5курс / Проблемы правоведения / Юоидические лица / Суворов Н

Ввиду вышеизложенного трудно отрицать, что классическая юриспруденция при олицетворении лежачего наследства прибегала к помощи фикции, т. е. лицо, не существующее в действительности, мыслила как существующее в период времени между delatio и aditio hereditatis. Однако эта фикция имела нечто особенное от позднейших фикций западноевропейской юриспруденции: по позднейшим взглядам, юридическое лицо есть фиктивное в том смысле, что оно в действительности никогда не существовало, не существует и не может существовать именно потому, что оно есть продукт мышления, искусственно созданное лицо, а не явление действительной жизни; напротив, римские юристы, олицетворяя лежачее наследство, не увлекались так далеко в область фантазии и допускали не более и не менее, как только то, что умершее лицо, существовавшее в действительности и оставившее неизгладимый след своей личности в имуществе и в имущественных отношениях, завязанных им при жизни, на короткое время предполагается как бы живым еще в интересах, конечно, не своих, а в интересах имеющего занять его место наследника. Последняя мысль, что интересы наследника составляют собственно центр тяжести всего юридического построения лежачего наследства, сама собой, конечно, разумеющаяся по требованиям здравого смысла, замечательным образом высказывалась и после Юлиана. <Наследник и наследство, - говорит юрист Яволен, - это два названия, но оба они заступают одно и то же лицо>[190]. А Помпоний выразился даже, что наследство представляет временно личность наследника[191]. Насколько олицетворение лежачего наследства отличалось от других олицетворений римского права в отношении к объему усвояемой ему правоспособности, будет сказано ниже. А из того, что выше изложено, можно, как кажется, вывести совсем не то заключение, какое вывел Гирке из источников римского права. Римские юристы были мало расположены заниматься спекуляциями, отрешенными от действительности, и умозрительное оперирование над фикциями можно всецело отнести на счет средневековой юриспруденции, к которой мы теперь и переходим и развитие которой превосходно представлено самим же Гирке[192].

ГЛАВА II Судьба римского понятия о юридических лицах в средневековой и новейшей европейской литературе

Понятие о юридических лицах в средневековой юриспруденции, светской и канонической. Учение Гейзе и Савиньи об юридических лицах. Учение германистов Безелера и Блунчли. Учение о бессубъектных правах: Демелиус, Виндшейд, Кеппен, Бринц, Беккер. Посредствующие взгляды Ранды и Белау. Взгляды романистов Кунце и Барона. Взгляд Лассона. Учение Иеринга, Сальковского, Цительмана, Больце, Леонгарда. Теория Гирке. Взгляды Карловы, Колера и Шлоссмана, Аффольтера, буркгарда, Рюмелина, Дювернуа, Бернатцика, Зродловского, Штоббе, Дернбурга и Регельсбергера. Конструкции Бирлинга и Книпа. Оценка разнообразных взглядов. Точки соприкосновения между корпорациями и институтами. Юридические лица как общественные организации. Взгляды Сермана и Джоджи. О капиталах и несамостоятельных институтах. Вопрос о деликтоспособности юидических лиц. Вопрос о лежачем наследстве как об юридическом лице с точки зрения современного права. В чем состоит прогресс новейшей юриспруденции, сравнительно с римской, по вопросу о существе юридических лиц?

В средние века, как известно, юриспруденция образовала две ветви: светскую и каноническую, представлявшиеся легистами и канонистами. Древнейшие легисты-глоссаторы стояли буквально на почве источников римского права, подводя всякие вообще юридические субъекты, не совпадающие с естественным лицом, под корпоративную схему, и прилагая к ним римские термины "UNIVERSITAS" и "COLLEGIUM". К universitates причислялась также и "ECCLESIA", именно в смысле местного союза, т. е. при тогдашнем церковном устройстве, конечно, не в смысле местного общества верующих, а в смысле клерикальной ассоциации или совокупности духовных лиц, состоящих при церкви. Таким образом составилась следующая дефиниция церкви: "ECCLESIA Deo serviendum ad constitutarum vel constitutorum loco sacro aliquo in mulierum virorum coadunatio collectio dicitur"[193]. Тот факт, что в действительности существовали такие церкви, при которых состояло только одно духовное лицо, а не союз лиц, просто-напросто игнорировался.

