная сделка (Siftungsgeschäft), т. е. волеизъявление учредителя о том, что он учреждает институт, - сделка может быть inter vivos и mortis causa, и 2) одобрение со стороны государства, в территории которого институт должен иметь свое местожительство, откуда комментаторами выводится, что Stiftung возникает в силу государственного одобрения, так что, следовательно посвящение имущества определенной цели не есть акт, которым лицо создается (Creationsakt), а есть предоставление имущества уже существующему лицу[367].

Итак, администраторы института, явившегося на свет благодаря пожертвованию частного лица, действуют в управлении целями этого института уже не как уполномоченные частного лица, а как должностные лица. Но если на коллегию администраторов может быть возложено полномочие общественного характера, то нет теоретических препятствий и к тому, чтобы такое полномочие было возложено на единичное лицо, а не на коллегиальное учреждение. Предпочтение одного органа другому есть единственно дело целесообразности, как показывают это, например, наши русские женские общины духовного ведомства[368]. В особенности это дóлжно сказать о полномочиях публичного характера в государстве и в церкви. Что бы ни говорили теоретики[369], в области церковного права, признаваемого и государством в качестве публичного, некоторым единоличным должностям, напр., должности епископской (а по западному каноническому праву и церковно-приходской должности, и даже должностям отдельных каноников в капитуле) усвояется качество юридических субъектов. Было бы, конечно, напрасным трудом конструировать это юридическое лицо с точки зрения корпоративной, рассуждая таким образом, что юридическим лицом является здесь мыслимое единство всех последовательных преемников в должности[370], потому что это мыслимое единство никогда не может составить общего собрания для осуществления корпоративных прав. Должность является как полномочие от церковного правительства осуществлять известные церковно-правительственные функции в известных территориальных границах, и облечение этой должности правами юридического субъекта гражданского права означает, что существование этой должности обеспечивается на вечные времена связанным с этой должностью имуществом, которое и принадлежит должности как локализованной ветви церковного правительства. Что этот род юридических лиц возник в церкви, а не в государстве, это объясняется свойством духовных должностей, выводимых из божественного учреждения и следовательно не допускающих упразднения их или замены их другими должностями под другими названиями, что возможно по отношению к государственным должностям.

Однако, что касается главы государства, то уже римское право, как мы увидим ниже, различало имущество, принадлежащее принцепсу как таковому и переходившее от каждого императора к его преемнику, в отличие от остального имущества, которым император мог распорядиться по своему усмотрению, напр., в пользу других членов своей фамилии. В этом, несомненно, сказалась мысль об императорском престоле как постоянном юридическом учреждении, которое в лице своего носителя для области гражданского права имеет качество юридического субъекта[371]. О единоличных должностях, насколько они признаются положительным правом за юридические лица, точно так же, как об административных коллегиях институтов, нельзя сказать, чтобы они были представителями какого-то фиктивного, в действительности не существующего, лица[372]. Они суть общественные или даже публичные органы, с которыми и связывается олицетворение, делающее их цивильным центром имущественных отношений. Притом же некоторую теоретическую трудность для цивилиста может представлять лишь католическое jus canonicum, которое, как развившееся в эпоху господства фикции в юридической науке, олицетворило имущественные массы, связанные с разными должностями, кроме епископской. Напротив, напр., с точки зрения нашего церковного и гражданского права, не знающих никаких подобных олицетворений, кроме архиерейского дома, очень нетрудно прийти к мысли об общественной организации, так как архиерей стоит во главе объединенной совокупности лиц и учреждений, действующих в качестве его органов[373].

