Лекция 3-я

В настоящей лекции я буду говорить об истории нашей науки до половины XIX в. Сначала я в кратких чертах расскажу вам, как в течение столетий европейцы жили, не испытывая потребности в Международном Частном Праве, и как эта потребность явилась. Я начну с эпохи Римской Империи, потому что вся наша юриспруденция своими корнями сидит в римском праве. Начало науки Международного Частного Права положено было в XIII в., […] появились первые ученые юристы. – В Римской империи, после того, как Каракалла объявил всех свободных людей римскими гражданами, т.е. распространил действие римского гражданского права на всю империю, исчезла возможность конфликтов между законодательствами разных национальностей, входивших в состав империи. – На развалинах римской империи возникли германские королевства, которые в течение нескольких столетий еще сохраняли свой племенной характер; они не мешали покоренным римлянам жить и дальше под действием римского права, и каждое племя продолжало устраивать свои гражданские отношения по своему племенному закону, по своей салической, баварской, лангобардской и т.д. «правде». – В империи, созданной Карлом Великим, действовало не одно общее для всех гражданское право, а столько прав, сколько было племен; и сверх того церковь с ее сложными имущественными отношениями жила по римскому праву. – В IX в. еще господствует так называемая система личных прав. Нет закона, который правил бы безразлично всеми, живущими в стране; каждое лицо считало законом только «правду» или «устав» своего племени. Например, для вступления в брак нужно было, чтобы жених имел на то право по своей племенной «правде»; но размер выкупа невесты из-под власти опекуна определялся по ее племенной «правде». Обязательство имело силу, если оно было согласно с племенною «правдою» ответчика. Каждое лицо должно было знать, по какому из существующих гражданских законов оно живет; и изменить это свое объективное право так же нельзя было, как самому изменить свое сословие. На смену […] иной порядок вещей. Феодализм превратил народы из массы соплеменников в массу ленников; отношения определяются уже не племенным происхождением, а служебною зависимостью. Вся страна, где еще в 9-м веке правил император, распылилась на множество феодальных владений, где землевладелец был вместе и носителем военной, политической и судебной власти; Luft macht eigen, поясняли в наступившую эпоху средних веков, т.е., кто дышит моим воздухом, кто пробыл один год и один день на моей земле, тот становится моим вассалом или моим крепостным. Весь общественный порядок зиждился на землевладении и на прикреплении человека к земле. Наиболее ценным имуществом в те времена была земля; человек имел значение только как придаток к земле; оттого и нормы обычного права касались главным образом сделок по поводу земли. Если право собственности на землю вообще исключительно, то насколько еще более исключительно господство над нею, когда землевладелец вместе и военный, и политический глава всех, живущих на его земле. Понятно, что в пределах феодального владения не могло быть и речи о признании каких-либо других норм владения землею, перехода ее по договорам и наследству, кроме тех, которые освящены были местными обычаями и которые поддерживались феодальным судом. Так, на место порядка, при котором каждый жил по своему личному закону, стал порядок, при котором все жили по закону территории, куда их принесли обстоятельства.

