Книги_по_истории_от_Прокопьева / Kollingvudr_Ideya_Istorii_1980

Историческое воображение

221

части взаимосвязаны таким образом, что вечные проблемы рассмат­

риваются	sub specie seculi *, а	специфические	проблемы эпохи —
sub specie	aeternitatis **. Всякий	раз, как над	человеческой мы­

слью господствует особый интерес, наиболее плодотворная фило­ софия того времени отражает его господство и делает это не пас­ сивно, просто поддаваясь его влиянию, а активно, прилагая особые усилия к тому, чтобы понять этот интерес и поместить его в центр философского исследования.

В средние века интересы философов сфокусировались на теоло­ гии. В семнадцатом столетии их интерес сконцентрировался на фи­ зических науках. Сегодня, когда мы по традиции датируем воз­ никновение современной философии семнадцатым столетием, мы тем самым подразумеваем, как я полагаю, что естественнонаучные интересы, которые тогда начали доминировать над человеческой жизнью, все еще господствуют в ней. Но если мы сравним дух семнадцатого столетия в смысле его общей ориентации с духом современности, сопоставив предметы исследования, насколько они нашли отражение в литературе, нас почти наверняка поразит одно важное различие. Со времен Декарта и даже со времени че­ ловечество приобрело новую привычку в области исторического мышления. Я не хочу сказать, что сто пятьдесят лет назад не было хороших историков: это было бы неверно. Я не хочу сказать даже, что с того времени общая сумма исторического знания и число из­ даваемых по истории книг неизмеримо возросло: последнее хотя и верно, но в общем не очень существенно. Я хочу этим сказать, что

в течение всего этого периода	историческая мысль	разработала
свою методику исследования, не	менее определенную	по характеру

и не менее достоверную по результатам, чем ее старшая сестра — методика естественных наук. Я утверждаю также, что, вступив та­ ким образом на sichere Gang einer Wissenschaft она заняла определенное положение в жизни человека, положение, позволяю­ щее ей влиять и в известной мере преобразовывать каждую сферу мысли и действия.

Она глубоко повлияла, в частности, на философию, но в целом отношение философии к этому влиянию было скорее пассивным, чем активным. Некоторые философы были склонны приветствовать его, другие — осуждать, и только сравнительно небольшое число их попытались философски осмыслить его. Главным образом в Германии и Италии были предприняты попытки ответить на такие вопросы, как что такое историческое мышление и какой свет про­ ливает оно на традиционные проблемы философии, и воспользо­ ваться этими ответами для того, чтобы сделать с историческим сознанием современности то, что трансцендентальная аналитика Канта сделала с естественнонаучным сознанием восемнадцатого

*с точки зрения века, времени (лат.).

**с точки зрения вечности (лат.).

на надежную дорогу науки (нем.).

222 Идеи истории. Часть V

века. Но большей частью, и в особенности в нашей стране, вопро­ сы такого рода, как правило, игнорировались, а проблемы теории познания обсуждались таким образом, что можно было подумать, что спорящие стороны совершенно не подозревают о существова­ нии истории. Эту традицию, конечно, можно защищать. Можно

было бы доказывать, что история			вообще является не знанием,
а лишь мнением и не заслуживает			философского	изучения. Или
же можно было	бы доказывать,	что	в той мере, в	какой она	яв­
ляется знанием,	ее проблематика	охватывается общей теорией			по­

знания и потому не заслуживает специального рассмотрения.

Что касается меня, то ни одно из этих оправданий мне не кажется приемлемым. Если история всего лишь мнение, то разве это основание, чтобы философия пренебрегала ею? Если же она знание, почему философы не изучают ее методы с тем же самым вниманием, которое они уделяют различным методам естественных наук? И когда я читаю труды даже самых крупных философов современности, труды новейших английских философов, глубоко восхищаясь ими, чувствуя себя их неоплатным должником, меня постоянно мучит одна и та же мысль, а именно мысль о том, что все, сказанное ими о познании, основано, по-видимому, прежде всего на изучении перцепций естественнонаучного мышления и не только игнорирует историческое мышление, но и фактически не­ совместимо с самим фактом его существования.

