5курс / Проблемы правоведения / Юоидические лица / Суворов Н

Эвентуально и субсидиарно государство даже и вообще всем жреческим коллегиям давало средства на религиозные торжества. Самая администрация имущества, предоставленного храмам и коллегиям, напр., что касается сдачи в аренду предоставленной в пользу жрецов земли, ремонтировки зданий и т. п., находилась в ведении государственных должностных лиц[116]. Поэтому, когда впоследствии христианские императоры приступили к конфискации и раздаче священных мест, зданий, поземельных участков и доходов языческих храмов, право на отобрание и продажу они основывали на древнеримском юридическом принципе, что все loca sacra суть составные части государственной земельной собственности и что римский народ, давший свое соизволение на консекрацию их, имеет также право и иначе распорядиться ими[117]. Моммзен наконец указывает на чрезвычайно важное обстоятельство, имеющее значение не только относительно жреческих, но и относительно всяких других коллегий, что, согласно с древнеримскими принципами относительно представительства, все вообще corpora не имели personam standi in judicio, т. е. не имели самого существенного права, благодаря которому именно и становилось бы важным и ценным положение союза, как субъекта гражданского права. Persona гражданского права, как справедливо рассуждает Моммзен, не может быть sine commercio, т. е. без власти приобретать собственность и вступать в обязательства, а власть эта становится inanis, бесплодной, бесполезной, при отсутствии виндикации и кондикции[118].

Замечательно, что все вообще вольные союзы, когда-либо существовавшие в Риме, носили публичный характер, возникли на почве публичного права, причем одни исключительно составлялись для религиозных целей, другие - для каких-либо родов деятельности, важных с точки зрения государственной жизни, что, однако, не мешало и этим последним иметь свои sacra и получать до известной степени сакральный характер. К числу первых относятся разные sodalitates, о которых Гай говорит, что уже по законам XII таблиц содалы, члены sodalitatis, имели право устанавливать для себя статуты по своему усмотрению под условием ненарушения государственных законов[119]. Впрочем, возможно, что под sodales разумелись не только члены чисто сакральных, но и всяких вообще коллегий ввиду той интерпретации, которую делает Гай в цитированном фрагменте, называя содалами вообще членов одной и той же коллегии. Сакральные sodalitates стояли в тесной связи с родовым союзами (gentes). Так как, согласно вышеуказанному, на некоторые из родовых союзов были возложены государством publica sacra, то государство заботилось о поддержании покровительствуемого им культа даже и в случае вымирания рода, и поэтому или восполняло род чужеродцами, превращая таким образом gentem в sodalitas, или прямо дозволяло образование новой sodalitatis. В республиканские времена такие союзы распространились по всему государству[120]. Весьма многие из них превращались в политические клубы (sodalitia), опасные для государственного порядка, но все-таки и эти союзы предлогом для своего существования делали sacra, т. е. отправление культа известному божеству. Кроме того, с проникновением в Рим массы иностранных культов, должна была явиться и масса жреческих коллегий для служения тому или другому иностранному божеству, не принадлежащему к римским государственным богам, и следовательно не могущему претендовать на дотацию и на субсидию со стороны государства[121]. Другую категорию вольных союзов составляют союзы ремесленников (colligia opificum et artificum)[122], начало которых некоторыми возводится, на основании свидетельства Плутарха, к королю Нуме Помпилию, тогда как некоторые исследователи высказываются даже за доисторическое их происхождение и притом не политическое, а сакральное в том по крайней мере смысле, что жреческие коллегии послужили образцом для них[123]. К этим древнейшим коллегиям впоследствии примкнули и другие ремесленные коллеги или цехи. Сюда же нужно отнести и компании мытарей (societates publicanorum), а также декурии подчиненного магистратам служебного персонала, носившего общее название аппариторов (т. е. qui magistratibus adparebant)[124]. Вообще о вольных союзах римского государства следует сказать, что связь их с публичным правом никогда не разрывалась и что, как говорит Гирке[125], главными формами союзов всегда оставались цеховая связь по единству ремесла и связь для религиозных целей. Об имущественных отношениях союзов до конца республики трудно сказать что-нибудь определенное. В законах XII таблиц коллегиям предоставлено было право установления статутов; но отсюда никак не следует, чтобы коллегии имели права юридического субъекта гражданского права в позднее выяснившемся значении этого слова. Не вытекает этого вывода и из того обстоятельства, что коллегии могли иметь общие кассы, составлявшиеся из периодических взносов членов[126], тем более что и государственные жреческие коллегии, как выше было объяснено, не были юридическими лицами.

