Ocherki_istorii_zapadnoi_politicheskoi_filosofii

Вместо предисловия

Предлагаемые заметки об избранных фрагментах истории по- литической мысли ХХ века не имеют своей целью донести до чи- тателя некую сквозную – главную мысль. Наоборот, теоретическая разрозненность, идеологическая разнонаправленность теорий, о которых ведется речь в настоящей книге, должна помочь читате- лям (а прежде всего студентам, изучающих историю политической философии) обрести уверенность в мотивах, по которым они обра- щаются к миру политического знания.

История ХХ века слишком недалеко отстоит от сегодняшних нас, чтобы мы могли взять на себя право давать оценку направле- нию развития политической мысли, и, совершенно определенно, нам не следует выдвигать гипотезы о возможном синтезе теорети- ческого наследия ХХ века и новых политических идей, который возникнет в будущем. Генеральный план истории, который мы мо- жем себе представить, обращаясь, например, к шедеврам Антично- сти или Средневековья, до определенной степени функционально полезен в дидактике. Однако он нисколько не приближает челове- ка, интересующегося политическими идеями, к прояснению той со- временной живой ткани, которая скрывается за политическими по- нятиями свободы, порядка, справедливости и др.

Мнимая гарантия исторической объективности, к которой часто прибегает учебная литература, может сыграть злую шутку с умами. С одной стороны, дидактическое обобщение авторской теории по- могает осветить наиболее важные стороны концепции, выбрасывая за ненадобностью детали, которые со временем могут оказаться бо- лее существенными, чем представлялись до того. А возврат к ним будет означать слом той экспертной уверенности знатока, которой наделяются студенты, сдавшие свои экзамены «на отлично» по учебникам. Усилие, которое необходимо будет приложить к самим себе, окажется уже не дидактическим, а скорее экзистенциальным, требующим модификации внутренней конституции мышления и перестройки мировоззрения. Возможно, такое напряжение станет непосильным бременем, и наука потеряет наиболее трудолюбивых и любознательных студентов, нисколько не виноватых в том, что их учили «под копирку». С другой стороны, наиболее пытливые

341

умы, сразу распознавшие уловку учебников, интуитивно проти- вящиеся стандартизации мышления, также оказываются не у дел, выпадая в аудиторный «осадок», теряя всякий интерес к типизи- рованной дидактикой науке. В обоих случаях каждый учащийся самостоятельно выберется из провалов собственного знания, но в универсальном проигрыше окажется наука, поскольку входы в ее развивающуюся историю часто оказываются просто закрытыми, как для «отличников», так и для «двоечников». Одни не смогут сказать ничего нового, а другие — выразить свои интуитивные про- зрения из-за отсутствия аппарата научной артикуляции.

Вероятно, пришло время изменить формат восприятия полити- ческого знания. Необходимо пересмотреть способ усвоения знания, который должен стать формой личной свободы, для того чтобы историческое содержание свободы не вступало в противоречие с личным проектом освобождения. Ведь, по большому счету, глав- ный мотив, побуждающий интересоваться политическим знанием, как и любым другим, обнаруживается в желании быть свободным.

Подобный политический пересмотр методик изучения исто- рии мысли наиболее продуктивен именно в модусе освоения по- литического знания. Постижение политики превращается в авто- номный проект гражданского самостроительства личности. Сухие научные категории свободы, порядка, справедливости перестают «стоять» против живого сознания личности как «музейные ре- ликвии». Изучая историю мысли, мы приобретаем опыт апроби- рования на себе тех идеологических стратегий, о которых ведем рассуждение. Научная компетентность становится не просто ис- точниковедческим набором мумифицированных знаний, а пре- вращается в живой опыт, который поначалу раскрывается в тео- ретической форме, а потом, что наиболее важно, и в практической эрудиции, позволяя реанимироваться знанию как работающему функциональному элементу личности свободного человека.

Современное политическое знание представляет собой «исто- рию» только в последнюю очередь. Все темы и идеи обострены и по-прежнему могут ранить, цепляя за живое. Поэтому изучение современной политической мысли не может носить нейтраль- ный, наблюдательный характер. Как подключение к политике, так и изучение ее теоретических обобщений – это прежде всего ответ на вопрос: «Кто делает?» И если личность дает ответ: «Я!», то никаких иных пропусков в политическое знание уже не требу- ется. Но этот ответ может оказаться слишком тяжелым и небез-

342

опасным. Здесь на выручку приходит история, которая помогает человеку, дистанцируясь от реальности, опробовать те или иные политические программы, идеологии, точки зрения.

