Превентивный удар

Обычно считается, что при некоторых обстоятельствах страна X имеет право нанести превентивный удар или начать превентивную войну со страной Y; например, если сама Y вот-вот нападет на Х или если Y объявила, что непременно это сделает, как только достигнет определенного уровня готовности к войне, что ожидается в скором времени. Однако не принято считать, что страна X имеет право напасть на страну Y по той причине, что Y усиливается и (а для стран это типично ) вполне может напасть на X, когда станет еще сильнее. Самообороной считаются ситуации первого типа, но не второго. Почему?

Можно было бы подумать, что разница просто в большей или меньшей вероятности. Когда страна собирается напасть на другую или объявила, что сделает это, когда достигнет определенного уровня готовности, очень велика вероятность, что она действительно нападет. В то же время вероятность того, что любая страна,

³³ О родственных вопросах см.: Thomas Schelling, "The Reciprocal Fear of Surprise Attack," The Strategy of Conflict (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1960), chap. 9 [русск. пер.: Шеллинг Т. Обоюдный страх внезапного нападения // Шеллинг Т. Стратегия конфликта. М.: ИРИСЭН, 2007. С. 257-282].

которая усиливается, нападет на другую страну, когда ее силы увеличатся, не столь велика. Но различие между этими случаями не связано с такого рода вероятностными оценками. Как бы ни была низка, по оценкам «экспертов» из нейтральных стран, вероятность того, что Y нападет на X (во втором случае) в следующие десять лет (0,5, 0,2, 0,05), мы можем, например, представить себе, что в настоящее время Y вот-вот разработает в своих научных лабораториях новое сверхоружие, которое с этой вероятностью покорит X; тогда как с вероятностью 1 минус эта вероятность оно ни к чему не приведет. (Возможно, эта вероятность есть вероятность того, что сверхоружие сработает или само оружие, быть может, является вероятностным.) Оружие будет готово к применению через неделю; Y твердо намерена его использовать, график выдерживается, и обратный отсчет времени уже начался. В этой ситуации Х может, защищая себя, атаковать или предъявить ультиматум, что, если оружие не будет демонтировано в течение двух дней, она нападет, и тому подобное. (А что, если вопреки графику оружие может быть использовано на следующий день или прямо сейчас?) Если бы Y играла в рулетку и по итогам игры с вероятностью 0,025 начала бы войну, X имела бы право действовать в целях самообороны. Но во втором случае, даже при той же вероятности нападения, X не имеет права так действовать против наращивающей вооружения Y. Таким образом, проблема не сводится просто к вопросу о том, насколько высока вероятность. Тогда на чем же, если не на величине вероятности, основано различие между ситуациями первого и второго типов?

Различие зависит от того, как ущерб, если он будет иметь место, связан с тем, что Y уже сделала. Для некоторых действий, с той или иной вероятностью ведущих к разным результатам, действующему лицу (после того, как оно их совершило) больше ничего не надо делать, чтобы получить результат, который, когда он воплотится в жизнь, будет представлять собой то, что это лицо сделало, вызвало, породило и т.п. (В некоторых случаях в дальнейшем могут потребоваться действия других, например солдат, выполняющих приказы командира.) Если результатом такого действия с высокой вероятностью будет опасное «нарушение границы», другой участник имеет право запретить его. В то же время некоторые процессы могли бы привести к определенным вероятным последствиям, но только если их участники примут дальнейшие решения. В ходе процесса, как, например, в рассматриваемых нами случаях, у его участников может появиться больше возможностей делать что-то, и это повысит вероятность того, что они решат это сделать. Эти процессы связаны с последующими существенными решениями людей, и нарушения границ зависят именно от этих решений (которые процесс делает более вероятными). Разрешается запрещать действия первого типа, когда человеку больше ничего не нужно делать, но не процессы второго типа*. Почему?