Между корпорациями и институтами в действительности существуют различные точки соприкосновения. Корпорацию принято определять как такое юридическое лицо, которое имеет своим субстратом союз физических лиц и за волю которого принимается соединенная воля всех членов корпорации. А напротив, институт определяется обыкновенно как такое юридическое лицо, субстратом для которого служит имущество, и за волю которого принимается воля учредителя, выраженная в учредительном акте. Насколько последнее неточно, было указано выше; но если бы даже учреждение возникало и в самом деле по воле только учредителя, а не по воле государства, то и в таком случае было бы неправильно говорить, что в гражданских сделках по купле-продаже, найму, поставке и т. п., которые собственно и имелись в виду гражданским правом при выработке понятия юридического лица, действует воля учредителя. Покупает и продает, нанимает и сдает внаем, конечно, не учредитель, а администрация, точно так же, как от администрации зависит прием бедных или больных в богадельни или в больницы и т. п. Но немного вернее и первое.

Скажем прежде всего о государстве. Древнее римское государство до императорского периода отождествлялось с populus romanus, который в своей организации был действительно корпорацией: в этой корпорации решающее значение имела воля народа, т. е. граждан в организованных комициях; магистраты же, сосредоточивавшие в своих руках отдельные ветви управления, производили свою власть из воли народа, причем все отношения корпорации регулировались публичным правом, и не делалось различия между государством как верховной властью и государством как собственником, кредитором и должником. Императорская власть заменила и комиции, и высших республиканских магистратов. Государство осталось то же самое, хотя организация его изменилась. Теоретически и власть императора производилась из полномочия народа: <:quod principi placuit, legis habet vigorem, cum lege regia, quae de imperio ejus lata est, populus ei et in eum omne suum imperium et potestatem concessit>, - так говорится еще в институциях императора Юстиниана[374]. Практически же воля народа, раз проявившаяся в перенесении на императора высших республиканских магистратур, должна была потом потерять всякое значение, так что сенат, некоторое время заменявший комиции и разделявший власть императора, утратил это положение без всякого нового акта народной воли. Уже языческий император, причислявшийся к богам, стал в действительности источником всяких правительственных полномочий в государстве. К этому присоединились христианские воззрения. Апостолы учили, что власть происходит от Бога, и даже в языческом императоре видели орган божественного мироправления. На этой почве развилось церковное воззрение на царя как на помазанника Божия. Для корпоративной идеи не осталось никакого места: не соединенная воля народа, а власть свыше управляет через своих уполномоченных всеми делами государства, не исключая и имущественных его отношений, обособление которых от публичного права знаменательным образом совпадает с началом императорского периода. Но этого мало.

Даже и в новейших республиканских государствах, где палаты и президент производят свои полномочия из воли народа и где истинной верховной властью считается суверенный народ, было бы напрасно отыскивать корпоративную идею в ее чистом виде. Populus romanus, пока он не выходил из пределов города Рима, мог образовать корпорацию. Напротив, с распространением права гражданства на обширные массы населения других территорий, уже римское государство, даже если бы оно не испытало переворота и осталось республиканским, потеряло бы корпоративный характер, так как громадная масса граждан на пространстве целого государства оказалась бы в положении не членов корпорации, а дестинатаров правительственных учреждений. И в современных республиканских государствах избиратели, осуществляющие свое публичное правомочие при выборе депутатов в палаты, составляют всегда меньшинство граждан; кроме того, и сами избиратели, осуществив раз в течение известного периода времени свое правомочие, становятся в то же положение дестинатаров правительственных учреждений. Выше было упомянуто[375], какие контроверсы существуют между учеными относительно государственного имущества: одни говорят, что имущество принадлежит государству как корпорации, другие полагают, что государство ad hoc, т. е. для имущественных его отношений, превращается в институт, называемый фиском, казной, третьи учат, что само имущество государственное олицетворяется, так что под фиском нужно понимать олицетворенное государственное имущество. Но едва ли не проще всего было бы имущество считать имуществом, принадлежащим государству, т. е. государственной власти, которая управляет им через своих уполномоченных, причем для этих уполномоченных должностных лиц из их должностного полномочия вытекают права на ведение имущественных дел государства и на заключение гражданских сделок, а также обязанность блюсти интересы государства. В случае нарушения этих интересов государство, конечно, не оказалось бы фикцией и поступило бы с нарушителем должностных обязанностей по силе законов. Это имущество, принадлежащее государственной власти и служащее для удовлетворения государственным потребностям, нужно отличать от имущества, связанного с престолом и переходящего к каждому новому преемнику на троне, и, наконец, от этого последнего - личное имущество царствующего государя, которым он может распоряжаться по своему усмотрению.