В XIII в. люди, выросшие в такой юридической атмосфере, начинают толпами устремляться в университеты северной Италии, […] римского права. Его нормы – прямая противоположность феодализму; оно регулирует отношения между лицами, не между землями. Для профессоров и студентов – юристов 13-го века – римское право – писаный разум, ключ справедливости. В римском праве один из профессоров XIII в., глоссатор Аккурсий, вероятно, возмущенный крайностями территориального принципа в праве, нашел основание для своих сомнений в правильности этого принципа. Он ухватился за буквальный текст закона 4-го века, которым императоры повелели верить в Святую Троицу всем народам, коими правит их милость. Вот как воскликнул Аккурсий: «Всем народам, коими правят», а, следовательно, для тех, коими не правит, закон не обязателен; и эту свою мысль он пояснил в глоссе (примечании) к римскому тексту так: «когда болонец придет в Модену, его нельзя судить по статутам Модены, коим он не подчинен, потому что сказано ведь в римском законе: «коими правит». Это замечание было исходным пунктом всей нашей науки. Если бы его сделал юрист к северу от Альп, оно осталось бы простым школьным примером; в Ломбардии оно получило значение ответа на большую жизненную потребность. Северная Италия в XIII в. была покрыта сетью цветущих, самоуправляющихся городов; в отличие от городов остальной Западной Европы того времени они вели между собой живые, постоянные сношения, а сильно развитая экономическая жизнь вызывала образование новых юридических форм; фактическая независимость от императора делала возможным появление в каждом из этих городов-республик своих местных законов или статутов. Вся страна жила по Ломбардскому праву, ему следовало все сельское население и местные феодалы, которые, в отличие от феодалов к северу от Альп, не угнетали горожан, а сами их боялись; на новые вопросы экономической жизни, на которые Ломбардское право ответа не давало, юристы искали ответа в римском праве; к этим двум источникам права присоединился третий – городские статуты, которые отличались от тех двух и разнились между собою. Когда перед юристами встал вопрос вроде следующего: действительно ли завещание, составленное французом из Прованса в Венеции, и снабженное, согласно Венецианским статутам, подписями двух свидетелей, в то время как по римскому праву, которое действовало в Провансе, обязательно семь свидетелей? – тогда оказались налицо первые в истории Западной Европы конфликты законов или коллизии статутов и началась работа юридической мысли над разрешением конфликтов, работа, которая продолжается и в наши дни, и которая становилась и должна становиться тем сложнее, чем сложнее отдельные законодательства и чем шире круг сталкивающихся законодательств.

В XIII и XIV веках ряд юристов, итальянцев или французов, профессора университетов в Болонье, Падуе, Сиене, Флоренции или Тулузе, Монпелье и Орлеане, занимаются вопросами, вытекавшими из коллизии статутов в Ломбардии и из кутюмов отдельных областей во Франции. Можно назвать больше десяти писателей, из которых каждый вложил свою лепту в новую науку, но всех их затмил профессор Пизанского университета Бартоло (1314 – 1357), который прожил всего 43 года, но оставил имя более известное даже, чем имена многих десятков писателей XV и XVI столетия. Бартоло поставил на свое разрешение два вопроса: распространяется ли территориальность статутов на лиц, которые ему не подвластны, т.е. на иностранцев? И оказывает ли статут действие за пределами территории, т.е. за границей? Бартоло методически рассмотрел множество казусов, стараясь дать для них решения, согласно с тем, что он считал справедливым; своим ответы он подкреплял ссылками на источники римского права, которые, однако, на самом деле, его ответов нисколько не подтверждали уже потому, что римскому праву вопросы о коллизиях были чужды. Потомство отчасти преувеличило его значение, отчасти оказалось к нему несправедливым. Оно приписало ему формирование теории реальных и личных статутов. Французский ученый Лене (Lainé) показал, что это неверно; Бартоло говорил, что существуют реальные и личные статуты, но не говорил, что все законы делятся на эти две категории. Затем из его сочинений выхвачены были отдельные рассуждения, и то, что у него говорилось мимоходом и что в данной обстановке могло быть и верно, выдвинуто было на первый план, как сущность учения, и в последующие столетия это дало оружие для легкого торжества над ним. Так, в одном месте своей диссертации Бартоло решает вопрос о силе акта, составленного лицом по его территориальным статутам вне своей территории, т.е. за границей по своим отечественным законам; и после ряда обычных у него делений и подразделений, попутно давая ответы, правильность которых признается доныне, он подходит к вопросу: по какому закону определяется наследование после иностранца? Он пишет: «Английский кутюм требует, чтобы старший сын получал все наследство; как быть, если умерший оставил имущество в Англии и в Италии?». «Я думаю, - говорит Бартоло, – что нужно внимательно вчитываться в текст кутюма или статута; если выражения статута имеют в виду, прежде всего, вещи, например, «имущества умерших должны доставаться старшему в роде», то я скажу, что нужно применить закон страны, где лежат имущества; если же слова кутюма указывают на то, что имелись в виду, прежде всего лица, например, «старший в роде пусть наследует», тогда я различу: если умерший не англичанин, то к его детям английский статут не применяется, потому что постановления, касающиеся лиц, на иностранцев не распространяются; если же он был англичанин, то старший сын получит имущества, находящиеся в Англии, а в других странах получит только долю согласно с общим, т.е. с римским правом. Главное – смотреть, сделано ли постановление ввиду вещи или ввиду лица». – Вырвав это место из целой книги, одни наивно усмотрели в рассуждениях Бартоло общее наставление или теорию и прием исследования; другие, поднимая на смех обобщение, которого Бартоло не делал, думают, что уничтожают всего Бартоло. Говорили, что Бартоло делил все законы на две категории – вещные и личные, и различал их по грамматической конструкции текста; если впереди упоминается о вещи, значит, закон – вещный, а, следовательно, и территориальный, т.е. за границей не действующий; если раньше упоминается о лице, то, значит, закон личный, а, следовательно, и экстратерриториальный. – Обобщая другое место, говорили, что Бартоло делил все законы на благоприятные и враждебные или одиозные; объясняли, что первые обязательны для всех граждан, где бы они ни находились; например, статут, ограничивающий малолетнего в праве завещать, благоприятный, потому что ограждает его самого и его законных наследников, следовательно, малолетний не может составить завещание и за границей; а одиозные статуты не простираются за пределы территории; например, лишение дочерей права на наследование, не относится к имуществам, находящимся за границей. Конечно, такой критерий, как то, какое слово стоит раньше, какое – после, часто обманчив; но чтобы толкование по грамматическому принципу было вообще нелепостью – этого не могли утверждать и насмешники, а в принципе Бартоло ничего другого и не требовал, как только грамматического толкования текста. Различение статутов на благоприятные и одиозные, несомненно, было приемом неудачным, потому что нельзя говорить о том, благоприятен ли статут или нет, когда неизвестно, с чьей точки зрения смотреть на него, – того, кто от его применения выигрывает, или того, кто от него теряет. Но не вина Бартоло, если его последователи за это различение ухватились как за путеводную нить в лабиринте статутов. Идея Бартоло была та, что применение статутов нужно расширять, когда этого требует справедливость, и суживать в обратном случае; но это руководящий принцип всякого юриста, когда он утверждает, что к иностранцу должен применяться его личный закон. Ошибка была в том, что юристы, которым приходилось регулировать конфликты законов, все равно хороших и дурных, становились на точку зрения, которая уместна только у законодательного реформатора. Оценка статутов по их добрым и дурным намерениям была приемом фальшивым, но не Бартоло им злоупотреблял. Таким образом, его без достаточного основания сочли творцом теории статутов, и ему также несправедливо приписали увлечения его последователей; в действительности это был трезвый, практический ум, и мы обязаны ему первою широкою систематизациею вопросов, выдвигаемых коллизией законов, и множеством удачных ответов, вызванных исканием разумного и справедливого решения. После Бартоло в течение двух столетий юристы рабски следуют за ним и утрируют его рассуждения.

