Перспективы

В1767 г., накануне романтического кризиса, вышло в свет последнее великое произведение классического языкознания — «Всеобщая грам­ матика» Бозе. В 1835 г., когда новая система знания уже достаточно утвер­ дилась, был опубликован, быть может, наиболее значительный труд всей современной лингвистики — «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества» Вильгельма фон Гумболь­ дта. Дистанцию между классиками и романтиками можно сравнить с разли­ чием замыслов, обозначенных в названиях двух трудов: на смену поиска всеобщности приходит поиск разнообразия, утверждение о тождественно­

сти языков уступает место описанию различий между ними.

Признать непреодолимые различия между феноменами, отказаться от поисков единственной и абсолютной сущности, более или менее совершен­ ным воплощением которой эти феномены являются, впервые призвали ро­ мантики. Гумбольдт сознательно усвоил новый подход — следствие перево­ рота, произведенного во время романтического кризиса, когда внимание было перенесено с подражания на творческий акт. При анализе произведений ис­ кусства или языка в перспективе подражания или изобразительности на пер­ вый план выходит единство: художественные произведения определяются своим референтом — внешним миром, существующим в единственном числе. Однако если решающим моментом считать акт творения и главное внимание уделять отношению между творцом и произведением, которое лежит в осно­ ве процесса выражения, тогда на первый план выходит разнообразие как след­ ствие различий между выражающими себя субъектами.

Язык — это прежде всего выражение индивидуальности. «Изначальным [элементом языка], — писал Гумбольдт, — конечно, является личность са­ мого говорящего, который находится в постоянном непосредственном со­ прикосновении с природой и не может не противопоставлять последней так­ же и в языке выражение своего "я"»* (VII, с. 104)2. Но наиболее значитель-

1Ссылки даются на сочинения Гумбольдта, цитировавшиеся в гл. б. — Прим. автора.

2Цит. по кн.: Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. Пер. С. А. Старо­ стина. М., «Прогресс», 1984, с. 114. — Прим. перев.

363

ным порогом варьирования в области человеческой речи является порог варьирования самих языков; наиболее важный способ выражения тот, ко­ торым пользуется народ. «Дух нации отражается в языке», — писал Гум­ больдт в 1821 г. (VI, с. 55; то же самое в конце XVIII в. утверждал Гердер), и в дальнейшем он не уставал повторять: «форма языков национальна» (VII, с. 38)1; «... отправляясь от любого языка, можно делать заключения о наци­ ональном характере» (VII, с. 172)2. Можно даже сказать, что язык является основным способом выражения духа народа, так что последний в свою оче­ редь формируется на основе языка. «Каждый язык вбирает в себя нечто от конкретного своеобразия своей нации и в свою очередь действует на нее в том же направлении» (VII, с. 170)3.

Если язык — это прежде всего выражение, то тогда отдельные языки существенно различаются между собой. «Многочисленные частности, по­ требность в которых возникает в ходе использования языка, должны, как я уже неоднократно указывал, в процессе общения связываться в единое це­ лое, а последнее может быть только индивидуальным, поскольку язык по­ гружен своими корнями во все нити человеческого духа» (VII, с. 245)4. И поскольку выражение по сути своей носит национальный характер, таково же и разнообразие; различия между языками более важны, чем различия между индивидами или диалектами: «... строение языков человеческого рода различно потому, что различными являются духовные особенности нации» (VII, с. 43)5; «... в каждом языке заложено самобытное миросозер­ цание» (VII, с. 60)6.

Синхронное варьирование языка дополняется диахроническим варьи­ рованием, различиями между периодами развития языка (синхрония, ко­ нечно, не противопоставляется диахронии, но и та и другаявместе противо­ поставляются панхронии и даже ахронии, имплицитно лежащей в основе всеобщих грамматик). Временные и пространственные различия неустра­ нимы и потому более важны, чем сходства. История, понимаемая не как хро­ нология или экземплификация одной и той же неизменной сущности, а как неизбежное и необратимое развитие, также является изобретением роман­ тиков (и в этом Гердер следовал за Вико). История (изучение варьирования во времени) не противопоставляется этнологии (изучению варьирования в

1Цит. по пер. В. В. Бибихина в ук. кн., с. 65. — Прим. перев.