Несомненно, историческая мысль в одном отношении напомина­ ет восприятие. И то и другое имеет в качестве своего объекта не­ что индивидуальное. В восприятии мне даны эта комната, этот стол, эта бумага. Историк же думает о Елизавете или Мальборо, Пелопоннесской войне или политике Фердинанда и Изабеллы. Но воспринимаемое нами всегда является этим, дано здесь и теперь. Даже когда мы слышим отдаленный взрыв или видим вспышку новой звезды через много лет после того, как она произошла, существует все же момент, когда они воспринимаются здесь и те­ перь, как этот взрыв и эта новая звезда. Историческая мысль ни­ когда не может быть чем-то подобным, ибо она никогда не имеет отношения к «здесь» и «теперь». Ее объектами выступают события, случившиеся в прошлом, условия, больше не существующие. Они становятся объектом исторической мысли лишь после того, как перестают непосредственно восприниматься. Следовательно, все теории познания, которые понимают его как взаимодействие или отношение между субъектом и объектом, существующими в настоя­

щее	время,	противопоставленными друг другу и современными
друг	другу,	теории, принимающие непосредственное знание как

суть познания, делают историю невозможной.

С другой стороны, история напоминает науку, ибо в каждой из наук знание носит выводной характер, достигается путем логиче­ ского умозаключения. Но в то время как наука живет в мире аб­ страктных универсалий, которые в одном смысле даны повсюду,

Историческое воображение

223

а в другом смысле нигде не существуют, в одном смысле действи­

тельны	для всех	времен,	а в другом — недействительны ни для
одного	времени,	объекты,	которыми занимается мысль историка,

не абстрактны, а конкретны, не всеобщи, а единичны, не индиф­ ферентны ко времени и пространству, но обладают своим «где» и «когда», хотя это «где» не должно быть здесь, а это «когда» не должно быть теперь. История поэтому не может согласовываться с теориями, для которых объект познания является абстрактным и вневременным, для которых он — некая логическая сущность, отно­ сительно которой ум может занимать различные позиции.

Невозможно также описать познавательный процесс, комбини­ руя теории этих двух типов. Современная философия полна комби­ наций такого рода. Знание по непосредственному восприятию и знание по описанию, вечные объекты и преходящие ситуации, ин­ гредиентом которых оказываются первые, область сущности и область материи — с помощью этих и других подобных дихотомий, как с помощью более старых дихотомий «истин факта» и «истин разума», пытаются выявить специфические особенности как вос­ приятия, улавливающего здесь и теперь, так и абстрактного мыш­ ления, схватывающего повсеместное и вечное — и * философской традиции. Но точно так же, как история не является ни ни , она не является и комбинацией их обоих. Она нечто третье, обладающее чертами каждого из них, но комбинирующее их способом, невозможным ни для того, ни для другого. Она не представляет собою комбинации непосредствен­

ного	восприятия преходящих ситуаций и		дискурсивного познания
абстрактных		сущностей. Она — полностью дискурсивное позна­
ние того, что является преходящим и конкретным.
Я	ставлю	перед собой задачу дать	краткую характеристику

этого третьего, чем является история, и я начну с изложения того, что может быть названо теорией исторического знания в рамках здравого смысла, с теории, в которую большинство людей верят или считают, что верят, когда они впервые приступают к размыш­ лениям на эту тему.

В соответствии с данной теорией, существенными сторонами исторической науки являются память и авторитет. Если события или определенное состояние вещей должны стать объектом ческого знания, то прежде всего кто-то должен быть их свидетелем,

затем он должен запомнить их и после этого передать свои вос­ поминания в форме, понятной другим. А кто-то другой должен счесть эти воспоминания истинными. История, таким образом, представляет собой веру в истинность чьих-то воспоминаний. Тот,

кто верит — историк,			лицо,	которому верят,— его источник,
ритет.
Эта	идея	предполагает,		что историческая истина	в той мере,
в какой	она	вообще	доступна историку, доступна ему		лишь потому,

* воспринимаемое и постигаемое разумом (греч.).

224	Идея истории. Часть V

существует в готовой форме в завершенных высказываниях его авторитетов. Эти высказывания для него — своего рода священный текст, ценность которого зависит только от непрерывности тради­ ции, представляемой им. Поэтому ни в коем случае он не должен вносить в него самовольные изменения. Он не должен его урезать, добавлять к нему что-нибудь, и прежде всего он не должен ему противоречить. Ибо если историк возьмет на себя ответственность отбирать и подбирать, решать, какие из высказываний его источ­ ника важны, а какие нет, то он выйдет за пределы источника и будет руководствоваться какими-то иными критериями, т. е. делать как раз то, что ему запрещает делать упомянутая теория. Если он будет присоединять к данным источника что-нибудь, включая в них конструкции собственного производства и принимая эти кон­ струкции за добавочные элементы своих исторических знаний, он будет верить в нечто, основанное не на чисто фактической основе, не на основе того, что утверждают его источники. А этого он не имеет права делать. Но хуже всего, когда историк противоречит источникам, присваивая себе право решать, в каком случае его ав­ торитет исказил факты, отвергая его утверждения как невероятные. В этом случае он верит как раз в противоположное тому, что ему было поведано, и совершает тягчайшее из всех возможных преступ­ лений против правил его профессионального кодекса. Авторитет может быть болтуном, резонером, простым носителем слухов или скандалистом; он может недооценивать, забывать или опускать факты; он может сознательно или бессознательно искажать их в своей передаче: у историка нет лекарства против всех этих не­ достатков. Для него в теории, все, что передал ему его авторитет, истина, единственно доступная истина и ничто, кроме истины.

