5курс / Проблемы правоведения / Юоидические лица / Суворов Н

Вот такие-то, в качестве реальных мыслимые нами интересы, которые выросли из отдельных интересов индивидов и для осуществления которых индивиды подают себе взаимно руки, - эти абстрактные интересы, приобретающие себе таким образом аппарат, функционирующий к их услугам, - они-то и представляют для юридического порядка субстрат, пригодный к тому, чтобы поставить его в позицию, подобную той, которая признана за человеком - индивидом. Для них и во имя их люди хотят и действуют, и кажется, что самые эти интересы хотят и действуют, что они могут приобретать публичные и частные права, пользоваться административной, гражданской и уголовной защитой, обременять себя обязательствами, награждаться и наказываться. Насколько далеко вообще простирается власть юридического порядка, насколько вообще может быть расширяемо юридическое содержание личности, настолько и может быть признана за такими интересами личность в юридическом смысле. Можно, напр., задаваться вопросом о целесообразности уголовно-правовой защиты юридических лиц против посягательств на их честь, но из внутренней их природы ничего не вытекает ни за, ни против этого постулата. Юридическое лицо может быть облечено, пожалуй, и всеми семейственными правами, и, подобно тому, как казначей принимает за него деньги, может через представителя вступать в брак, консуммировать его (!), осуществлять дисциплинарную власть над детьми. Одним словом, что должно содержаться в признании личности за центром интересов, это есть вопрос политики права, а что в нем фактически содержится, есть вопрос положительного права. Правоспособность может быть неодинаковая, как и естественные люди неодинаковой правоспособностью и дееспособностью обладают (несовершеннолетние, душевнобольные, расточители, иностранцы, монахи и проч.[310]). С представлением о самостоятельных, не воплощенных в индивиде, центрах интересов в нас необходимо связывается представление о хотении не в смысле непрерывно действующей индивидуальной воли (как при индивидуальных интересах), а, очевидно, в каком-то другом смысле. В хотении, движущем индивидуальный интерес, содержатся два момента: независимость и применяющаяся к обстоятельствам изменяемость воли. По этим моментам и можно различать волю, движущую неиндивидуальные интересы, от воли, движущей индивидуальные интересы. Воля индивида может утратить свой индивидуалистический отпечаток, стать волей неиндивидуалистического волевого центра, вступая в пределы, смежные с другими индивидуальными волями, отказываясь от изолированной независимости, связывая себя с ними и взаимодействуя, причем из отдельных взаимодействующих воль в результате получается нечто такое, что не соответствует, может быть, вполне ни одной из них, но именно поэтому и не есть индивидуальная воля отдельного человека, а есть социальная воля собирательного множества и eo ipso тех интересов, на служение которым поставило себя это множество.

Все сказанное, очевидно, относится к корпорациям. Но воля индивида может получить устойчивость, стабилизироваться, так сказать окаменеть, и таким образом сделаться рычагом для самостоятельного, независимого от индивидуального интереса и индивидуальной воли интереса, увековечить выделенное из индивидуальной воли волевое решение. Индивид создает центр интересов, вдыхает в него свою волю и делает эту в данный момент существующую волю постоянной волей новосозидаемой формации. Итак, наряду с юридической личностью человека являются две дальнейшие основные формы личности: корпорации и институты. В естественном человеке воля личности есть чисто индивидуалистическая, в корпорации она имманентна, в институте трансцендентна[311].

Дальше отстоит от Карловы и скорее сближается с Бринцем и Беккером Рюмелин, который довольствуется признанием необходимости такого опорного пункта, к которому можно бы было относить и с которым бы можно было связывать права, обязанности и имущество (Beziehungspunkt, Auknüpfungspunkt). Правом в субъективном смысле непременно предполагается такой Beziehungspunkt, так что те ученые, которые стояли за юридические лица ввиду невозможности существования прав и имуществ без субъекта, постольку выражали правильную мысль, поскольку в рассуждениях их выразилась мысль о необходимости такого пункта[312]. Права можно связывать не только с малолетними и безумными, но с любым понятием или именем, с N 1891, с животным, с домом, с парком[313]. При каждом Beziehungspunkt'е должны существовать люди, разумное действование которых ставится на служение ему, ибо и вообще установление прав не имеет никакого разумного смысла, если с ними не ставится в связь разумная человеческая воля, которая бы осуществляла их. Рюмелину все-таки жаль расстаться навсегда и с бессубъектным имуществом: из необходимости допустить известный Beziehungspunkt, говорит он, не следует, чтобы невозможны были бессубъектные права, ибо нет надобности каждый Beziehungspunkt называть юридическим субъектом[314]. Но так как сущность юридического лица состоит именно в том, что оно есть Beziehungs-punkt для совокупности прав и обязанностей, то при помощи этого критерия следует проводить границу между юридическим лицом и товариществом: в последнем нет такого, отличного от индивидов, опорного пункта, а напротив, права и обязанности принадлежат индивидам.