Еще менее затрудняли легистов богоугодные заведения, которые с одной стороны можно было причислять к ecclesiae, а с другой стороны можно было подводить под родовое понятие "COLLEGIA" и "COPRORA", так как находящиеся в госпитале или в доме призрения бедные (personae miserabiles) по старинным представлениям составляли коллегию. Мало того, глоссаторы даже и понятие о государстве, как оно выражено было в источниках римского права, применяли буквально к империи своего времени, которую они отождествляли с римской империей императорского времени, упоминание в источниках о сенате и народе применяли буквально к римскому сенату и народу своего времени, королей и других светских властей представляли занимающими место римских магистратов с производной властью и территории их - занимающими место римских провинций и городов. С этой точки зрения всякий народ, всякий город и всякая республика в обширном смысле подводились под римское понятие "UNIVERSITATIS", причем, однако, делалось сильное ударение на то, что каждая universitas имеет своего главу (rector universitatis), которому приписывается совокупность начальственных, как бы выделенных из корпоративной сферы, правомочий[194]. Но если легисты, держась за источники римского права, подводили церкви и церковные институты под римское понятие universitatis несмотря на то, что действительность не совсем соответствовала этому понятию, то канонисты ушли и еще дальше, переделав корпоративное понятие universitatis в чисто институтное, не переставая, однако, держаться за римскую терминологию. С точки зрения канонистов тем менее можно было говорить о корпоративном союзе в собственном смысле как носителе прав, что средним векам вообще неизвестна была идея, что корпорация получает качество юридического субъекта исключительно для имущественных целей, т. е. корпорация во всех проявлениях ее жизни рассматривалась как единый юридический субъект, которому даже принадлежит собственное jus publiсum[195].

Уже в христианской церкви древней римской империи институтная идея, как мы видели выше, восторжествовала над корпоративной, хотя юриспруденция и законодательство не сошли с почвы корпоративных воззрений. И средневековые канонисты пошли в том же направлении, которому благоприятствовали ход развития церковной жизни и весь строй церковный. Если и церковь рассматривается канонистами, говорит Гирке[196], как общение верующих, как coetus universalis или как universitas, то этим означается только ее пассивный круг действия, только базис ее мистического тела; ее живое единство лежит в ее Божественном Главе и земном Его представителе. Основание ее единства и устройства, одушевляющего и оживляющего весь ее организм, есть не соединенная воля членов, а единая воля ее Основателя. Жизнь ее течет с высот единого центрального пункта в низменности состоящих под ее господством областей; божественная воля проводится и распространяется сверху вниз через земного представителя Христа - папу, и если конструируемой таким образом универсальной церкви придавалась юридическая личность, то, разумеется, источником этой личности не могла быть совокупность членов, а единственно Бог и посредственно Его земной представитель. А поэтому и отдельные церкви суть не что иное, как получившие самостоятельность для внешних целей члены универсальной церкви, имеющие одну с ней природу, воспроизводящие в тесных границах ее существо, из универсальной церкви проистекает их жизнь и туда же она возвращается; воплотившаяся в них воля есть индивидуализированная и локализованная форма проявления одной и той же учредительной воли, которая одушевляет и универсальную церковь; поэтому и личность той или другой церкви стоит вне и выше ее носителей, т.е. совокупности клириков.