Возможно, принцип примерно таков: действие не является преступлением и потому не может быть запрещено, если оно безвредно в отсутствие последующих важных решений, направленных на причинение ущерба (т.е. оно не было бы преступлением, если бы тот, кто его совершил, гарантированно удержался бы от дальнейших преступных решений); оно может быть запрещено, только когда является запланированной прелюдией последующих преступных действий. Принцип, сформулированный таким образом, защищал бы такие действия, которые, будучи сами по себе безвредными, просто облегчают преступные действия других людей — например, публикацию схем банковской системы сигнализации. Это действие можно было бы допустить, если бы было известно, что другие не примут решения использовать его во зло. Среди таких действий очевиднейшими кандидатами на запрет являются те, для совершения которых, судя по всему, не может быть иных причин, кроме как облегчение совершения преступлений. (Но разве нельзя всегда представить себе, даже в таких случаях, эксцентричного человека со странными, но вполне законными мотивами?) Мы могли бы избежать вопроса о том, могут ли быть запрещены действия, столь явно направленные только на то, чтобы помочь преступникам. Все действия, которые нас здесь интересуют, могли бы быть осуществлены по совершенно легитимным и уважаемым мотивам (например, ради самозащиты), и они требуют от самого действующего лица принять решение совершить преступление, для того чтобы преступление действительно произошло.

Строгий принцип должен был бы заключаться в том, что допустимо запрещать только последнее злонамеренное решение, которое необходимо для того, чтобы преступление произошло. (Или последнее из действий, необходимых для реализации одной из альтернатив, каждое из которых необходимо.) Еще более строгим был бы принцип, устанавливающий, что можно запретить только переход через последнюю очевидную точку, в которой последнее

* Первый класс включает запуск процессов, возможный ущерб от которых не зависит от значимых новых решений, хотя может требоваться подтверждение прежних. В этих случаях различение между запретом (когда наказание следует за нарушением) и превенцией оказывается шатким. Иногда будет неясно, было ли целью действия, предпринятого уже после начала процесса, но еще до того, как угроза оказалась реализованной, наказание тех, кто нарушил запрет на опасные процессы, или предотвращение опасности.

злонамеренное решение, необходимое для того, чтобы преступление состоялось, может быть отменено. Больше возможностей для запрета дает следующий принцип (являющийся, следовательно, более слабым принципом в отношении запрета): запрещать только преступные решения и основанные на них действия (или опасные действия, не требующие принятия последующих злонамеренных решений). Нельзя запрещать действия, не основанные на неправомерных решениях, просто на том основании, что они облегчают или делают более вероятным то, что тот, кто их совершил, впоследствии примет неправомерные решения и осуществит вытекающие из них преступные действия. Поскольку даже этот более слабый принцип достаточен, чтобы исключить запреты, мешающие другим усилить свои охранные агентства или присоединиться к другому агентству, у нас нет необходимости здесь решать, какой из принципов предпочтительнее. (Два более сильных принципа, конечно, также исключили бы подобные запреты.)

Можно было бы возразить, что описанные в общих чертах принципы не следует применять для того, чтобы сделать непозволительным силовое вмешательство некоей группы А в процесс усиления группой В своего охранного агентства. Потому что этот процесс — особый; в случае его успеха А окажется в гораздо более слабой позиции и, вполне вероятно, не сможет воспрепятствовать неправомерным действиям тогда, когда получит наконец право на это. Как можно требовать от А воздержаться от запрета на ранних стадиях, когда она знает, что позже будут совершаться преступления, с которыми у А не будет возможности бороться столь же успешно, как в начале процесса? Но если ранние стадии процесса В не связаны с твердым решением совершить преступление впоследствии и если у В имеются благие (неагрессивные) причины для действий, тогда не будет абсурдным требование, что другие не должны вмешиваться на ранних и (предполагая определенную последовательность) самих по себе безвредных стадиях, даже если это воздержание позже поставит их в менее сильную позицию³⁴.

Мы нашли теоретически значимое различие, позволяющее отличить запреты, которые охранное агентство устанавливает

³⁴ Поскольку лидеры государств способны на все, будет неудивительно, если страна А запретит стране В вооружаться, присоединит В к А и заявит, что тем самым граждане В получили защиту, а потому аннексия представляет собой признание и выполнение обязательств А компенсировать им неблагоприятные условия, созданные запретом. А заявляла бы, что ее действия допустимы. Читатель сам может сформулировать, почему этот предлог не оправдывает такого рода агрессию.