В настоящее время, продолжает Рюмелин, когда современное юридическое развитие перешагнуло границы римского права, возможны, как известно, модификации и переходные формы: во-первых, члену корпорации, в силу устройства, могут быть предоставлены разнообразные права и выгоды пользования, так что положение его сближается с положением товарища, а с другой стороны, и положение товарища может быть ограничиваемо самыми разнообразными способами, так что отношение между товарищами уподобляется корпоративному (напр., недопущение иска о разделе, обязательность решения большинства). Но если исходить из того, что юридическое лицо означает связь имущества с самостоятельным, отличным от участвующих людей, опорным пунктом и что в этом собственно и состоит фундаментальное различие его от товарищества, то промежуточных членов между обеими формациями не должно бы и быть. Поэтому Рюмелин, очевидно, не надеясь на ясность найденного им критерия, пространно и недостаточно вразумительно излагает разные приемы к распознанию того, имеем ли дело в данном случае с юридическим лицом, или с товариществом.

К серии ученых, возводящих <центр интересов> под разными названиями в юридическое лицо, должен быть отнесен также наш русский цивилист Н. Л. Дювернуа, тщательно разработавший учение о лице в своих <Чтениях по гражданскому праву>. Но проф. Дювернуа далек от мысли и от бессубъектного имущества, и от олицетворения фикции, и от возведения в субъект животных и вещей неодушевленной природы, точно так же, как и от увлечений германистов. Он держится того мнения, что чисто личный характер юридических отношений, сосредоточенный и объективно известный, требуется всем социально-юридическим строем, так что гражданская личность и правоспособность, каков бы ни был ее субстрат (отдельный человек, союз лиц, universitas, corporatio, установление), хотя сама по себе есть нечто искусственное - продукт юридической переработки, не имеет ничего общего с идеей и конструкцией фиктивных лиц. Метода фикции, говорит проф. Дювернуа, - идея не римская, а средневековая. В целой системе римского права чувствовалась безусловная необходимость постоянной известности и личной преемственности юридических отношений. С другой стороны, понятие личности в глазах римлян представлялось в достаточной степени обособленным от непременной связи ее с отдельным человеком в рабах. Поэтому они и не останавливались на явлении обособленной от отдельного человека гражданской правоспособности в других случаях как явлении экстраординарном, для юридической конструкции которого нужно бы было создавать особую категорию мыслимых только лиц. Явление имуществ, принадлежащих городу, коллегии, их долгов, требований, исков, было налицо. Измышлять их правоспособность было нечего, и эти лица в обособленной сфере цивильных правоотношений функционировали так же, как отдельные люди. Эта конструкция была достаточна для практики. Иное было в средние века, когда преобладающим типом союзного правообладания были не свободно образующиеся из цивильно-правоспособных и равноправных сочленов союзы, а союзы невольные, в составе коих личность была почти поглощена.