В XVI в. занятие коллизионными вопросами сосредоточивается преимущественно во Франции; здесь каждая провинция имела свои кутюмы, и в политически объединенном государстве коллизии кутюмов должны были являться на каждом шагу. В ряду французских юристов XVI в. особенное место занимает Дюмулен (1500 – 1566); его одни считают последним из плеяды юристов школы Бароло или постглоссаторов; другие видят в нем первого из новой школы французских статутариев. С Бартоло и другими итальянскими писателями его роднит стремление расширять действие местных кутюмов за пределы их территории. В этом отношении он был верным слугою французских королей, которые складывали здание абсолютизма, доканчивая разрушение феодализма как политической организации. Но феодализм еще был силен в социальном отношении и правах. Каждая провинция держалась своих кутюмов как остатка своей национальной особенности. Привязанность провинций к кутюмам еще укрепилась в XVI-м веке, когда кутюмы были редактированы на письме. Тогдашний юридический афоризм гласил: «Все кутюмы реальны», т.е. в пределах провинции действуют только ее кутюмы и действуют безраздельно; за пределами данной провинции они силы не имеют. Дюмулен, признавая вместе со всеми реализм кутюмов, высказался в вопросе об имущественных отношениях супругов так, что реализм кутюмов подрывался в корне; он находил, что если супруги вступили в брак в области парижских кутюмов, то те права на общие имущества, которые по этим кутюмам принадлежали жене, распространяются и на имущества, лежащие в области нормандских кутюмов, и притом не только, когда супруги заключили предбрачный договор, но даже когда вступили в брак молчаливо, но только в области кутюмов, по которым признается право жены на общее имущество. Это означало, прежде всего, что от воли сторон зависит выбор тех разноместных законов, которым они хотят подчинить свои отношения; благодаря этому воззрению Дюмулен считается инициатором учения об автономии воли. Это означало, далее, то, что молчаливо под видом соответствия с волею сторон кутюм одной провинции проникает в другую, т.е. становится личным, экстратерриториальным. Такое учение было совершенно в дух итальянских постглоссаторов, у которых не было никакого специфического расположения к вещным или к личным статутам, но которые охотно расширяли сферу применения личных статутов, когда считали это справедливым. Но учение Дюмулена встретило резкий отпор в юристе, который в защите реальности кутюмов видел борьбу за дальнейшее существование национальной автономии Бретани. Д’Аржантре (1519 – 1590), бретонский дворянин, судья и историк, восстал против вторжения чужих кутюмов в область кутюмов Бретани, и в связи с этим выступил против всей школы итальянских постглоссаторов и формулировал ту теорию статутов, которую впоследствии писатели, незнакомые с источниками, приписывали без разбора всем юристам, начиная с Бартоло. Д’Аржантре высказывает свое призрение к писателям схоластикам, «которые, - говорит он, - только путаются в своих бесконечных делениях и подразделениях, различениях, цитатах, мнениях, и, вследствие неустойчивости собственных воззрений, отпускают читателя с еще меньшею устойчивостью взглядов». На место всего пестрого разнообразия он выставляет упрощенную систему, которая сводится к следующему. Все статуты (статуты в смысле кутюмов или законов вообще) делятся на три категории: реальные, личные и смешанные. Как общее правило, все статуты реальны; это значит, что каждый кутюм строго территориален; на своей территории он царствует безраздельно; за пределами территории он ничто. В виде исключения некоторые статуты личны, т.е. применяются к лицам и вне территории. В категорию смешанных статутов входят законы, которые касаются одновременно и вещей, и лиц; эти статуты также территориальны. Тенденция Д’Аржантре ясна уже из этого деления. Личные статуты для него не равноправные с реальными, как было у постглоссаторов, а – только исключение из правила; смешанные статуты придуманы для того, чтобы еще более расширить группу реальных статутов и сузить группу личных. Личные статуты для него те, которые касаются только состояния и общей способности лиц к совершению гражданских актов; но если статут имеет хотя бы самое отдаленное отношение к недвижимости, или если он содержит не общее, а специальное ограничение дееспособности, - он уже смешанный или реальный. Статут, по которому совершеннолетие в Бретани определяется в 20 лет, а в Париже в 25 лет, есть статут личный; статут, по которому замужняя женщина не вправе заключать договоры – также статут личный. Но статуты, которые касаются только недвижимостей, реальны; статуты, которые говорят о разделе недвижимости, но при этом различают, к какому сословию принадлежат совладельцы; или статуты, которые хотя и говорят о дееспособности лиц, но о той, которая нужна для продажи недвижимости; или статуты, которые определяют состояние лица (например, узаконение внебрачного дитяти), но имеют последствием установление прав в недвижимости – все это статуты смешанные, следовательно, реальные, территориальные. – Учение Д’Аржантре носило политический характер; оно тенденциозно увеличивало до крайности группу реальных статутов, чтобы отстоять законодательную автономию провинции, для которой ее кутюмы были наследием ее национального прошлого; покушение на территориальный суверенитет кутюма Д’Аржантре сравнивал с покушением на кражу; стремление кутюмы выйти за свои территориальные пределы он считал узурпацией. Во Франции такое учение, как поздний плод феодализма, уже не могло иметь успеха; французские статутарии после Д’Аржантре уже не мирятся с тем, что личные статуты могут быть терпимы только как исключение из правила; они продолжают следовать традиции итальянских постглоссаторов; в таких вопросах, как дееспособность или форма актов, они отнюдь не стараются, во что бы то ни стало применять местные законы и устранять те, которые действуют в провинции, где лицо постоянно живет или где составлен акт. Зато учение Д’Аржантре приобретает большую популярность в XVII в. в Нидерландах, где политические условия сложились так, что территориальность статута означала признание местной независимости. Города Фландрии и Брабанта в XVII в. вели, как и ломбардские города в XIII в., оживленную торговлю; отсюда потребность в правилах для решения конфликта между местными законами; северные провинции, отпавшие от Испании по Утрехтскому договору, т.е. Голландия; южные, оставшиеся под управлением испанских эрцгерцогов, т.е. Бельгия, - все имели свои кутюмы, поступаться которыми могло оказаться несовместимым с национальною независимостью. В Бельгии появился первый в истории законодательный памятник, в котором не свободные писатели и не судьи, а государственная власть формулировала коллизионную норму; это был «вечный эдикт» Альберта и Изабеллы 1611 г.; он решает конфликт в пользу территориальных кутюмов: для завещательного распоряжении недвижимостью требуется, чтобы как дееспособность завещателя, так и формы завещания соответствовали требованиям кутюма того места, где лежит недвижимость; личный статут завещателя, как и закон того места, где завещание составлено, роли не играют. После того, как целые столетия уже практиковалось правило locus regit actum, т.е. формальное значение акта определялось законом того места, где акт совершен, постановление эдикта было анахронизмом; вскоре поэтому пришлось его значительно изменить, ослабив его территориальность. Здесь, в Нидерландах, в XVII в. выступает третья в истории нашей науки значительная группа писателей. Первый из них, Бургундус (1586 – 1619), оправдывал преимущество реальных статутов еще только феодальными соображениями, которые он вздувал до карикатурности. Имущества, - говорил он, - составляют кровь и душу человека; без них человек труп среди живых; они не следуют за лицом, а влекут его к себе и навязывают ему свой, т.е. реальный статут. Отсюда и те формальности, которые установлены для завещаний, суть только качества, неотъемлемые от собственности. Для определения дееспособности он, впрочем, признавал личный статут, как рубец от раны, который человек всюду на себе носит. – Последующие голландские писатели XVII в. выдвигают уже на первый план не феодальное отношение к земле, а более новую идею территориального политического суверенитета. Прежде, говоря, что статут реален, имели в виду его отношение к вещам; теперь реальность есть синоним территориальности. Все эти писатели стоят на том, что реальность статута есть правило, а персональность или личность – исключение. Один из них, Иоанн Фут (1647 – 1714), дал новое объяснение того, почему такое исключение допускается, и это объяснение на два столетия сделалось аксиомой. Это та ссылка на международную вежливость, comitas nationum, как оправдание допущения иностранных законов, о которой я упоминал в первой лекции. Иоанн Фут доказывал, что государственная власть на определенной территории только одна; что, строго говоря, перед судом иностранец не вправе ссылаться на законы своей страны даже для определения своего состояния и дееспособности; что судья, обязанный исполнять только волю своего государства, должен применять только местные законы. Если и делаются исключения, освященные вековою практикою, то это не более как следствие расчета, соображения о пользе или вежливости к другим государствам. Такие исключения делаются в пользу движимостей, которые следуют закону места жительства, и в пользу форм актов, которых законность определяется по месту совершения. – Ссылка на comitas пришлась по вкусу всей эпохе просвещенного абсолютизма. Другой голландский писатель, Губер (1636 – 1694), формулировал все принципы о коллизии законов в трех положениях, которые были восприняты судебною практикою, в особенности в Англии, как аксиомы: 1) Законы каждого государства управляют территорией и всеми подданными, но вне территории не имеют никакой силы; 2) все, кто находится на территории, хотя бы и временно пребывающие, становятся как бы подданными государства; 3) действие иностранных законов допускается только в силу вежливости, поскольку это не приносит ущерба правам и власти государства и его подданным.