на использование другими ненадежных или нечестных процедур осуществления правосудия по отношению к его клиентам, от других запретов — например, от запрета другим людям создать другое охранное агентство, — которые можно было бы счесть допустимыми, если допустимы запреты первого типа. Для целей нашего исследования можно обойтись без теории, которая бы обосновывала это различие и объясняла его значимость, несмотря на то что исследование этих проблем сулит быстрый выход на фундаментальные вопросы. Достаточно опровергнуть придуманное нами ранее обвинение, что наш аргумент не достигает цели, потому что «доказывает чересчур много», а именно: обосновывает не только позволительность появления и развития доминирующей защитной ассоциации, но и принудительные действия этой ассоциации, запрещающие кому-либо искать защиту где-то еще, или действия индивида, принуждающего других не вступать в защитные ассоциации. Наш аргумент не дает оснований для действий второго типа и не может быть использован для их защиты.

Мы сформулировали принцип, который исключает запрещение действий, которые сами по себе не являются преступными, а лишь облегчают или повышают вероятность совершения правонарушений, зависящих от других неправомерных решений, которых действующее лицо (еще) не приняло. (Это утверждение я намеренно сделал двусмысленным, чтобы оно включало и сильный, и слабый принципы.) Этот принцип не утверждает, что ни один человек не может нести ответственность или быть наказан за по -пытку спровоцировать других на преступление на том основании, что успех попытки зависит от решения других действительно совершить преступление. С точки зрения этого принципа важно, запущен ли уже такого рода процесс, для которого необязательно дальнейшее участие данного человека и который ведет к преступлению. Могут ли какие бы то ни было решения, принятые другими людьми, снять с него ответственность за результаты его первоначальной попытки, и если да, то в какой степени — это уже следующий вопрос. Вероятнее всего ответственность должна сохраняться в случае таких попыток подтолкнуть других к право -нарушению, которые достигают успеха (не в результате совпадения, в соответствии с намерениями и т.п.) и приводят к тому, что те совершают неправомерные действия. (В этом случае, не является ли первоначальное действие неправомерным, а следовательно, действием, подпадающим под запрет в соответствии с нашим принципом?)

Противоположная точка зрения исходит из того, что последующие решения других снимают ответственность с того, кто достигает успеха в своей попытке побудить их действовать определенным образом; несмотря на то что он убеждал их, подстрекал и уговаривал сделать нечто, они могли бы отказаться. В основе этого представления могла бы лежать следующая модель. Для каждого действия существует неизменный объем ответственности, который можно было бы измерить тем, какое наказание положено за это действие. Того, кого кто-то другой уговорил сделать нечто, следует наказать за это действие по всей строгости; его можно наказать так же, как того, кто самостоятельно решает совершить то же самое действие. Поскольку все наказание за это действие исчерпано, то же самое относится и к ответственности; не остается никакого наказания или ответственности за это действие, которые могли бы быть возложены на кого-то еще. Отсюда следует вывод, что человек, уговоривший другого решиться что-то сделать, не может нести ответственность или быть наказанным за последствия того, что сделал этот другой. Но эта модель неизменного количества ответственности за некоторое действие неверна. Если два человека сотрудничают друг с другом, чтобы убить или напасть на третьего, каждый из убийц или участников нападения несет полную меру ответственности. Каждый из них может быть приговорен к тому же наказанию, что и человек, совершивший то же самое в одиночку, скажем, к n годам тюрьмы. Наказание не делится пополам так, чтобы каждый получил по п/2 лет. Ответственность — это не ведро, пустеющее по мере того, как из него черпают; не существует неизменного количества ответственности или наказания, которые один человек может исчерпать, так что для другого ничего не останется. Поскольку эта модель или картина того, как устроена ответственность, ошибочна, представление о том, что никто не может быть наказан за то, что убедил другого сознательного человека что-либо совершить, теряет свою главную опору³⁵.

³⁵ Я не хочу сказать, что конституционные пределы свободы слова должны быть более узкими, чем они есть. Но поскольку ответственность индивида может распространяться и на решения, которые принимают другие, возможно, было бы правильно, чтобы университеты установили более строгие ограничения для преподавателей, которые в силу своего статуса пользуются особым уважением и авторитетом (такие еще есть?), применительно к их отношениям со студентами. (Можно было бы также сказать — в пользу введения более строгих институциональных норм, чем позволяют конституционные гарантии свободы слова, — что призвание преподавателя обязывает его относиться к словам и идеям с особой серьезностью.) Поэтому, возможно, оправданно нечто вроде следующего узкого принципа: если существуют некие действия, за совершение которых университет может правомерно наказать или наложить взыскание на своих студентов и преподавателей, и если преподаватель попытается или вознамерится побудить студентов к этим действиям и преуспеет в этом (как и намеревался), университет имеет законное право наказать