В наше время, в современных бытовых условиях, нет никакой нужды в вымыслах, когда сама действительность дает нам несомненные явления особой гражданской правоспособности для лиц коллективных, как и для отдельных живых людей. Но проф. Дювернуа вооружается также и против германистов и делает немало остроумных и метких замечаний по поводу самодовольного упоения их германской Genossenschaft, будто бы обновившей мир, и германским общением zur gesammten Hand, в особенности против Гирке, который, по мнению нашего достопочтенного цивилиста, совершает нелепость: измышляет реальную волю в юридических лицах, которая совершает для юридического лица все, что для отдельного человека дает его внутренняя психическая жизнь, и эту союзную волю образует из частиц воли людей, входящих в состав союза, так что в результате получается сшивок из чужих воль. Вопросом о воле нет надобности задаваться: искание воли как наличной основы для всякой правоспособности составляет задачу, поставленную совершенно врознь с задачами собственно цивилистических построений. С разумностью и волеспособностью связывать личность нельзя - важно найти постоянную связь известных юридических отношений с юридически определенным правообладателем, кто бы он ни был, так как под личностью и нужно разуметь именно индивидуализированную связь правоотношений известного рода с определенным субъектом. Проф. Дювернуа допускает, что римские юристы, отправляясь от того факта, что раб был постоянным органом интересов корпорации в вопросах владения и завладения, в процессе узукапионном, в мансипации и стипуляции, мало-помалу привыкли к мысли о союзной дееспособности, несмотря на отсутствие естественной воли в союзе, но до признания деликтоспособности юридических лиц они никогда не доходили[315].

Целью примирить разные воззрения на юридическое лицо задался Бернатцик[316], для которого главным предметом рассуждения служит юридическая личность правительственных установлений (Behörden). По мнению названного ученого, в римском праве вопрос об их личности совсем не ставился, и если встречаются, напр., такие выражения, что [317], то подобные выражения, как , употреблялись нетехнически для обозначения всяких форм общности и товарищества (напр., общность между домовладыкой и подвластным сыном, между корреальными кредиторами и должниками, между процессуальными товарищами, между конкурсными кредиторами и т. д.)[318]. В новой европейской науке, особенно со времени Савиньи, говорит Бернатцик, старались вообще избегать вовлечения публичного права в область частного права, находя в этом даже нечто непозволительное и не допуская существования таких основных понятий, которые были бы одинаковы для всех юридических областей. Система частного права в ее т. н. <общей части> заявила претензию быть самодовлеющей системой права, не обращая внимания на остальные области. Благодаря этому мы и до сих пор не имеем литературной попытки систематического изложения основных понятий права, хотя на недостаток такового давно уже жаловались, - жаловались именно на то, что доныне учения о понятии права в объективном и субъективном смыслах, об источниках права, об интерпретации, об аналогии, об обратной силе законов, о коллизии разноместных законов, об осуществлении прав (процесс, доказательства, постановление решений) и проч. рассматриваются в <общей части> частного права, как будто те же самые понятия должны быть чем-нибудь другим в области государственного, уголовного, процессуального, церковного права, чем в области частного права. Сюда же Бернатцик относит и понятие юридического субъекта, ибо для понятия <права> в объективном или в субъективном смысле совершенно безразлично его содержание, составляющееся из конкретных случайных признаков, напр., состоит ли оно в праве требовать возврата данных в заем денег или в праве требовать уплаты подати, имеется ли в виду право субъекта на исполнение условленных в договоре найма услуг или на отбывание воинской повинности.

Эта мысль не могла, правда, укрыться от романистов, но они боялись применить понятие юридического лица к отношениям публичного права, отождествляли это понятие с понятием имущественной правоспособности и тем самым отмежевывали определенную область предметов, которой должно ограничиваться это понятие. Так-то и получилось в господствующей юриспруденции готовое понятие юридической личности как способности быть носителем имущественных прав. До абсурда доведено это воззрение тем, что вместо возможности или способности иметь имущество самое это имущество в его реальности вздумали поставить на место юридического лица. Если сообразить, что юрист, для области частного права нуждающийся в субъекте имущественных прав, и для области публичного права нуждается в субъекте права судить, наказывать, требовать уплаты податей и отбывания повинностей, так как право без субъекта его немыслимо, то нельзя не согласиться, что попытка объявить понятие юридического лица - этот базис и твердыню всего государственного права и всей юриспруденции вообще - за пугало и за бесполезную фикцию представляется крайним пределом, до которого могла дойти односторонне развивавшаяся романистическая юриспруденция. Всего более тут приходилось терпеть государству. Хотя, по меткому выражению Бэра, для непредзанятого взгляда ясно, что государство и фиск находятся между собой в таком же точно отношении, как физический человек и его кошелек, и дело может идти лишь о различных юридических качествах одного и того же юридического лица - государства, однако романистическая литература все еще находится в рабской зависимости от вышеуказанного предзанятого взгляда, что, как скоро речь идет о юридической личности государства, всегда имеется в виду только государственное имущество, как будто других прав государства не существует; встречается даже воззрение, что государство и фиск суть два различные юридические субъекта. Бернатцик высоко ценит заслугу германистов, отстаивающих единство нашего понятия для всех юридических областей и невозможность объяснить это понятие фикцией, резко, впрочем, упрекая <органистов>, которые довольствовались положением, что государство есть организм, а учреждения и должности суть <государственные органы>, не удостаивая объяснением, что они называют <организмом> и <органом>, и полагая, что означенными словами не только сказано все существенное для научного познания государства, но и обозначается момент, который отделяет публицистику, витающую в высших философских или политических сферах, от низшей юриспруденции. Если некоторые из органистов и не боялись связывать понятие лица с понятием организма, то не делали при этом никакой попытки объяснить их духовную связь и к тому же придавали слову <лицо> такой широкий смысл, что оно оказывалось совершенно непригодным для юриспруденции: всякая форма общности, всякое товарищество причислялись к <лицам>, а Краузе не только всякую национальность называет лицом, для него даже и человечества мало, - он говорит о <совокупности существ всех миров> (Gesammtheit der Wesen aller Welten)[319].