В XVI и XVII вв. в круг коллизионных вопросов втягиваются и немецкие писатели; это легко объясняется множеством партикулярных законодательств Германии, а, следовательно, и поводами для коллизии. Эти немецкие писатели воспитаны на римском праве, которое было к тому времени реципировано в Германии, как общее право; им чужд характерный для Д’Аржантре интерес к кутюмам, в которых отражалось не римское, а германское право, с теми кодификациями, которые принес феодализм; они стоят ближе к итальянским постглоссаторам; у них нет особенно тенденциозного предпочтения к реальным статутам. Важнейший из писателей XVII в., Герциус (1652 – 1710), держится деления законов на три группы: законы о лицах, законы о вещах, законы о формах действий. Когда закон касается лиц, то следует принимать во внимание законы того государства, которому лицо подвластно, т.е. где оно имеет постоянное местожительство; но из этого правила Герциус делает три исключения. Когда закон касается вещей, то решает закон того места, где находится вещь; впрочем, это правило не относится к движимостям. Наконец, когда закон касается формы акта, то решает закон того места, где акт совершен; однако из этого правила Герциус делает шесть исключений. Герциус не употребляет выражений: реальные, личные и смешанные статуты, - но в действительности то, чему он учит, есть не что иное, как теория статутов, формулированная Д’Аржантре и голландскими писателями XVII века. В Германии ей следовала вся судебная практика до первой половины XIX века.