Исследователями замечено, что устройство коллегий в тот период времени, когда они, по свидетельству источников, выступают уже как признанные юридические субъекты гражданского права, оказывается копией с городской организации[127]. Это обстоятельство служит ценным указанием как на историческую дату гражданской личности коллегий, так и на ту идейную подкладку, которая могла лежать в основании этого олицетворения: ассоциации, вольные союзы с получением прав юридического лица точно так же не превратились в фиктивные, воображаемые только, а не реальные существа, как не превратились в таковые муниципальные города и как не превратилось потом в фикцию государство с началом императорского периода: личность связана с известной коллегиальной организацией. Юридическая личность - это организованный союз граждан и членов коллегии.

Государство, города, союзы имели право и имущество еще прежде, чем юриспруденция нашла необходимым поставить их в положение частного лица для сферы имущественных отношений, и никакой фикции, никакого воображаемого, в представлении лишь существующего, лица не требовалось для того, чтобы найти субъект для этих отношений союзов[128]. Что не наличная только, в данный момент существующая, организация возводилась в субъект прав, и не наличные только, в данный момент существующие, члены имелись в виду при облечении союзных образований правами юридической личности, это само собой вытекало из непрерываемости цели, преследовавшейся тем или другим союзом, все равно как для области публичных отношений не могла иметь значения перемена личного состава в государственных учреждениях. Эту мысль с совершенной ясностью выразил уже юрист республиканского времени Альфен[128], отвечая на вопрос, нужно ли считать новым и иным суд, если из судей, данных для разрешения известного дела, некоторые по выслушании дела представили уважительные причины, по которым они не могут долее оставаться в составе суда, вследствие чего они заменены другими лицами. Не только, говорит Альфен, если один или двое, но если и все судьи переменятся, процесс останется один и тот же, и суд будет тот же самый, что и раньше, подобно тому, как, напр., легион остается один и тот же, хотя бы многие из солдат умерли и были заменены другими, или народ остается тот же самый, что и за сто лет, хотя бы через 100 лет не оставалось в живых никого из прежних граждан, или корабль остается прежним кораблем, хотя бы он был настолько реставрирован, что в нем не уцелело бы ни одной старой доски, или, наконец, как наше собственное тело остается одним и тем же, несмотря на то, что, по словам философов, каждодневно частицы нашего тела выбывают и заменяются другими. Эта же самая мысль юристом императорского времени, Ульпианом, была выражена в применении к муниципальным городам и другим союзам[129].

4. Universitates могут искать и отвечать на суде[137] через своего уполномоченного, актора или синдика, который не должен рассматриваться как уполномоченный от отдельных членов universitatis, ибо он действует в пользу общины или союза, а не в пользу отдельных лиц[138].

Однако и по введении имущественных отношений союзов в гражданский оборот, с приравнением их к имущественным отношениям частных лиц, все еще, как будет указано ниже, для римских юристов оставалось много неясного и спорного, и самая правоспособность союзов развивалась с медленностью и постепенностью, и притом не для всех союзных формаций одинаковым образом. Римскому праву, не только республиканскому, но и классическому, оставались неизвестны институты, учреждения или заведения, которые в современной юриспруденции принято рассматривать как второй род юридических лиц, в том отношении отличающийся от первого, что организация института не рассчитана на какие-либо собственные для нее интересы, как, напр., городская организация рассчитана на осуществление и охрану интересов города, организация коллегии - на интересы коллегии, а служит общественным пользам и нуждам в самом широком смысле слова, причем результаты деятельности институтной организации обращаются на пользу не членов ее, а разного рода нуждающихся, дестинаторов, посторонних для этой организации. Из времени, предшествующего христианским императорам, как на нечто подобное указывают на имущество богов и на питательные учреждения, явившиеся в связи с мерами императорского правительства, направленными против ужасающего уменьшения народонаселения в Италии.