Канонисты пользовались однако теми же римскими терминами, как и легисты, принимая за синонимы corpus, collegium, societas, communitas, congregatio, collectio и т.п., впрочем, преимущество обыкновенно отдавалось слову "CORPUS", которым всего легче можно прикрыть недостаток корпоративной основы. Поэтому они еще менее, чем легисты, могли смущаться фактическим существованием церквей не коллегиатских, т. е. имеющих при себе не совокупность духовных лиц, а оно духовное лицо, напр., приходского священника. В коллегиатских же церквах они, подобно легистам, могли находить даже и корпоративную основу, по крайней мере в смысле клерикальном, и учили, что епископ, аббат или иной прелат есть глава, а соединенные в духовную ассоциацию клирики или монахи суть члены, все же вместе составляют единое corpus церкви. Однако на это "CORPUS" и смотрели не более и не менее, как на тело только, а не как на самую церковь; с возрастающей резкостью высказывалось, что прелат и коллегия не суть церковно-юридический субъект, а только представляют его. А если так, если личность составляется не телом, а только оживляющим это тело духовным единством, и если это невидимое единство есть не что иное, как олицетворенная местная ветвь универсального божественного учреждения для спасения человечества, то не было уже никаких препятствий олицетворять и отдельные должности с юридически обособленным имуществом (beneficium, mensa episcopalis, praebenda каноников). Так далеко ушли канонисты от римских universitates, все еще держась за римскую терминологию! Не излишне будет добавить, что канонисты первые стали прямо и без обиняков называть universitas как юридический субъект лицом, persona, применив этот термин, конечно, прежде всего к церкви и обосновав его на тех аллегорических изображениях в церковных источниках, где церковь представляется как sponsa, uxor, mater или filia[197].

Чрезвычайно важное значение для средневековой юриспруденции, как канонической, так и светской (легистов-поглоссаторов) имел папа Иннокентий IV, влияние которого на юриспруденцию с половины XIII в. Гирке сравнивает с влиянием Савиньи на юриспруденцию нынешнего столетия. Иннокентий именно был творцом того юридического догмата, который господствовал до последнего времени, что юридическое лицо есть фикция. Поводом к происхождению теории фикции были довольно любопытные вопросы церковного права, напр., может ли universitas подлежать отлучению от церкви, допускаться к присяге, быть восприемницей детей при крещении и, наконец, вопрос, столько же интересовавший цивилистов, как и канонистов: обнимает ли встречающееся в законах и договорах выражение <всякое лицо>, или <всякий>, также и юридическое лицо. Иннокентий впервые установил положение, что корпорация как таковая есть бестелесное, мыслимое лишь существо, - это есть не что иное, как юридическое понятие, не совпадающее с понятием связанных лиц, а поэтому и не может подлежать отлучению; как бестелесное существо она не имеет способности воли и не может действовать сама, а только через своих членов. Философский номинализм послужил при этом подспорьем для учения Иннокентия: стали прибегать к аналогии родовых понятий для подкрепления той мысли, что и universitas как universitas, т. е. как родовое понятие, есть не что иное, как абстракция мышления без всякой реальности[198]. Иннокентий же впервые стал проводить теоретические границы между корпорацией и товариществом (societas). Между корпорациями, по аналогии с реальными и персональными сервитутами, он различил collegia realia (каковы civitates, burgi, ecclesiae на территориальной основе) и personalia (каковы collegia peofessionum, negotiationum, officiorum, religionum, scholarium, вообще те соединения, в которых, кроме союза лиц, имеется также и имущественный, но не территориальный субстрат), причем заявил прямо, что деление это он не из источников римского права почерпнул, а сам изобрел[199].

Любопытную, однако, судьбу имела установленная Иннокентием теория фикции в средневековой юриспруденции. Она сделалась общим достоянием канонистов и легистов-поглоссаторов, но и те и другие сделали существенное отступление от нее в отношении к волеспособности и деликтоспособности юридических лиц. Здесь жизнь, как говорит Гирке, оказывалась сильнее, чем теоретическая последовательность: идея уголовной ответственности союзов слишком глубоко коренилась в сознании времени и слишком широко разветвилась в законодательстве и практике, чтобы могла быть искоренена при помощи одной логической дедукции. Большинство канонистов, не оспаривая фиктивной природы universitatis как существа <бездушного и некрещенного> в отношении к деликтоспособности и наказуемости корпораций, поддерживало противоположный воззрению Иннокентия принцип, опираясь на один канон из лжеисидоровского сборника, который говорит, что церковь не должна брать себе другого епископа при жизни своего прежнего епископа, чтобы не впасть в преступление блуда или прелюбодеяния. Глосса замечает к этому канону: "ERGO universitas etiam et delinquere potest ecclesia"[200].