Во Франции учение о коллизиях законов вторично привлекло к себе внимание юристов в XVIII в.; тогда появились огромные комментарии кутюмного права, в которых попутно разрабатывалась и теория статутов. Из писателей той эпохи наиболее оригинальным был Бугье (Bouhier); вся трудность теории статутов заключалась в том, что не было точного критерия, по которому один закон относится к числу реальных, а не личных, а другой к числу личных, а не реальных. Бугье интересен тем, что множество законов, которые все другие писатели относили к реальным, а, следовательно, и к территориальным, т.е. не имеющим силы вне территории, Бугье как раз наоборот, и по тем же основаниям, относил к личным статутам, т.е. к экстратерриториальным. Он так же, как и все писатели XVIII в. после Иоанна Фута, учил, что применение иностранных законов объясняется только благорасположением отдельных государств и всестороннею пользою. – Революция 1789 г. имела своим последствием объединение французского гражданского права; все провинциальные кутюмы исчезли, и на их место стал кодекс 1804 г. Естественно, что и всякий интерес к коллизионным вопросам во Франции исчез надолго, пока в середине XIX в. не участились случаи конфликтов между французскими и иностранными законами. Интерес к коллизионным вопросам продолжал держаться в Германии, где все еще не было достигнуто законодательное объединение. Здесь к 40-м гг. XIX в. выросла огромная литература по коллизионным вопросам, которая не следовала за статутариями, но и не выдвигала ничего яркого на место их теории. В 40-х г.г. в Германии же явился писатель, который произнес, так сказать, надгробное слово над теорией статутов; это был Вехтер, с которым вы познакомитесь в особой лекции. Лет десять тому назад о теории статутов говорили только как о прошедшем, но в 1897 г. Варейль-Соммьер (Vareilles-Sommieres) выступил с открытой реабилитацией теории, в 1903 г. Пилье с подражанием теории статутов, так что знакомство с нею приобретает вновь не одно только историческое значение.