Здесь важно не подменить учебным планом путь, который чело- век проделывает самостоятельно, поскольку интересы студента не менее важны, чем задачи преподавателя. Дискурсивное равенство отклоняется в сторону того, кто предлагает темы для обсуждения, поэтому рудименты догматизма всегда будут нависать над учеб- ной аудиторией. Но догматика перестанет быть травмоопасной для мышления, если не сможет повлиять на свободу выбора направле- ния интеллектуального путешествия по истории мысли.

Таким образом, задача преподавателя современной истории мысли – не вести за собой, а указывать опорные площадки, оттол- кнувшись от которых, студент самостоятельно выберет свой про- ход в науку и знание. На этом пути очень важно не обмануться.

Мы обращаемся к истории мысли за знанием о мысли, а не за методологически-целостным концептом хронологии. Поэтому удобство и простота комфортного изложения часто вредят больше, чем обреченное непонимание мыслей авторов. Теории, нашедшие свое место в истории, никогда не были простыми, и лучше заранее приготовиться к сложной работе, чем потребительски ожидать вы- саживания поросли собственного ума в переваренный дидактикой субстрат. Легкость усвоения материала заражает мышление лено- стью. В конечном итоге только объем труда, который затрачивает- ся на прояснение неопределенностей, может выступить некой га- рантией освоения знания. Здесь и актуализируются, в личностном смысле, феномены равенства и справедливости. Мы равны между собой перед историческими источниками, они открыты и доступны всем. Справедливо, что большими знаниями обладает тот, кто ра- ботает с историческим материалом больше и усерднее остальных. Поэтому знание оригинальных авторских текстов выступает уни- версальным мерилом уровня владения историей мысли.

К равенству необходимо стремиться, помогая людям становить- ся свободными. Поэтому тексты, представленные в настоящей ра- боте, будут полезны только как вспомогательный комментарий к автономным проектам освоения политического знания. Велик соблазн у комментатора заменить своими словами или «раскавы- чить» тот или иной фрагмент текста, чтобы выразить свою мысль понятнее. Однако именно в этом содержится вредное для совре- менного комментирования мошенничество. За знанием к истории

343

обращаются не для того, чтобы узнать, что думает историк, а для того, чтобы самому войти в историю. Если автор позволит себе поддаться соблазну упрощения, то проход вглубь истории окажет- ся затерянным в лабиринтах поверхностных интерпретаций.

В данной книге, может быть, несколько чрезмерно использова- ны ссылки к текстам, но, в конечном счете, мы комментируем, а не создаем заново чужие тексты. Сталкиваясь с авторским своеобра- зием текстов, следует не преодолеть его, а создать условия для его обсуждения.

344

Тема первая

Философия политики Макса Вебера

Новая – социальная критика. Первой теорией, отразившей без искажений общественную геометрию ХХ века, стала «понимающая социология» Макса Вебера. Нельзя утверждать, что до Вебера не было теоретиков, размышлявших об обществе, корпорациях и граж- данских союзах. Однако его предшественники воспринимали обще- ственное как некий слом естественных отношений людей. Первые «социологи» сконцентрировались на общественных «отчуждени- ях», «исторических опрокидываниях». Вебер, напротив, увидел в обществе процессы поглощения, слияния, растворения. По Веберу, социум – тотальная воронка реальности, в которую затягивает весь мир. Для Вебера общество перестало быть слабым, периферийным ростком новой жизни, отныне социальное пространство станет ри- сталищем битв. В нем вспыхнет иная, как назовет это сам Вебер, «война богов», а боги эти будут суть от сути общественными: клас- сы, партии, организации, идеологии, науки и т.п.