Легисты, с Бартолом во главе, последователем номинализма, вполне усвоили каноническую теорию фикции. "UNIVERSITAS, universitas et ficta persona tanquam - они, рассуждали", или "CONNSIDERATA in ipsa se", есть простое , нечувственное и невидимое, в понятии лишь существующее, и если она называется "CORPUS", то это не "CORPUS verum", а "CORPUS intellectuale imaginatum, repraesentatum, fictum, mysticum",[201]. По мере того как становилась техническим термином для обозначения universitatis, тем более это <лицо> стали противополагать <истинному> лицу, как представляемое лишь, воображаемое лицо - persona repraesentata et ficta. Отсюда, по-видимому, следовало бы, что это лицо, как простое понятие, не имеет ни души, ни тела, ни воли, а стало быть не может и деликтов совершать. Но из фикции, как оказалось, можно было сделать и дальнейшее употребление: "UNIVERSITAS vel et - puniri possunt delinqnere habent animam fictione eadem sic turis; fictam personam tamen personam, veram habeant non licet легисты, говорили collegium" [202]. Таким образом, фикция сама себя и наказала: если фикция может придать понятию личность, то та же самая фикция может придать этой личности и душу, так что эта личность может и деликты совершать, и наказанию подлежать.

В последние десятилетия средних веков никто уже не спорил о деликтоспособности корпораций, признавая вслед за Бартолом, что фикция личности сообщает корпорации и деликтоспособность, и отсюда выводилась допустимость accusationis criminalis против нее [203]. Со времени же Бартола получила общее признание юридическая личность лежачего наследства, которая, как различная по существу, противопоставлена всем другим юридическим лицам. Это различие формулировано таким образом: hereditas представляет personam mortui, в силу юридической фикции, а всякая другая корпорация (universitas, collegium, corpus, curia, ecclesia) представляет personam viventem. И замечательно, что при совершенно ясном сознании столь существенного различия между лежачим наследством и остальными юридическими лицами юриспруденция вплоть до нынешнего столетия продолжала подводить всякую юридическую личность под общую категорию корпораций, т. е. понятие юридических лиц научно развивалось только в отношении к universitates personarum. В первый раз [204] установил несколько категорий юридических лиц Гейзе[205], по учению которого юридическое лицо есть все, что в государстве признается за отдельный субъект прав; но всякое такое лицо должно иметь какой-нибудь субстрат, который образует или представляет юридическое лицо. Субстратом же этим могут быть: 1) люди, и именно: а), отдельный человек в данное время, напр., должностное лицо, б) одновременный союз многих (univer-sitas), 2) вещи, и именно а) поземельные участки как субъекты сервитутного права, б) целое имущество лица (фиск[206], наследство), в) какая-нибудь имущественная масса, посвященная общеполезной цели и поставленная под особое управление.

Примечания:

[175] 225.

[176] Впрочем, объяснения существуют разные. Юлий Павел весьма ясно выводит невозможность кражи наследственных вещей из бесхозяйности их (fr. 6 D. XLVII, 19; того же мнения Дернбург, Pand. Ill, § 61). Напротив, Сцевола (fr. 1 § 15 D. XLVII, 4) и за ним Иеринг (Abhandl., 164 - 166) объясняют эту невозможность не отсутствием хозяина, а отсутствием владельца. Некоторые наконец объясняют это тем, что по причине узукапии pro herede кража составных частей лежачего наследства невозможна юридически, ибо usocapio pro herede возможна была и при недобросовестном владении. См.: Unger, Oesterr. Privatrecht, III, 39 Anm. 15; Реrniсе, Labeo, 1, 362; Unterholzner, Ausführliche Entwickelung der gesammten Verjährungslehre, Leipz. 1828, В. I, 217.