Перейдем теперь к так называемым публичным корпорациям. Мы не будем говорить о церквах, которым обыкновенно в западной юриспруденции усвояется значение публичных корпораций, и которые на самом деле могут давать очень мало места корпоративному элементу. Только в евангелической церкви корпоративный строй получил значительное развитие[376]. В римско-католическом церковном праве нечто подобное развивалось под именем капитула. Но, как справедливо замечает Гирке[377], капитул по своему существу был всегда церковным институтом, хотя и с корпоративным устройством. Корпоративный элемент состоит здесь на служении духовному институту, который получает свое бытие свыше и извне; капитул существует не ради себя самого, а ради епископской церкви; поэтому даже и особая юридическая личность, признанная за капитулом, есть не что иное, как получившее самостоятельность разветвление церковной личности. Еще более институтный отпечаток носят монастырские корпорации, так как монахи, не имеющие полной гражданской правоспособности, сами по себе не могли бы составить и корпорации, и если в действительности они проявляют жизнь в корпоративных формах (напр., в избрании на должности, в обсуждении разных вопросов), то лишь как органы института, с которыми связывается юридическое олицетворение. В пример публичных корпораций возьмем городские общины. Во-первых, далеко не все граждане имеют активное избирательное право, так что многие не участвуют в корпоративном строе и остаются в положении дестинатаров, в пользу которых действует городское управление. Во-вторых, общее собрание гласных или дума не есть такое корпоративное собрание, соединенная воля которого имела бы решающее значение при заключении всяких гражданских сделок. Заключение гражданских сделок от имени города, равно как и другие детали городского управления, входят в компетенцию управы, дума же при этом имеет значение не столько инстанции непосредственно действующей, сколько инстанции разрешающей, контролирующей и расширяющей компетенцию управы относительно таких дел, в которых управа была бы некомпетентна. В-третьих, - и это самое главное, - оба городские органа существуют как учреждения, задачи которых указаны государством. Государственные законы, в которых начертаны права и обязанности органов городского самоуправления, означены цели, к которым они должны стремиться, потребности, которым они должны удовлетворяться, а также и средства, которыми они могут располагать, имеют такое же значение для городских администраторов, какое имеет учредительный акт для администраторов заведения. Здесь новое доказательство неправильности того положения, что в институтах, в отличие от корпораций, действует воля учредителя. Воля учредителя делает не более того, что делает городовое положение: указывая цели и средства, воля учредителя точно так же не делает излишней волю городских администраторов при управлении делами городского хозяйства. Те и другие действуют своей, а не чужой волей, но ограниченные высшей волей, указавшей им пределы движения установлением целей и средств к достижению этих целей.