Относительно имущества богов выше было замечено, что юридическая личность их представляется решительно своеобразной. С падением веры в богов образованные язычники могли прийти к взгляду на имущество храмов не как на имущество богов, в действительности существующих, а как на институтное имущество, предназначенное для целей культа, однако и о самостоятельном институте нельзя было бы говорить ввиду того отношения, в котором находилось государство к сакральному имуществу. Что касается питательных учреждений, то уже Август своими известными законами о браке и о преимуществах лиц, состоящих в браке и имеющих детей, перед холостыми и бездетными, наметил путь для позднейших питательных учреждений. Траян к прежним получателям дарового казенного хлеба в Риме[139] прибавил 5000 детей и, кроме того, распространил подобную же меру на целую Италию. Примеру Траяна следовали Адриан, Антонин Пий, Марк Аврелий, Александр Север, а примеру императоров волей-неволей следовали и многие частные лица в Италии и в провинциях. Потребные для алиментаций суммы обеспечивались поземельной собственностью частных лиц и общин той местности, для которой они предназначались, именно 1/12 оценочной суммы поземельного участка, с которой отчислялся умеренный процент (5 % или даже 2 1/2 %) на дело пропитания. На этот процент определенному числу мальчиков и девочек общины ежемесячно выдавался даровой хлеб, но иногда вместо него и определенная денежная сумма, мальчикам до 18 лет, девочкам до 14 лет[140].

Названные учреждения не представляли собой чего-либо подобного позднейшим домам для сирот и бедных, больницам и т. п. заведениям: раздача пособий производилась городскими должностными лицами, в особенности часто квестором городской кассы[141]. <Стоит лишь бросить взгляд, - говорит Иеринг, - на множество религиозных институтов, упоминаемых в конституциях христианских императоров, чтобы убедиться, в какой мере христианство - как бы высоко или низко ни оценивалось его нравственно-обновляющее влияние на римско-византийский мир, - в одном направлении все-таки оказало бесспорно облагораживающее влияние: это именно есть возбуждение к благотворительности и гуманности. Только с христианством добродетель благотворения воспрянула на степень влиятельного социального фактора. Этой добродетели не только выпало прекрасное призвание смягчить бедственную участь целых классов населения - социальная задача, которую гражданский оборот, руководившийся простым эгоизмом, везде оставлял неразрешенной, - но вместе с тем всемирно-историческая миссия участвовать в труде насаждения христианской церкви путем доставления необходимых к тому экономических средств. Для того, чтобы сделать это возможным, христианство должно было одержать верх над эгоизмом в римском праве>[142].

Кроме возбуждения христианством в людях духа благотворения, отразившегося в законодательстве христианских императоров признанием массы богоугодных заведений, самое появление христианской церкви в мире, как справедливо говорит Гирке[143], не могло пройти бесследно для истории юридических лиц. В органических расчленениях церкви возник совершенно новый вид союзов, признанных в качестве таковых и императорским законодательством. Но этого мало. Церковь и ее расчленения во все времена рассматривались не только как общения верующих, как союзы лиц, но и как учреждения для веры, исполняющие в непрерывном ряде веков волю своего Основателя. Обнимая совокупность верующих и связывая их в одно целое, церковная организация выводила свои полномочия на руководство церковными делами вообще и на управление церковного имущества в частности не из уполномочения общества, а из высшей учредительной воли: эта воля должна составлять, так сказать, трансцендентный, сверхчувственный центр, из которого проистекают и к которому сводятся действия церковного спасительного аппарата. Поэтому на самом деле в жизнь, как и в право, проникло воззрение, что церковный субъект, с которым связывается государством имущественная правоспособность, есть Богом установленное и епископом представляемое учреждение спасения, хотя в законах первого христианского императора церковь еще решительно представлялась как союз, как одна из тех коллегий, которые были хорошо известны римской юридической жизни, и в числе которых считала себя и церковь до признания христианства, для того чтобы легитимировать себя перед правительством языческой империи[144].