[177] Jhering, Abhandl., стр. 200 и сл.; Рerniсe, 367; Windsсheid, Ruhende Erbschaft, 200; Dernburg, III, § 61.

[178] Fr. 33 § 2 D. XLI, 1: , т. e. Юлиану именно приписывается мнение, что при решении вопроса о правоспособности рабов к приобретениям по стипуляции и по традиции должна быть принимаема во внимание личность тестатора, каковое мнение, прибавляется в цитированном фрагменте, и получило признание.

[179] Fr. 116 § 3. D. de leg. 1.

[180] Fr. 34 D. XLI, 1.

[181] Fr. 13 § 5. D. XLIII, 24.

[182] Fr. 15 pr. D. ХI, 1.

[183] Fr. 61 pr. D. XLI, 1.

[184] § 2 J. II, 14.

[185] Fr. 13 § 2. D. IX, 2: fr. 1 § 1. D. XLVII, 4. Сюда же должны быть относимы многочисленные места, где о представлении наследством личности наследодателя ничего не говорится, a hereditas просто-напросто является субъектом прав и обязанностей, как, напр., выражения: и т. п. (fr. 55 § 1 I). de leg. II; fr. 11 § 2. D. XLVI, 4; fr. 20 (21) § 1. D III, 5 и др.).

[186] Fr. 31 § 1. D. XXVIII, 5.

[187] Fr. 22. D. XLVI, 1: .

[188] Gai, II, 57.

[189] Fr. 1. D. XLVII, 19.

[190] Fr. 22. D. XLI, . Cp. fr. 1 § 6. D. XLVII, 10; fr. 35. D. XLV, 3 и еще pr. J. Ill, 17. Фрагмент Яволена в Базиликах переведен по-гречески так: <XληρOν&OACUTE;μοζ νομίξεταί πρòσωνον έν xλιρoνoμία xαί>. См. еще Nov. XLVIII, praef.

[191] Fr. 24. i. f. D. XLVI, 2: . Так читается это место по флорентинскому списку дигестов; в другом списке (Vulgata) вставлено слово illius, так что читается: . Савиньи, System, II, 366, считает правильным последнее чтение. Но не невероятно, что слово вставлено в вульгате позднейшею рукой неизвестного законника, которому чтение флорентинского списка казалось соблазнительным по его резкому противоречию с тем принципом, что hеreditas non heredis, sed defuncti personam sustinet, как это ясно выражено было Ульпианом (fr. 34 D. XLI, 1) и в институциях Юстиниана (2 J. II, 14). Koeppen, 85; Jhering, Abhandl., 185; Arndts, Pand. § 465 Anm. 1.

[192] Развитие учения о юридическом лице, основываясь главным образом на Гирке, в русской литературе представил, не совсем впрочем ясно, Л. Герваген: <Развитие yчeния об юридическом лице>, Спб., 1888.

[193] Gierke, III, 196.

[194] О. с. 197 - 199.

[195] О. с. 359.

[196] II, 555 и III, 249.

[197] III, 278.

[198] 280 - 281, 348.

[199] 287.

[200] 343.

[201] 427.

[202] 364.

[203] 491.

[204] См.: Unger, Oesterr. Privatr. I, 319; Весker, System, I, 201.

[205] Heise, Grundrisse Systems des gemeinen Civilrechts (1-е изд. 1807 г.).

[206] Средневековая юриспруденция вообще далека была от признания в фиске отличного от государства имущественного субъекта: фиск просто рассматривали как имущественную совокупность или кассу, соответствующим субъектом которой считали главу государства или само государство, и в этом объективном смысле могли приписывать фиск каждому городу, корпорации и церкви (Gierke, III, 359), даже отдельному факультету университета (см.: Суворов, Средневековые университеты, 1898, стр. 153).