«Понимающая социология» – универсальная наука либера-

лизма. М. Вебер, чьи труды в значительной мере предопределили развитие общественно-политического знания в ХХ веке, начал на- учный путь довольно поздно, но прошел его весьма стремительно. В 1892 г. он получает должность приват-доцента в Берлине, а спу- стя два года он уже профессор, потом будет Фрейбург, Гейдельберг, Вена, Мюнхен. К 1909 г. Вебер уже известный ученый, один из ос- нователей «Немецкого социологического общества». Позже при- знание откроет ему дорогу в Версаль 1919 года – к соавторству «Веймаровской конституции».

Прежде всего в среде социологов распространена точка зрения «вебериана» (Рахшмир П.Ю. Идеи и люди. Политическая мысль первой половины XX века. Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 2001. С. 128). «Вебериана» исходит из того, что политическая теория Вебера по- явилась в результате полемики с наследием К. Маркса (Ритцер Дж. Современные социологические теории. СПб.: Питер, 2002. С. 41). То есть Вебер, находясь в рамках той же интеллектуально-критической парадигмы, что и Маркс, пытался социологическими инструмента- ми удалить «марксистские наросты» из ткани критической теории.

345

Не случайно особое место в данной стратегии занимает аутентичное кантианское представление о самой возможности быть критиком.

Однако необходимо отметить следующий факт: не вполне оче- видно, какое содержание вкладывал сам Вебер в такое емкое по- нятие, как «марксизм». Если он имел ввиду Марксову теорию, то почему в его основных трудах нет подробного анализа текстов зна- менитого коллеги? Нельзя же считать серьезным опровержением теории Маркса герменевтические соображения, рассыпанные то тут, то там в различных текстах. В его главном из законченных трудов, который назывался «Протестантская этика и дух капита- лизма» («Хозяйство и общество» осталось незаконченным про- изведением, поскольку исполнение задуманного было прервано скоропостижной кончиной ученого от «испанки»), вообще нет ни одного упоминания о Марксе.

Безусловно, как сказал когда-то Г. Гегель, чтобы прояснить соб- ственную мысль, не обязательно вступать в полемику с оппонента- ми, четкая артикуляция собственной позиции уже есть отрицание другихпозиций.ОднакокактогдаотнестиськсловамсамогоВебера: «Наш журнал («Архив». – И. Е.) ставит перед собой задачу посто- янно давать критический анализ всей литературы об этом великом мыслителе (Марксе. – И. Е.) и всех работ, продолжающих его уче- ние»? Речь идет о статье Вебера в журнале «Архив социальных наук и социальной политики», в редакцию которого с 1904 г. входили Э. Яффе, В. Зомбарт и сам М. Вебер (Вебер М. «Объективность» соци- ально-научного и социально-политического познания / Избранные произведения. М., 1990. С. 404).

Если же марксизм для М. Вебера– это приблизительные идеи Маркса в том виде, в каком они усвоились в сложившихся традици- ях интерпретации и понимания у его последователей, то ускользает критический предмет в точном кантовском смысле способности суж- дения. «...Марксизм, с которым спорил Вебер, часто на самом деле ока- зывался эволюционным позитивизмом немецких социал-демократов» (Бирнбаум Н. Кризис в марксистской социологии // Американская социологическая мысль. Р. Мертон, Дж. Мид, Т. Парсонс, А. Шюц.

М.: МГУ. 1994. С. 103).

Полагаем, что не «социологический» путь является продуктив- ным для составления картины значимости веберовской мысли, а иной, который можно назвать политико-философским, или «иде- ологическим», так как рассмотрение выстраивается сквозь призму политической оптики.

346

Среди ученых существует конвенция, что Вебер — либерал. Либерал новый. Не из предшественников современного неолибе- рализма, а именно тот тип ученых-философов, которые в начале ХХ века осуществляли модернизацию либерализма в исторических условиях, кардинально изменившихся со времен Адама Смита, Д. Юма, Ш. Монтескьё и т.д.

Модернизация эта была нужна не только потому, что «старый» либерализм был внутренне противоречив. Очевидно, что его «отцыоснователи», такие как Дж. Локк, И. Кант, Дж. Милль, с одной сто- роны, и Ж.-Ж. Руссо, Г. Гегель, Д. Бентам, с другой, заложили в ли- беральную идеологию «непримиримые противоречия». (Например, вопрос о том, в чем свободы больше: в атомизированной разроз- ненности индивидов или в их ассоциированности.) Но обстановка,

вкоторой стали возможны подобные противоречия старого либе- рализма, безвозвратно канула в Лету. И речь здесь не только и не столько об исторических условиях, которые изменились. Главным образом, интерес представляет онтологический статус самой либе- ральной идеологии, ее духовно-практическая (культурная) связь с реальностью.