На языке кодекса и новелл техническое выражение для совокупности церковно-юридических субъектов есть "ECCLESIAE", а для отдельного субъекта - "ECCLESIA", к чему обыкновенно присоединяются предикаты "SAC-ROSANCTA, venerabilis sacratissima, sanctissima" etc.[145] Из этого, а также из параллельного употребления слов "DOMUS, oratorium templum, martyrium, aedes, locus", видно, как справедливо замечает Гирке [146], что церковь представлялась законодателю не союзом верующих, а домом Божьим, учреждением для спасения, с которым и связана юридическая личность как субъект прав и обязанностей. Абстрактное понятие института для простонародных воззрений делалось доступным отчасти благодаря тому, что церковное имущество мыслилось как связанное с церковным зданием, которое и являлось таким образом юридическим средоточием имущественной массы отчасти благодаря живучести языческих представлений, в сообразность которым Сам Христос и святые могли приниматься за собственников. Но юриспруденция эпохи христианских императоров не оказалась в силах конструировать надлежащим образом это новое явление юридической жизни. Она решительно оставалась на прежней римской точке зрения, что юридическим субъектом гражданского права, кроме отдельных лиц, может быть только союз людей, хотя даже и в государственной юридической жизни, как будет указано ниже, произошли настолько важные изменения, что прежнее понятие "UNIVERSITATIS" должно было сильно поколебаться. Юриспруденция продолжала подводить под понятие союза не только церкви и монастыри, но и все богоугодные заведения, явившиеся при христианских императорах. Поэтому, напр., кодификаторы юстинианова века без всяких сомнений и колебаний удержали в 1. 1. С. 1, 2 выражение Константина Великого "CONCILIO" в применении к церкви [147]. И сам Юстиниан весьма часто употребляет выражения "CONSORTIUM, corpus coetus, collеgium", в смысле родовых понятий, под которые должны подходить все церкви и все церковные институты[148]. практического неудобства это подведение институтов под понятие союзов не должно было представлять ни для законодателя, ни для юриспруденции; напротив, практика юридической жизни вполне благоприятствовала этому смешению, так как и само государство в целом, и города получили институтный отпечаток.

Как скоро император соединил в своих руках всю сумму власти римского народа, над волей народа, над союзной или корпоративной волей стала высшая воля императорская, из которой как из своего источника должны были получать свои полномочия все подчиненные органы управления[149]. Эта перемена должна была отразиться и на городах, в которых все функции публичной власти должны были исполняться императорскими делегатами. Хозяйство городов, по разным причинам, несмотря на поощрявшуюся императорами поллицитацию в пользу городов[150] и на последовательное расширение их гражданской правоспособности, пришло в крайний упадок, и не только населению городов и городской общине, но даже и декурионам, членам городских советов или сенатов, обратившихся в принудительно-наследственную институцию, не приходилось осуществлять каких-либо корпоративных прав, кроме распределения государственных податей и повинностей, тяготеющих на общине, так что масса населения играла роль скорее дестинатаров института, чем членов корпорации[151].

Некоторыми исследователями существование институтов как особых юридических субъектов даже и по христианско-римскому праву отчасти совершенно отрицается[152], отчасти представляется в ложном свете[153]. В противность отрицательным взглядам, большинство юристов справедливо высказывается за самостоятельное существование институтов как субъектов гражданского права, несмотря на связь их с церковью. Не только епископам и экономам церкви, но и администраторам странноприимных домов (ксенодохий) в источниках приписывается право отыскивать наследство, оставленное по завещанию в пользу бедных, так что, следовательно, администраторы действовали в процессе в качестве органов института как особого юридического лица[154]. Затем, хотя все богоугодные заведения несомненно состояли в связи с церковью, но источники различают такие институты, которые учреждены на средства церкви, и такие, которые являются в силу распоряжений последней воли умирающих: в отношении к последним тестатору предоставлялось право назначить администраторов или перенести это право на наследника, причем епископам оставалось лишь право надзора за этими администраторами[155]. Считать богоугодные заведения составными частями имущества общин, как делает это Зродловский, нельзя потому, что самые ecclesiae, как выше объяснено, облекались правами юридического субъекта в качестве не общин, а институтов. Само собой разумеется, что все вообще церковные институты, в том числе и богоугодные заведения, имели личность, производную от церкви, в том смысле, что служили церковным целям, на церковные средства учреждались или, по крайней мере, состояли под церковным надзором; но в этом смысле можно бы было сказать и о разных союзах публичного характера, что они имеют личность, производную от государства, в чем, однако, нельзя бы было видеть основания для отрицания особенности и самостоятельности данного союза как субъекта гражданского права.