Но чье влияние сделалось решительно господствующим в юриспруденции, по крайней мере первой половины нынешнего столетия, - это влияние Савиньи, учение которого об юридических лицах состоит в следующем. Первоначальное понятие лица или юридического субъекта совпадает с понятием человека; каждый отдельный человек и только отдельный человек правоспособен[207]. Лишь благодаря положительному праву это понятие лица может испытать двоякую модификацию, ограничительную и распространительную: именно, во-первых, многим людям может быть вполне или отчасти отказано в правоспособности, и, во-вторых, правоспособность может быть переносима на нечто такое, что не есть отдельный человек, следовательно искусственным образом может быть создано юридическое лицо. Юридическое лицо - это есть искусственный, фиктивный субъект, допускаемый только для юридических целей, и искусственная способность этого субъекта распространяется только на отношения частного права. Как простая фикция, юридическое лицо не может иметь сознания и воли, и следовательно недееспособно; этот недостаток дееспособности восполняется представительством, как при опеке и попечительстве над малолетними и безумными. Название <юридического> лица Савиньи предпочитает всяким другим названиям, ранее употреблявшимся, в особенности названию <моральное лицо>, которое нередко придавалось этому субъекту. Несмотря на то, что всякое вообще юридическое лицо есть нечто искусственное, Савиньи различает между ними такие, которым нужно приписать естественное или необходимое существование (каковы общины), и такие, существование которых есть искусственное и произвольное (институты и вольные союзы). Затем, смотря по тому, имеют ли юридические лица видимое проявление в известной сумме отдельных членов или не имеют такого видимого субстрата, но имеют более идеальное существование, основывающееся на общей, достигаемой ими цели, Савиньи различает корпорации и институты (Stiftungen), хотя допускает возможность перехода одного вида юридических лиц в другой. Наконец последнее различие между юридическими лицами устанавливается тем обстоятельством, имеют ли они более развитое и сложное устройство или более скудное и простое. Одиноко и вне этих противоположностей Савиньи ставит величайшее и важнейшее из всех юридических лиц - фиск, т. е. само государство, мыслимое как субъект частноправовых отношений, однако не в смысле корпорации всех граждан государства. Лежачему наследству Савиньи отказывает в личности, находя, что хотя римляне и прибегали к фикции продолжения личности умершего наследодателя и в этом смысле сравнивали лежачее наследство с юридическими лицами как фиктивными же, но делали это только для того, чтобы сделать возможными для наследственных рабов приобретения в пользу наследства[208].

Учение Савиньи получило в позднейшей науке, в отличие от разных других позднейших построений, название теории олицетворения (Personificationstheorie), - название, не совсем правильное, так как оно не указывает на самую сущность теории, на то именно, что допускаемая этою теорией личность есть вымышленная, в действительности не существующая, <фингированное существо>, как выразился Кирульф[209], а не живое явление реального миpa.

Около половины нынешнего столетия высказались некоторые ученые против этой теории, исходя притом из совершенно различных принципов. Первые выступили германисты (Безелер и Блунчли в особенности)[210], которые из изучения германского права вынесли убеждение, что корпорация не может быть фиктивным лицом, так как она есть действительное, реальное, живое лицо, а не искусственный продукт мышления, и что нельзя произвольно ограничивать существование корпорации областью только частного права, ибо некоторые виды корпораций могут принимать участие в публичной жизни с самостоятельными правами. В организации общин выражается самостоятельная общинная воля, подобно тому, как высшее и могущественнейшее лицо - государство выражает свою собственную, государственную волю. Эта истина, говорит Блунчли[211], на которой покоится автономия общин по германскому праву, игнорировалась в римской доктрине и благодаря новейшим юристам даже в новейшие законодательства проникло пагубное положение, что <общины по природе малолетни> и поэтому нуждаются в опеке государства[212], причем не замечалось, в какое внутреннее противоречие впадали, выводя <природное малолетство> общин из того основания, что они не суть индивиды, и искали помощи у государства, которое, однако, ведь тоже не есть индивид!