Для юриста <лицо> существует настолько, насколько существуют права, к которым оно способно, и насколько дана ему эта способность юридическим порядком. Один ли человек есть субстрат личности или множество таковых, совершенно безразлично, так что и личность единичного человека не с меньшим и не с большим правом следовало бы называть юридической, чем и личность союза, или же наоборот, следовало бы отказаться от употребления этого предиката вообще, т. е. в применении и к индивиду, и к союзу. Итак, <лицо>, или, если угодно, юридическое лицо, есть тот человек, или тот человеческий союз, который имеет дарованную ему или признанную за ним юридическим порядком способность быть носителем субъективного права. Значит, центр тяжести - в субъективном праве; но что же такое субъективное право?[320] Разнообразие взглядов по этому вопросу Бернатцик сводит к двум главным направлениям: волевому и целевому. Он - решительный противник <догмата воли>, как он выражается, воли как воплощенной, так и бестелесной, и, выходя из вышеобъясненного положения, что понятие субъективного права и юридического субъекта должно быть рассчитано и на область публичного права, двумя группами фактов из этой области изобличает абсурдность догмата воли.

Первая группа фактов относится к тому явлению, что почти всякое общение имеет нескольких носителей воли, из которых каждый в пределах своей компетенции может порождать волю общения с юридическими последствиями (напр., в конституционном государстве - корона, парламент, суд), откуда возникают следующие неудобства: 1) всех этих носителей нужно бы было признать юридическими субъектами и в то же время требовалось бы поддерживать единство воли целого общения; 2) различные носители воли общения могут делать взаимно противоречивые волеизъявления, и как раз именно современное конституционное и парламентарное устройство отличается, к своей невыгоде, от предшествовавшего тем, что, на случай конфликтов воли разных органов устройства, организованного по рецепту разделения властей, оно не знает никакого объединяющего исхода, так как, согласно означенному рецепту, в независимости различных органов друг от друга как раз и усматривается твердыня всякого свободного развития; 3) даже если взять одну только судебную власть, оказывается, что различные суды могут постановлять различные решения по одному и тому же вопросу, вступают в пререкания о подсудности, а кассационная инстанция отменяет решения инстанций, рассматривавших дело по существу; 4) недопустимость зачета между разными stationes fisci тоже указывает на несостоятельность догмата воли, - базисом тут, очевидно, служит принцип самостоятельности волевой акции отдельных государственных органов, т. е. принцип, что воля одного органа насчет того, что сторона обязана заплатить столько-то, не должна быть ниспровергаема волей другого органа, в глазах которого эта же самая сторона есть кредитор государства и т. д.[321]