Приходские церкви, несомненно, имели производную личность от епископской церкви и исторически выделились из нее точно так же, как монастыри несомненно возникли на церковной почве; но ни то, ни другое не мешало ни приходским церквам, ни монастырям быть особыми юридическими субъектами в сфере имущественных отношений. Наконец, рассуждая о производном характере церковных и богоугодных институтов, не нужно забывать, что церковь в целом как всеобщий союз и как всеобщее учреждение, связующее всех верующих, не была облечена правами юридического субъекта по законодательству христианских императоров, хотя буквальный смысл вышеприведенного закона Константина Великого[156], по-видимому, благоприятствовал этому. Следовательно производная от церкви личность богоугодных институтов не могла бы быть понимаема так, что церковь в целом представлялась бы единым юридическим субъектом, в имуществе которого составными частями являлись бы разные piae causae. В таком случае с большим основанием можно бы было имущества политических общин считать составными частями имущества государства, которое, несомненно, как таковое в целом обладало качеством юридического субъекта.

Если все вообще церковное имущество в римско-христианском государстве находило для себя некоторый объединяющий центр, то этим центром была, собственно говоря, императорская власть, включившая церковь с ее расчленениями в римское публичное право. Известно выражение Юстиниана, в котором он сближает христианские res sacrae с res publicae[157]. <В юстиниановых источниках права, - говорит Гирке, - церковь является как многочленный церковный организм, в котором стоит лишь имя императора заменить папой, чтобы получить образ иерархически расчлененного духовного государства рядом с бюрократически расчлененным светским государством; это обстоятельство сделало возможным для средневековой юриспруденции удержать и для своего времени церковное право, содержащееся в Corpus juris civilis>[158].

Наконец, рассматривая понятие юридических лиц по римскому праву, мы должны коснуться еще одного весьма спорного предмета, именно так называемого лежачего наследства. Этим выражением римские юристы обозначали[159] наследство в период времени между его открытием (delatio hereditatis), т. е. смертью наследодателя, и между вступлением наследника в наследство (aditio hereditatis). Необходимость различать оба момента и следовательно необходимость теоретически конструировать промежуточное состояние между обоими моментами должна была явиться не по поводу законного наследования, т. е. не для тех случаев, когда получают наследство, так как для них еще законами XII таблиц было обеспечено приобретение наследства в момент его открытия[160], а для тех случаев, когда наследство открывается лицам посторонним (heredes extranei) по завещанию наследодателя. В источниках можно проследить несколько разнообразных и даже противоречивых приемов конструкции лежачего наследства. Ввиду этого разнообразия и противоречия взглядов в западноевропейской науке высказалось еще большее разнообразие суждений о римском лежачем наследстве.

Некоторые, как напр., Савиньи[161], Иеринг[162], Виндшейд[163], Кеппен[164], Беккер[165], Больце[166], отрицают юридическую личность лежачего наследства по римскому праву, тогда как большинство высказывается за юридическую личность, хотя и тут часто оспаривается правильность точки зрения, на которую стало римское право в вопросе о лежачем наследстве. Можно считать констатированным тот любопытный факт, что Лабеон, современник Августа, еще ничего не знал об олицетворении лежачего наследства[167], и следовательно теоретические операции по части олицетворения лежачего наследства начались не ранее того времени, как вошло в обращение между юристами понятие юридического субъекта гражданского права, не совпадающего с естественным лицом.

Лабеон, выразивший воззрение предшествующей юриспруденции, которое, впрочем, проглядывает нередко и у позднейших юристов, стоит на той точке зрения, что наследственные вещи в период лежачего наследства суть вещи бесхозяйные, ничьи[168]. Бесхозяйность однако не заключала в себе ничего угрожающего для интересов будущего наследника, как потому, что уже законами XII таблиц был обеспечен переход наследства к наследнику (впрочем только suo heredi), так и потому, что уже рано было признано продолжающееся существование прав кредиторов в отношении к имуществу умершего[169], следовательно, тем самым было признано и продолжающееся существование наследства в целом как всей совокупности (universitas) имущественных отношений умершего. Так, напр., о наследственном рабе (servus hereditarius), т. е. принадлежащем к составу наследственной массы, юрист Яволен говорит, что такого раба нельзя приравнивать к дерелинквированному, т. е. оставленному или брошенному хозяином, рабу, так как наследственный раб сдерживается универсальным правом наследства[170]. Или, напр., Сабин признал ответственными поручителей за долг главного должника по выдаче условного легата, если условие наступает, а между тем главный должник умер и наследник его еще не вступил в наследство; ответственность поручителей в этом случае юрист не старается оправдать какими-либо техническими соображениями, а обосновывает просто на требовании здравого смысла, что <легат во всяком случае должен быть выдан легатару>[171]. Подобным же образом Помпоний оправдывал ответственность конституента, подтвердившего и обещавшего уплатить (constitutum debiti alieni) долг умершего должника ante aditam hereditatem: конститут в этом случае имеет юридическую силу потому, говорит Помпоний, что <подтвержден все-таки долг>[172], т. е. долг остается долгом и следовательно должен быть уплачен. Затем в интересах наследника действовало, по крайней мере до Юлиана, правило об обратном действии вступления наследника в наследства, т. е. наследник, как скоро он вступил в наследство, признавался вступившим со дня смерти наследодателя[173] - правило, которое, впрочем, и после Юлиана высказывалось некоторыми юристами. Однако, с формальной точки зрения, наследник был все-таки не гарантирован в целости наследства, так как наследство в качестве бесхозяйного имущества мог захватить и узукапировать всякий, и притом не более как в годичный срок[174].