Германисты, находя, что римская universitas не обнимает всех корпораций гражданского права, различают между корпорациями, во-первых, Genossenschaften, т. е. такие соединения людей в одно целое, в которых права индивидов срослись с правом целого[213], или, как говорит Блунчли[214], в которых части остаются видимыми, соединенные субъекты не удаляются в область мышления, а подчиняются общению и составляют из себя целое, а в переводе на более простой язык, такие союзы, в которых имущество принадлежит целому, но вместе и каждый отдельный член имеет долю в этом имуществе или извлекает из него определенную выгоду - во-вторых, universitates в собственном, римском смысле, в которых из соединения многих людей порождается новый, не составной, но единый и простой юридический субъект, вполне отличный от отдельных людей, служащих ему субстратом, но не участвующих в его личности. <Удаление частей в область мышления> однако и здесь не связывается с какой-либо фикцией. Требуется, конечно, большая абстракция для того, чтобы мыслить союз людей только как единство, чем видеть в союзе вместе и связанных в этот союз индивидов. Но если ошибаются те, которые <из-за деревьев не видят леса>, то ошибкой же будет и обратное: <не видеть деревьев из-за леса>, или <пчел из-за пчелиного роя>[215]. Организм общины есть ее тело, и ее органы служат духу общины, как органы человеческого тела духу индивида[216]. О виднейшем представителе германизма О. Гирке, который в своей Genossenschaftstheorie исправил разные недостатки и восполнил пробелы, допущенные первоначальными германистами, не считавшими нужным объяснять, каким образом могли бы быть приложимы их воззрения к другим юридическим лицам[217], и доходившими, как в особенности Блунчли, до крайностей в проведении параллелизма между органами человеческого тела и членами общественных организмов, будет сказано ниже.

Вслед за германистами выступили другие противники теории олицетворения, отправною точкою для которых послужил тот принцип, что если в юридических лицах реального субъекта нет, то его не нужно и придумывать, ибо и фикция не может создать лицо там, где его нет на самом деле. Значение фикции было с особенною обстоятельностью рассмотрено Демелиусом[218]. Фикция есть только орудие юридической терминологии и представляет собою лишь особую форму выражения для юридического приравнивания различных отношений. Сила юридической фикции состоит не в том, чтобы давать бытие тому, чего нет на самом деле, а в том, чтобы допускать последствия, как будто бы небывшее случилось или случившееся не произошло. Сторонники теории олицетворения составляют такой силлогизм: только лица могут быть кредиторами; богоугодные заведения могут быть кредиторами; ergo богоугодные заведения суть лица. Демелиус, напротив, более правильным находит такой силлогизм: богоугодные заведения могут иметь требования; богоугодные заведения не cyть лица; следовательно требования могут принадлежать не одним только лицам.

Еще раньше Демелиуса Виндшейд и Кеппен, по поводу в особенности лежачего наследства, высказались в том смысле, что имущество после умершего продолжает существовать в качестве имущества бессубъектного, не принадлежащего никому и охраняемого лишь объективным правом в качестве имущества. Виндшейд в приложении к своему сочинению , 1856, сделал даже попытку философского обоснования бессубъектных прав вообще. Субъективное право, говорит Виндшейд, есть признанное объективным правом господство воли. Если закон приписывает кому-либо право, то это значит, что закон признает его волю господствующей в определенном отношении над волею другого лица, или, точнее говоря, закон дозволяет ему выразить волю определенного содержания, которой должны подчиниться другие воли. Если право налагает на кого-либо обязанность, то это значит, что право рассматривает волю этого лица, как подчиненную в определенном отношении другой воле, или, точнее говоря, как такую, которая должна подчиниться, если против нее выразилась другая воля определенного содержания. Закон притом предоставляет возможность перенесения права с одного лица на другое и не ограничивает права жизнью первого получателя, так что каждый последующий обладатель имеет не другое право сравнительно с предыдущим, а то же самое, не подобное, а тождественное. Право, таким образом, остается то же самое, хотя носитель его переменился, из чего видно, что право есть субстанция, а лицо - акциденция. Следовательно, право, не ограничиваемое определенным лицом, не есть признанное законом господство воли (Wollendürfen)[219] определенного лица, но есть признанное законом господство воли (Wollendürfen) определенного рода, а отсюда следует, что субъект есть нечто несущественное для права.