Если мы обратимся теперь к обществам не публичного характера, преследующим разные общественные цели независимо от органов государственного правительства, за которым остается лишь общее право надзора, клонящееся к тому, чтобы общества не нарушали государственных законов, то и в этих обществах мы заметим черты, сближающие их с институтами. И чем сложнее состав общества, чем шире разветвилась его деятельность, тем яснее выступают эти черты. Управление делами обществ принадлежит обыкновенно советам, правлениям и т. п., т. е. сравнительно небольшому числу лиц, уполномоченных к тому обществами, почтившими их своим доверием. Допустим, что здесь нет дестинатаров, что каждый член общества по крайней мере в том смысле осуществляет свое корпоративное право, что не только участвует в избрании администрации, но и имеет голос в общем собрании, которое выслушивает отчет о деятельности администрации и следовательно контролирует эту деятельность, а также дает свое согласие на принятие таких мер, которые изъяты из компетенции администрации. Тем не менее нельзя не видеть, что само управление делами ведется таким же порядком, как и управление делами институтов. Сходство еще далее увеличится, если принять в соображение, что и каждое частное общество имеет свой устав, играющий такую же роль в отношении к обществу, какую играют законы для публичных корпораций и учредительный акт для институтов. О некоторых обществах можно даже сказать, что они имеют вполне институтный характер, так что получается ясно распознаваемый тип корпоративного института. Если, напр., частный благотворитель учреждает на свои средства приют для малолетних преступников, то едва ли кто-либо будет отрицать, что учрежденный приют подойдет под категорию институтов, или, еще точнее, заведений. Но то же самое может сделать и общество, т. е. целый союз лиц, члены которого своими периодическими взносами доставляют средства для возникновения и для дальнейшего существования института. Устав такого общества имеет буквально такое же значение, как и учредительный акт заведения, основанного по воле частного лица на его частные средства. То же самое нужно сказать о попечительствах для вспомоществования недостаточным студентам, ученикам и т. п. И вообще уставы, которыми нормируется жизнь даже и частных союзов, показывают, что отстаиваемое многими цивилистами противоположение между корпоративной волей как имманентной союзу, и институтной волей как трансцедентной в действительности сильно ослабляется. Наконец, и история засвидетельствовала близкое соприкосновение институтов с корпорациями, представляя нам примеры перехода одного типа юридических лиц в другой. Так мы проследили превращение корпоративного римского государства в институтное. Затем известно, что средневековые университеты были первоначально корпорациями учащихся, или учащих, или тех и других вместе[378]; в новое же время университеты сделались государственными учебными заведениями. Наоборот, институтное церковное имущество католической церкви в странах, принявших реформацию, превратилось в корпоративное имущество, так как субъектом церковного имущества была признана в этих странах церковная община как корпорация[379].

Если, таким образом, не подлежит сомнению близкое соприкосновение институтов с корпорациями и корпораций с институтами, то отсюда нужно заключить о возможности установления общих признаков, ввиду которых те и другие одинаково подводятся под понятие юридических лиц. Римское право знало только союзы лиц, как юридические субъекты, и возникшие в христианское время богоугодные заведения подводило под то же понятие союзов (universitates, corpora, collegia). Средневековая юриспруденция держалась за то же самое понятие, хотя оно еще менее соответствовало юридическим формациям действительной жизни, чем в христианском римском государстве. Западноевропейская юриспруденция нынешнего столетия провела резкую черту различия между видами юридических лиц: в одних субстрат есть союз физических лиц, соединенная воля которых принимается за волю юридического лица; в других субстрат есть имущество, а за волю их принимается воля учредителя. Общая же черта, ввиду которой корпорации и институты подводятся под одно понятие юридических лиц, есть главным образом отрицательная, именно то, что и те и другие суть юридические лица, не будучи естественными человеческими лицами. Эта отрицательная черта сходства не возбуждала ни в ком никаких сомнений; напротив, что касается положительной характеристики, обобщающей оба вида юридических лиц, единства взглядов в юриспруденции не составилось и до сих пор, как можно видеть из сделанного выше исторического очерка развития понятия о юридических лицах. Из разных дефиниций юридических лиц наиболее удачными нужно признать те, по смыслу которых юридические лица суть <общественные организации>, <общественные организмы>, <органические соединения отдельных людей в одно целое>. Общая положительная черта сходства между институтами и корпорациями действительно заключается в том, что те и другие суть общественные организации как организованные соединения людей в одно целое для преследования целей, выходящих за пределы индивидуальной сферы. Те и другие одинаково преследуют достижение общественных и следовательно государственных задач в широком смысле слова, так как все общественные задачи, не выходящие за пределы земного благополучия человека и человеческого общества, обнимаются всеобъемлющей целью государства. Поскольку и церковь с ее институтами содействует государственному порядку и следовательно земному благополучию человека, постольку и церковные институты обнимаются целью государства, которое и вводит их в публичный строй и придает им не только существенное значение, которое они сами по себе имеют, но публичное значение. И корпорации, и институты одинаково одарены волеспособностью и дееспособностью, необходимыми для достижения их целей. Действующие в них органы действуют на основании полномочия, выводимого из должности или из общественного избрания, или из того и другого источника. Эти органы, как со стороны их общественных функций суть нечто единое, подобно всем коллегиальным учреждениям государства, о фиктивной природе которых никто никогда не говорил, и в области гражданского права являются единицами, которые олицетворяются, т. е. в области гражданского права рассматриваются наравне с физическими лицами, как другой род юридических субъектов. Связное целое, составляющееся из наличных членов и органов этих общественных организаций, в их связи и единстве, есть субъект имущественных прав, точно так же, как в последовательном течении времени сменяющие их члены и органы равным образом в их связи и единстве, будут субъектами за время их существования. Это связное целое, это органическое единство или организованное соединение можно без всяких колебаний называть организмом, - даже более того: едва ли есть какая-либо возможность вывести из словоупотребления глубоко укоренившиеся и сделавшиеся неизбежными названия <организм> и <орган> в применении к союзным единствам и к должностям. Еще апостол Павел не нашел другого слова для обозначения христианского религиозного союза, кроме слова <тело>. Каждый христианин, получающий особый дар и проходящий особое служение на пользу общую, есть член, а все члены вместе составляют одно тело: членов много, а тело одно[380]. Споры же о том, есть ли общественное тело или общественный организм особое <существо>, можно просто считать отголосками средневековых препирательств между номиналистами и реалистами. Если мы представляем себе связанные члены как единство, то для этого представления не требуется никакой фикции и никакого вымысла, так как наше представление вполне соответствует действительности.