Вторая группа фактов, изобличающих несостоятельность <догмата воли>, характеризуется тем, что по смыслу догмата лицом, юридическим субъектом должен бы быть всякий человеческий союз, порождающий единую волю, отличную от воли отдельных членов и обязывающую этих последних. Между тем, не говоря о таких общениях публичного и частного права, в которых волевая организация публичным порядком вообще не признана и следовательно возможности перевесить мнение не соглашающегося члена большинством нет (множественность туторов и кураторов, призываемых к нераздельному управлению, коллегиальность римской магистратуры, активный корреалитет, церковный сопатронат и т. д.), - не говоря далее о таких формах общения, где множество воль должно соединиться, с тем чтобы мог состояться акт с юридическим значением, а между тем волевой организации нет и для каждого собирательного решения требуется единогласие (сособственность, сонаследство, communio incidens, товарищество), - римское право представляет случаи, когда и вне universitatis признавалась обязательная сила большинства (при moratorium'е, при управлении конкурсной массой и при выборе куратора), а в германском праве оказывается и еще более таких форм общности zur gesammten Hand, в которых, несмотря на признанное юридическим порядком соединение воль, продолжает существовать множественность субъектов, и которым юридическая личность не приписывается, что, однако, было бы единственно правильным выводом из догмата воли. Затем допускается выступление многих под собирательным именем (клубы, комитеты, ферейны), которым в практике, особенно административной, предоставляются права стороны, хотя бы они и не были юридическими лицами. Есть далее и такие союзы, особенность которых состоит в том, что члены их в корпоративной или в институтной организации осуществляют чужие права, каковы в особенности государственные учреждения и должности. Нельзя судебное учреждение считать субъектом права судить и наказывать, податного чиновника - субъектом права взимать подати или воинское присутствие - субъектом права набирать рекрутов, а между тем догмат воли заставляет нас сами эти должности и учреждения считать юридическими субъектами, в подрыв единству воли целого государственного общения как субъекта[322].

Доказав обеими группами фактов несостоятельность догмата воли, Бернатцик принципиальным признаком права и юридического субъекта ставит целевой момент, но не в формулировании Иеринга и Беккера, не доводя его до абсурдного преувеличения совершенным изгнанием другого момента - волевого - из понятия права и юридического субъекта, так как именно благодаря игнорированию этого последнего момента понятия права и субъекта теряют свое самостоятельное значение, право и интерес отождествляются, и в звание субъектов права возводятся все возможные или действительные интерессенты[323]. Оба момента - волевой и целевой - существенны для понятия юридического субъекта, и оба они условливаются взаимно, ибо без воли не может быть достигнута цель, а без цели невозможно определить направление воли. Поэтому юридический субъект есть носитель всякой человеческой цели, которую господствующий юридический порядок признает самоцелью через предоставление юридической силы той воле, которая требуется для достижения цели[324]. Пока субъект, ставящий для себя признанную юридическим порядком цель, тождествен с тем субъектом, которому предоставлено право избирать, по его усмотрению, средства к ее достижению, сам вопрос о понятии юридического субъекта едва ли бы мог возникнуть. Иное дело, когда носитель воли и носитель цели не совпадают. Вся трудность, которая возникает здесь и на которую потрачено немало остроумия, разрешается, по мнению Бернатцика, с точки зрения его конструкции, очень просто: целевой и волевой субъекты не необходимо должны совпадать; воля, осуществляющая цели данного субъекта, не необходимо должна быть его волей, а может принадлежать и другому субъекту, так что субъект этой воли осуществляет чужое право, в противоположность чему сам юридический субъект осуществляет свое право как собственное. В таких случаях говорят о действовании во имя другого. Подобное распадение волевого и целевого момента наблюдается при представительстве, как добровольном, так и законном; при последнем, предполагающем наличность публичного интереса, представитель есть вместе орган призвавшего его общения (опекун, попечитель, регент и т. п.).