Догматическое изложение отдельных учений статутариев я откладываю до того, как мы будем знакомиться с отдельными институтами семейственного, вещного и наследственного права. Теперь я только в общих чертах скажу об основных положениях теории статутов. Вы уже видели, что в течение столетий она изменялась, так что то, чему учили Д’Аржантре и голландцы XVII века, не совсем то, что писали французы XVIII в. Но в общих чертах можно сказать, что теория содержала пять правил.

1) Существуют законы территориальные, которые применяются ко всем, кто находится в стране, как к тем лицам, которые постоянно живут в ней, так и к иностранцам, которые временно в ней пребывают. Сюда входят все законы о недвижимостях – т.е. все законы, которые определяют, что такое недвижимость, и которые регулируют вещные и наследственные права. Территориальные законы образуют реальный статут.

2) Существуют другие законы, экстратерриториальные, которые, во-первых, не применяются к тем, кто не имеет постоянного местожительства на их территории, а только временно там пребывает, и которые, во-вторых, следуют за теми, нем управляют, и за границу. Эти экстратерриториальные законы образуют личный статут.

3) По исключению реальный статут не применяется к движимым имуществам, хотя это тоже вещи, res. Движимости прикреплены к костям, mobilia ossibus inhaerant; движимости следуют за лицом, mobilia personam sequuntur. Законы о движимостях экстратерриториальны; они сопровождают лицо за границу, т.е. и за границей движимости управляются не законами того места, где они сами лежат, а законами того места, где постоянно живет их собственник. Из всех правил статутариев это единственное, которого современная наука не признает.

4) К содержанию договоров применяются те законы, которым стороны условились их подчинить, т.е., - беру пример из современной жизни, - немец и итальянец, заключая договор во Франции, могут условиться, что недоразумения между ними при исполнении договора должны обсуждаться по французским, или по германским, или по итальянским законам. Это теперь называется принципом автономии воли.

5) К форме договоров и односторонних актов, например завещаний, применяются законы места их совершения. Это выражалось словами locus regit actum, место правит актом.