Бирлинг утверждает, что и в ранние исторические эпохи, непривычные к фикциям, дело не обходилось без фикций, так как олицетворялись Бог, святые, ангелы, добавляя при том же, что для юриста оперирование над фикциями обязательно, так как фикции вошли в положительное законодательство и следовательно составляют материал, подлежащий научно-юридической разработке. Но надо полагать, что для верующего человека Бог, святые, ангелы во все времена были не фиктивными, а реальными существами и что именно вера в реальное их бытие служила основой для их юридического олицетворения. Что же касается фикций, как положительного материала, внесенного в законодательство, то ведь можно указать и такие законодательства (как, напр., наше), которые совершенно неповинны ни в каких фикциях, и уже отсюда можно заключать, что общее принципиальное оправдание необходимости фикции невозможно.

То обстоятельство, что в естественном организме - лице органы суть лишь исполнительные орудия одушевляющего их психического единства, тогда как в общественном организме членами являются люди, которые сами по себе суть самостоятельные лица, имеющие свои самостоятельные индивидуальные цели и интересы, напрасно выставляется в виде возражения против органической природы юридического лица. Обстоятельство это, самое большое, может свидетельствовать лишь о том, что наш язык не имеет другого, более точного названия для обозначения своеобразного общественного организма со своеобразными общественными органами, которые, как выразился Гирке, <не имеют себе образца в индивидуальном праве и не могут быть поясняемы или заменяемы каким-либо вне социального права возникшим юридическим понятием>, которые <имеют специфическое юридическое содержание и равны только себе самим>. Возражают затем, что орган, по самому его понятию, не может иметь воли, а может быть только исполнительным орудием, между тем как, говоря об органах юридического лица, мы приписываем им волю и смотрим на эту волю как на волю юридического лица. Этим возражением действительно указывается на некоторую логическую погрешность в построении органистов. Правильнее было бы в органическом составе юридического лица различать тех, кто образует волю, чья воля есть воля юридического лица, от органов в тесном и собственном смысле, которые лишь исполняют волю. Такое различие было бы полезно, между прочим, и в том отношении, что предохранило бы, напр., от неправильного взгляда на монарха как на <орган> государства, а также от бесполезных рассуждений о <собственных> и <чужих правах>. Те, в ком совершается процесс волеобразования юридического лица, осуществляют собственной волей собственные права, принадлежащие им как воленосителям юридического лица, и при этом неуместны какие-либо сравнения с опекунами как законными представителями, осуществляющими чужие права.