Ко времени Вебера либерализм неоднократно терял и заново на- ходил почву под ногами. Впервые это случилось, когда практики, техники,риторическиеприемыпервородноголиберализмаостались

втой действительности, которую он (либерализм) уничтожил, пре- вратив политику в демократию. Второй раз – когда нашелся способ «трансформировать» королевства в национальные (буржуазные) государства, построив государственно-правовые машины на поли- тэкономических ценностях либеральной общественной культуры.

Таким образом, как минимум с середины ХIХ века либерализм не только акцентирует внимание на правах индивидов как расчет- ных величинах измерения политико-правовой реальности, но и рассматривает пространственно-временные доктрины организации человеческого общежития. Завершая ранние круги своих превра- щений, либерализм мутировал, навсегда усвоив в своем «геноме» инобытие индивидуальности – коллективность. Явившись миру за- ново, он предстал в виде массового способа организации обществен- ности, имя которому – либеральная демократия.

Стратегическая способность либерально-демократической иде- ологии наделять индивидуальным значением каждого человека открывала перспективу немыслимой до того общественной моно- литности. Однако еще со времен Демокрита известно, что атомы

347

окружает не «коллектив» атомов, а пустота. Если использовать этот образ в описании социума, становится понятным бесконечное оди- ночество современного человека среди себе подобных.

Именно онтологическое «совершенство» либерально-демокра- тического проекта, его конструктивистская разумность оказались на деле его ахиллесовой пятой. Неделимый атом нового мира (сво- бодный индивид) мог воплощать свободу только практикой осво- бождения, в форме социального отношения – действия. Значит, проект рационального бытия неизбежно оборачивался, казалось бы, иррелевантным, ложным, неразумным конфликтом – антаго- низмом. Если онтологический контур общества замкнут между обо- стренным эгоизмом и крайним альтруизмом, то этот общественный мир обречен быть патологичным или, как сказал бы Э. Дюркгейм, общество объективно «аномично».

Следовательно, каковы бы ни были способы толкования при- чин, создавших общественные противоречия, они лишь множат разнообразие интерпретационных партитур, «ложных», то есть по- рожденных общественными противоречиями форм массового со- знания (идеологий). Значит, в общественной реальности будут об- наружены как «базисные», так и «надстроечные» противоречия. И если позволено нам будет здесь упростить, то крайними формами «объективного освоения реальности» станут два антогонистических исторических нарратива: марксистский, как пролетарская наука, и социологический, как буржуазная наука. Величайший эксперимент, который осуществил Вебер, заключался в попытке синтеза этих двух аннигилирующих рефлексивных перспектив.

«Понимающая социология» Вебера есть не что иное, как продукт данного синтеза. При этом как бы ни определяли и ни пытались встроить в некоторые рамки данную теорию ее адепты или против- ники, совершенно очевидно следующее: понимая изъяны позити- вистской парадигмы, ограниченность «естественнонаучного» аппа- рата в вопросах описания общественных отношений, Вебер увидел единственно возможный путь построения объективной социологи- ческой науки. Ею должна была стать критическая социология.

С одной стороны, ей следовало дистанцироваться от раннебур- жуазной социологии О. Конта, Э. Дюркгейма и др. с помощью кри- тической (нормативной) техники, рожденной в недрах социал-де- мократической философии К. Маркса, Ф. Лассаля. С другой, она должна была порвать с догматом классового интереса (например, К. Каутского), обретя заново объективное место наблюдателя, ко-

348

торый бы мог во всеуслышание заявить о собственной критической свободе от влияния пролетарских интересов и о почти «кантиан- ской» экспертной неангажированности (незаинтересованности) в результатах социологического исследования.

Несколько позже нечто подобное по масштабу и всеохватности произойдет с советским марксизмом, который, обретя позитивный объект (социализм), двинется по пути объективной пролетарской науки (научного коммунизма).