Теперь я сделаю оценку теории.

Она вырабатывалась в ту эпоху, когда преобладало землевладение; отсюда понятно, что особое внимание юристов привлекали к себе законы, касавшиеся недвижимых имуществ. Lex rei sitae, закон того места, где лежит вещь, стоял во главе всех интересов. С другой стороны, в то время личная связь подданного с государством устанавливалась также через землю, через то место, где лицо постоянно живет; отвлеченная идея личной связи с сувереном, современная идея подданства была только в зародыше. Соперником реального статута, или lex rei sitae, являлся lex domicilii, закон места, где лицо постоянно живет; это был его личный статут. При сравнительно малой сложности тогдашней жизни можно было все юридические отношения подгонять или к закону места, где лежит вещь, или к закону места, где имеет постоянное жительство лицо. Так объясняется происхождение идеи о двух группах законов. Задача состояла в том, чтобы определить, какие законы не уступают своего господства иноземным законам, - и какие законы, наоборот, распространяются за пределы территории; теория была построена на предположении, что как в природе различаются вещи и лица, так и законы по своей природе, одни касаются вещей, другие – касаются лиц; а так как вещи неподвижно прикреплены к территории, а лица движутся, то естественно было заключить, что законы о недвижимостях территориальны, а законы о лицах – экстратерриториальны. В эти две группы статутарии и старались вместить все законы. Мы видели, правда, что Д’Аржантре создал еще группу смешанных статутов, чтобы отнести сюда все сомнительные законы и причислить их также к реальным, так что, в сущности, остались те же две группы. В XVIII в. Павел Фут также учил, что есть третья группа – смешанные статуты, куда он относил законы о форме сделок, но господствовало в теории деление на две группы. Это были как бы две коробки, куда надлежало разнести все законы, и вот – затруднение начиналось, как только приступали к укладке. Теория была бессильна дать критерий, почему один закон следует относить к реальным, другой к личным статутам. Огромная литература статутариев занята, главным образом, объяснением, какой закон в какую категорию относится. Задача эта настолько трудна и неблагодарна, что иной раз писатели с отчаянием складывали руки и говорили, что вопрос для них неразрешим. Фролан, французский писатель XVIII в., написавший два тома о природе статутов, пишет: «иной воображает себя большим искусником и думает, что открыл секрет, когда узнал, что реальный статут касается имуществ, а личный – касается лиц; между тем, с этими определениями мы только у азбуки и знаем еще очень мало; труд в том и состоит, чтобы открыть, когда статут касается только имуществ или только лица. Я сам очень часто, несмотря на все мое внимание, ошибался». В самом деле, научного критерия, который определял бы природу закона, у статутариев не было. Их критерии – грамматическое толкование текста и различение между благоприятными и враждебными статутами – только открывали поле для бесконечных споров. Легко сказать, что закон о состоянии, например, - закон, определяющий возраст для вступления в брак; или закон, воспрещающий брак в известных степенях родства; или закон, определяющий поводы для развода, - что все эти законы образуют личный статут. Также просто сказать, что закон, определяющий, какие вещи движимые, какие – недвижимые, - есть реальный статут. Но куда отнести законы, которые одновременно касаются и дееспособности лиц, и вещей, - например, кутюм, по которому лица моложе 25 лет не могли отчуждать свою недвижимость без согласия опекуна; что это – личный статут малолетнего или реальный статут? Имеет ли жена, которой закон ее местожительства дает право ипотеки на недвижимости мужа в обеспечение ее приданого, имеет ли она эту ипотеку на имущество мужа, находящееся за границей, в стране, где такая ипотека неизвестна? Например, француженка, выйдя замуж, имеет право на недвижимое имение своего мужа; имеет ли она это право на имение мужа, находящееся не во Франции, а, например, в России? Эти трудности с помощью простого деления статута на разряды не разрешались.