Все эти выводы теории исторического знания, основывающейся на здравом смысле, были сформулированы мною только для того, чтобы опровергнуть их. Каждый историк сознает, что в ряде слу­ чаев он вмешивается в повествование источника тремя указанными способами: он выбирает из него то, что ему представляется важ­ ным, опуская остальное; он интерполирует в них то, что они не говорят явно; и он критикует их, отвергая или исправляя в них то, что ему кажется плодом дезинформации или лжи. Но я не уве­ рен, осознают ли историки последствия того, что они делают. Как

когда мы размышляем над нашей собственной работой, мы, по-видимому, склонны принять то, что я назвал теорией ис­ торического знания в рамках здравого смысла, отстаивая наряду с этим наше право на отбор, дополнение и критику. Несомненно, эти права не согласуются с данной теорией, но мы пытаемся сгла­ дить противоречия между ними, сводя к минимуму область приме­ нения таких прав, думая о них как о чрезвычайных мерах, своего рода восстании, на которое историк иногда может быть вынужден пойти в связи с крайней некомпетентностью его источников, но которое не искажает основ нормального мирного режима, при ко-

226	Идея истории. Часть V

шел, сделав логический вывод из высказываний источника. Этот вывод историк делает, руководствуясь собственными критериями достоверности, собственными правилами метода, собственными принципами определения релевантности Доля этих заключений в общем повествовании историка растет вместе с ростом его компе­ тентности. В них он опирается на свои собственные силы и делает сам себя авторитетом, в то время как его так называемые автори­ теты вообще перестают быть авторитетами и становятся всего лишь источниками.

Однако самое ясное доказательство автономии историка дает историческая критика. Как естественная наука находит соответ­ ствующий ей метод в том случае, когда, если пользоваться мета­

форой Бэкона, естествоиспытатель допрашивает	природу, пытает
ее экспериментами, для того чтобы добиться от	нее ответов на

свои вопросы, так и история обретает соответствующий ей метод, когда историк помещает свои источники на свидетельское место и путем перекрестного допроса извлекает из них информацию, кото­

рую скрывают исходные свидетельства	либо потому, что их авто­
ры не желают ее дать, либо потому, что	они не имеют ее. Напри­

мер, донесения полководца могут говорить о победе, но историк, критически анализируя их, спросит: «Если он одержал победу, то почему за ней не последовали такие-то и такие-то действия?»; тем самым он может обвинять автора этих депеш в преднамерен­ ном сокрытии истины. Или же, прибегая к тому же методу, он может обвинить в невежестве своего менее критичного предшест­ венника, принявшего за чистую монету версию сражения, содержа­ щуюся в этих депешах.

Автономия историка отражена здесь в ее крайней форме, пото­ му что в данном случае, действуя как историк, он считает себя вправе отвергнуть нечто, что прямо утверждает его источник, и заменить чем-то другим. Если такое возможно, то критерием ис­ торической истины не может выступать тот факт, что какой-то авторитет утверждает то-то и то-то. Здесь ставится под вопрос достоверность информации, сообщаемой так называемым автори­ тетом; а на этот вопрос ответ должен дать сам историк, исходя из своей компетентности. Даже если он примет то, что его источники сообщают ему, он примет это, полагаясь не на их авторитетность, а основываясь на собственном суждении, не потому, что они ут­ верждают это, а потому, что их утверждения соответствуют его критерию исторической истины.

Расхожая теория исторического познания, основывающая ис­ торию на памяти и авторитете, не нуждается в дальнейших опро­ вержениях. Ее несостоятельность очевидна. Для историка вообще не может быть авторитетов, потому что приговор так называемым авторитетам может вынести только он один. Тем не менее эта рас­ хожая теория может претендовать на ограниченную и относитель­ ную истину. Историк, говоря вообще, имеет дело с предметом,