Возвращаясь к теме «либеральной науки», отметим необходи- мые обстоятельства и условия, без которых разговор о научной бур- жуазной идеологии остался бы лишь провокацией. Несомненно, что либерализм теоретически осмыслялся по главным стратегическим направлениям (экономика, право, мораль) намного раньше, чем возник проект Вебера. Но данное превращение он совершил на сво- ей, так сказать, естественной почве – в англосаксонском мире. Тот факт, что спустя век после Славной революции либерализм произ- вел свой первый экспортный продукт – «Великую французскую ре- волюцию», лишь указывает на тренд, в котором наиболее значимы экономические условия – «большая торговля», которая возникла в XVIII веке у «непотопляемого корабля» (Англии) со всем миром и прежде всего с ближайшим соседом – Францией (Стинчкомб А. Предпосылки мирового капитализма: обновленный Вебер. Логос. 2004 №6 (45)).

Либерализм проник в континентальную Европу и Америку не как форма выражения классового интереса буржуазии, а как тех- ника нахождения взаимопонимания между торговцами и предпри- нимателями, как способ нормирования коммерческих договоров в складывающейся новой экономической реальности.

Он оформлялся как набор рациональных ценностей индиви- дуалистического характера, поскольку первым, рискующим всем, в том числе и собственной жизнью, свободным собственникам не нужны были гарантии королей, им требовалось доверие к участ- никам сделки. Рациональность торговца не более чем «простое перенесение в сферу познания принципов «рыночного расчета»: наука получает этот принцип постижения мира из рук товаровла- дельца-буржуа» (В. Порус воспроизводит вывод Г. Лукача относи- тельно идей Вебера: Порус В.Н. Системный смысл понятия «на- учная рациональность» // Рациональность как предмет философ- ского исследования. М., ИФРАН. 1995. С. 98). Поэтому либерализм во всемирном значении стал прежде всего методикой организации

349

консенсусов в условиях экономической конкуренции. Движение философской мысли по наитию «предпринимательской жилки» – источник, а не форма научного либерализма.

Либерализм приобрел универсально-научное измерение именно тогда, когда стал теоретической и практической программой «оци- вилизовывания» (если воспользоваться формулой Дж. Локка, изо- бретенной им в отношении индейцев) территорий, доставшихся всемирному капитализму после военных побед в Первой мировой войне.

Не случайно, что причины поражения Германии в Первой миро- вой сами немцы объясняли в речевых фигурах моральной ритори- ки, в частности М. Вебер отстаивал позиции «идеальных причин войны». «Научный либерализм» осваивал экономические коло- нии правовыми, политэкономическими и моральными способа- ми, возвысившись до уровня гегемонистской стратегии. Германия оказалась не национальной, а политической провинцией Запада, о чем и свидетельствовали немецкие мыслители того времени от О. Шпенглера и К. Шмитта до позднейших теоретиков так называемой «консервативной революции», говоря о «псевдоморфозе» западно- го либерализма в германских условиях. Либерализм перестал быть только оружием победителей, он стал главным идеологическим ин- струментом возрождения побежденных при их искреннем собствен- ном согласии.

Поэтому фигура Вебера занимает особое почетное место в исто- риимировоголиберализма.Послемировыхвойндлямногихнемцев Веберпредсталвкачествепредтечипарламентарнойдемократииан- глосаксонского стиля (Рахшмир П.Ю. Идеи и люди. Политическая мысль первой половины XX века. Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 2001.

С. 128; Thompson, John B. Rationality and Social Rationalization // Studies in the theory of ideology. Cambridge, Polity Press, 1990. Р. 287; HabermasJ.LawandMorality:TheTannerLecturesOnHumanValues. Harvard University Press, 1986. Р. 219). Будучи немцем по крови, он,

вслед за Ф. Ницще, презирал партикулярность немецкого духа в Европе, поскольку уже не специфически национальное, а всеобще рациональное должно определять форму немецкого (и всякого дру- гого) общежития. Рационализация, как скажет Вебер, «станет судь- бой мира» вне зависимости от того, в какие закоулки она доберется. Он (Вебер) готов признать новую либеральную силу, против кото- рой не устояла военная машина кайзеровской Германии и которая к тому же в каком-то глубоком смысле видоизменила «немецкость»

350