Но, положим, что трудность как-нибудь побеждена, что законы по коробкам разложены. Вот коробка с законами личного статута; вам говорят, что они правят лицом и за границей. Но вы спросите, почему эти законы могут управлять лицом за границей? Д’Аржантре говорил, что носитель политической власти вправе определить состояние лиц, которые постоянно живут на его территории, так что, куда бы эти лица ни пошли, их состояние уже не изменится. Он и Герциус находили, что власть простирается только на территорию и на земли, а потому на тех, кто не связан с территорией постоянным местом жительства, власть не простирается. Это, однако, вовсе не объясняло, почему за границей обязаны признавать то состояние, которое дала лицу господствующая над ним территориальная власть; ведь из того, что лицо подчинено законам своего места жительства, вовсе не следует, что иностранное государство должно признавать это подчинение, что оно не вправе обсуждать состояние лица по своим законам. Другое объяснение – Иоанна Фута и Губера – ссылка на международную вежливость – тоже ничего не объясняло.

Наконец, если теория статутов, с грехом пополам, разрешала конфликты между реальными и личными статутами, то она оказывается совершенно непригодной для нового времени, когда часты конфликты между двумя личными статутами, где у суда нет вовсе опоры в реальном или территориальном статуте, чтобы признать или отвергнуть личный статут; если, например, во Франции между собою спорят итальянец и немец, и судье нужно решить, применить ли итальянский или германский закон, то в теории статутов на это он ответа не найдет.

Итак, о теории статутов можно сказать, что она была только постановкою задачи, но не ее разрешением.

Тем не менее, презрительное отношение к статутариям, которое встречается у новых писателей, несправедливо. Прежде всего, следует помнить, что теория статутов оставила одно прочное наследство – свою терминологию, и уже это одно мешает нам быть к ним неблагодарными. Я прошу вас запомнить те технические термины, которые мы унаследовали от статутариев. Слово «статут» давно утратило свое значение как закон итальянских городов, и уже у статутариев оно значило закон вообще. Мы и теперь употребляем термин «статут», чтобы обозначить то объективное право, то законодательство, которому подчинены лицо, вещь или действие. Мы говорим: данный случай решается по реальному статуту или по lex rei sitae, т.е. по законодательству той страны, где лежит вещь. Мы говорим: способность лица быть, например, опекуном, или права родительской власти обсуждаются по личному статуту, т.е. по законодательству той страны, которая есть отечество данного лица. Я говорю вам пока «отечество» без пояснения, что это в Международном Частном Праве означает, потому что теперь это отвлекло бы нас далеко в сторону; но я прошу вас запомнить, что вместо термина «личный статут» мы будем употреблять и термин lex domicilii, т.е. закон постоянного места жительства; точно так же мы будем называть личным статутом отечественный или национальный закон, чтобы обозначить подданство. Мы говорим, далее, и теперь: lex loci actus, когда хотим сказать, что юридическое действие, например, договор или проступок, обсуждаются по законам страны, где действие совершено. Мы говорим: locus regit actum, чтобы обозначить, что форма юридических актов обсуждается не по реальному статуту и не по личному статуту, а по законодательству той страны, где акт совершен. И, наконец, мы говорим lex fori, когда хотим сказать, что вопрос решается по территориальному законодательству суда, т.е. по тому закону, который исходит от законодателя, от имени которого судья отправляет правосудие.

Но не только в силу простой благодарности мы должны сказать, что насмешливое отношение к статутариям несправедливо. На практике в их решениях играли меньшую роль их обычные критерии и большую – юридический такт писателей и судей, верная оценка данного юридического отношения. Один писатель XIX в. сказал о статутариях, что они напоминают фехтовальщиков, которым завязали глаза, и которые, делая привычные жесты, порою наносят противникам верные удары. Это справедливо не столько о самих статутариях, сколько об их теории; действительно, для обоснования решения, правильность которого чувствовалась всеми, теория не годилась. Споры и разногласия между писателями; противоречия с самим собою у отдельных писателей; формулирование правила, из которого тотчас же делаются исключения, из которых, в свою очередь, новые исключения, - все это дало последующей эпохе основание смотреть на с трудом усвояемые сочинения статутариев свысока; на самом деле их труды и теперь остаются кладезем фактов при изучении отдельных институтов; без глубокого знакомства с этими трудами нет полного знания в науке Международного Частного Права. А затем, никогда не следует забывать высокой идеи, руководившей теми статутариями, которые стояли за расширение личных статутов. Бульнуа (Boullenois), французский статутарий XVIII в. говорит: «разные законы, правящие народами, это – государи, авторитет которых я не желаю оскорблять; но и на весь мир я смотрю как на великую республику, где нужно водворить мир и доброе согласие».