Правда, эта т.н. usucapio pro herede, как говорит профессор Муромцев[175], свидетельствует лишь об известной крепости общинно-родовых отношений во время возникновения этого института: <: юридически завладеть наследством мог любой гражданин по желанию, на деле же это завладение должно было состоять под ближайшим контролем родичей и вообще лиц, близких к умершему наследодателю, а затем и всего общества, общественное мнение указывало, кто в данном случае, за отсутствием ближайших наследников, имел преимущественное право на захват наследства, так что этот захват, на вид произвольный, служил на самом деле средством регулирования наследственных отношений>. Однако heredes extranei не только юридически, но и фактически не были гарантированы от захвата кем-либо открывшегося для них наследства. Затем в связь с бесхозяйностью же наследства, как кажется, нужно поставить то обстоятельство, что по римскому праву не допускалась actio furti по поводу кражи наследственных вещей, т. е. присвоение наследственных вещей, в то время пока наследник еще не вступил в наследство, не рассматривалось как кража и следовательно оставалось безнаказанным[176], что не могло казаться соответствующим требованиям справедливости. Кроме того, римское наследство обыкновенно заключало в своем составе рабов, которые могли приобретать своему хозяину, напр., посредством стипуляции и даже путем получения наследства, что могло случиться не только при жизни хозяина, но и hereditate jacente, не говоря уже о том, что наследство, даже и без приобретательных действий рабов, могло подвергаться юридическим изменениям, т. е. приращаться или умаляться. В особенности в случае назначения наследственных рабов наследниками сам собой возникал вопрос, чьей правоспособностью определяется правоспособность раба в отношении к открывшемуся наследству - правоспособностью ли умершего господина, который, если бы был жив, был бы способен к наследованию как обладающий законной testanemti factio, или правоспособностью будущего наследника, который, может быть, не обладает таковой testamenti factio.

По-видимому, Сальвию Юлиану, современнику императора Адриана[177], принадлежит установление принципиального положения, что наследство продолжает носить на себе личность наследодателя, функционирует вместо умершего наследодателя[178]. Эта мысль в разных местах источников выражается различными оборотами речи: "HEREDITAS fun-gitur vicem defuncti personae"[179], "PERSONAM defuncti sustinet"[180], "DOMINI obtinet locum"[181], "DOMINI loco habetur"[182], "PRO habetur domino"[183], "PERSONAE vicem sustinet"[184]. Но иногда говорится еще решительнее, что само наследство считается или даже есть хозяин (dominus habetur, domina est)[185]. Что в тех и других оборотах речи содержится одна и та же мысль, что наследство потому и рассматривается как хозяин, что носит на себе личность умершего хозяина, а не две разные мысли, это с совершенной ясностью усматривается из синонимического употребления их Гаем: "CREDITUM esse defuncti locum obtinere dominam heredatem est" [186]. Наконец, юрист Флорентин даже прямо сопоставляет лежачее наследство с муниципиями и коллегиями, говоря, что hereditas точно так же "PERSONAE vicem fungitur", как и те союзные образования, которые юриспруденция ввела в гражданский оборот с правами юридических субъектов [187]. Новое течение в юриспруденции отразилось быстро и на императорском законодательстве. При Адриане же, современнике Юлиана, состоялся сенатусконсульт, объявивший недействительной узукапию pro herede в ущерб наследнику[188]; затем при Марке Аврелии похищение наследственных вещей было квалифицировано как crimen expilatae hereditatis, подлежащее уголовному наказанию[189].