Второй и более сложный феномен наблюдается в т. н. юридическом лице: и здесь, как при представительстве, реализуемая волей цель чужда волевому субъекту. С внешней стороны оба юридических института сближаются благодаря тому, что возможно представительство и таких интересов, субъекта которых в данный момент нельзя указать, потому ли, что его еще нет, хотя появление его вероятно, или потому, что его уже нет, хотя смерть его не может быть доказана, потому ли, что представляется сомнительным, кто именно есть управомоченный субъект. Но в подобных случаях не новый центр интересов создается, а только принимаются известные провизорные меры, более или менее похожие на ту юридическую защиту, которой обставлено физическое лицо, с тем, чтобы при вступлении его в сферу его интересов или при восстановлении его в этой сфере поставить его так, как будто он от начала блюл или никогда не переставал блюсти свои интересы. С физическим лицом юридическое имеет общий всякому в юридическом смысле лицу признак: признанную юридическим порядком в качестве самоцели цель человеческой воли и волю, способную и предназначенную к достижению этой цели. Тот признак, который различает их, для понятия лица несуществен: он заключается лишь в том, что целевой субъект не есть отдельный человек; что же касается качества воли, достигающей цели, между физическим и юридическим лицом нет никакой разницы. Если во множестве одновременно или последовательно действующих людей преследование общей цели признается за обязательную норму, то тем самым делается возможным такое отрешение индивида или индивидов, ставящих эту цель, от всех остальных целей, что такая цель начинает, так сказать, свою собственную жизнь, ибо она нашла волю, которая будет постоянно осуществлять ее. Цель эта осуществляется теперь уже не ради цели участников, а может даже оставаться чуждой, враждебной им, в каковом случае индивидуальные цели должны быть приносимы в жертву этой самоцели. Таковые, вечно повторяющиеся, конфликты между индивидуальными и коллективными интересами делают невозможным непрерывное осуществление собирательной цели, если нет воли, которая бы подчиняла сопротивляющиеся индивидуальные интересы собирательной цели - следовательно, требуется волевая организация. Подобный человеческий союз, преследующий собирательные цели при помощи волевой организации, есть общение (Gemeinwesen). Общения могут образоваться и без государства, вне государства, над государством, и само государство есть одно из таких общений, отличающееся от всех других своей властью. Это есть центр факторов власти, благодаря чему оно господствует над всеми остальными общениями, в нем находящимися, контролирует образование собирательных целей помимо государства и, где нужно, влияет на такое образование, причем, однако, само образование общей цели и волевая организация для ее осуществления происходят независимо от государства. Всякое общение имеет свой собственный юридический порядок, от которого юридический порядок государства отличается лишь своей высшей властью, но юридическим лицом общение становится только благодаря тому, что государство признает поставленную множеством людей для себя цель, обещая и предоставляя юридическую силу той воле, которая предназначается для ее осуществления. А что само государство есть юридическое лицо, это вытекает из самого понятия правоспособности: государственный юридический порядок, - источник всякой правоспособности, - должен поставить себя как субъект всякого права, следовательно как юридическое лицо, - ведь и государство есть общение, следовательно должно осуществлять общую цель, стоящую выше интересов всех отдельных его членов[325].

Признаки общей цели и общей воли одинаковы во всех общениях; различие же между ними вносится признаком, не существенным для их понятия: способом установления общей цели и способом образования воли для ее осуществления. Могут быть различаемы два типа или две основные формы. Как отдельный человек или сам избирает свои цели, или цель ставится ему волей, которую он признает господствующей над собой, так и для множества людей собирательная цель вместе с осуществляющей ее волей или устанавливается общим соглашением участников, или дается волей высшей и господствующей. В первом случае имеем тип корпорации, во втором - заведения и фонды (Anstalten und Stiftungen). Между последними двумя различие состоит в следующем: Anstalten суть публичные установления, общая цель и воля которых октроируются государством, но так что цель их не совпадает с целью государства, а ставится как самоцель, причем государство признает за такими установлениями самостоятельную волю, которая должна достигать ее. Разные правительственные коллегии, должности, присутственные места потому и не могут считаться нами за самостоятельные институты, что им недостает самостоятельной цели, так как задачи их совпадают с государственными целями. Stiftungen отличаются от Anstalten тем, что здесь воля частного учредителя и воля одобряющего государства должны соединиться, чтобы снабдить данную юридическую формацию необходимыми юридическими последствиями, вместе с чем возникает и ее юридическая личность. К сказанному Бернатцик добавляет, что только человеческие цели могут составить субстрат личности, по действующим в настоящее время воззрениям: императивы юридического порядка могут клониться только к человеческим пользам, - это условливается нашей природой и внедренным в нее эгоизмом, который не позволяет считать за самоцели такие вещи, которые, по нашим понятиям, должны служить нашим целям. Если же попечение о вещи или о животном служит человеческим интересам, то они могут сделаться субстратом института, как скоро государство находит в осуществлении этих человеческих интересов публичный интерес, но тогда лицом будет не вещь и не животное, а учредительная и государством одобренная цель.