2Там же, с. 168. — Прим. перев.

3Там же, с. 166. — Прим. перев.

4Цит. по пер. С. А. Старостина в ук. кн., с. 223. — Прим. перев.

5Цит. по пер. В. А. Звегинцева в ук. кн., с. 68. — Прим. перев.

6Цит. по пер. В. В. Бибихина в ук. кн., с. 80. — Прим. перев.

364

пространстве); и та и другая проистекают из романтического духа, который вместо тождества возвел на престол различие.

У А. В. Шлегеля хорошо прослеживается новое понимание истории в литературоведческих исследованиях. Согласно классической концепции, в литературе есть лишь один идеал; обычно он помещается в прошлом, и вме­ сто «истории» мы наблюдаем более или менее успешные попытки достичь этот единственный идеал. Для романтиков как раз характерен отказ от един­ ственности идеала; каждая эпоха характеризуется особым духом и особым идеалом, романтическое искусство — это не деградация искусства класси­ цизма, а просто иное искусство. И в литературоведении в основе нового подхода лежит перенос внимания на акт творения, а следовательно, выра­ жения. «Поэзия, будучи самым интимным выражением всего нашего суще­ ства, должна в каждую эпоху принимать новый, особый облик», — писал А. В. Шлегель (Vorlesungen, I, с. 47). Нет более единственного идеала, их несколько, и ни одна эпоха не обладает преимуществом по сравнению с дру­ гими (как говорил его брат Фридрих, эпохи подобны гражданам республи­ ки). «Нет больше монополии у видов поэзии, пользующихся особым пред­ почтением в определенные эпохи и у определенных народов. Следователь­ но, тщетно пытаться считать фактором вкуса тот деспотизм, с которым везде навязываются правила, быть может, произвольно установленные одним че­ ловеком» (I, с. 18). Время деспотических монархий безвозвратно ушло, дух буржуазной революции веет и в искусствах, и в науках, привнося с собой историю, то есть признание существования неустранимых различий.

Эта новая точка зрения позволяет дать оценку как древним, так и совре­ менным авторам; каждый может быть «образцовым в своем роде» (I, с. 19; выделено мною. — Ц. Т.). Суть классического подхода состояла в вере в неизменную сущность поэзии, отождествляемую с ее воплощением в поэзии древних греков; отсюда отрицательное отношение к современной поэзии: «Они провозгласили, что настоящее выздоровление человеческого духа мо­ жет произойти только от подражания древним авторам; они ценили совре­ менные им произведения лишь в той мере, в какой они обнаруживали более или менее совершенное сходство с произведениями древних. Все осталь­ ное они отбросили как варварское вырождение» (там же). Напротив, по­ зиция романтиков, как она толкуется А. В. Шлегелем, заключается в следу­ ющем: каждому периоду свойствен свой идеал, и усилия художников на­ правлены на его достижение. «Особая природа их духа заставила их проложить особые пути и отметить свои творения печатью своего гения» (там же); они заставляют «признать особую натуру современников, совер-

365

шенно отличную от натуры древних» (I, с. 21). Понятие оригинальности, равно как и высокая оценка этого понятия являются непосредственным след­ ствием постулатов романтизма.

Однако Гумбольдт и А. В. Шлегель не сторонники крайнего романтизма. Они пытаются примирить единство и разнообразие. Шлегель пишет: «Чело­ веческая природа, несомненно, проста в своей основе, но весь наш опыт свидетельствует о том, что в мире не существует фундаментальной силы, простой до такой степени, чтобы она не могла разделиться и действовать в противоположных направлениях» (там же). Ему вторит Гумбольдт: «В язы­ ке таким чудесным образом сочетается индивидуальное с всеобщим, что оди­ наково правильно сказать, что весь род человеческий говорит на одном язы­ ке, а каждый человек обладает своим языком» (VII, с. 51)1. И тот и другой попытались также объяснить приверженность противоположным принци­ пам с помощью соответствующих метафор; Шлегель предпочел метафору тела и души: «Очевидно, что дух поэзии существует вечно, но с каждым но­ вым появлением среди рода людского он воплощается в разных телах, обя­ зан формировать для себя тело, приобретающее каждый раз иной облик в зависимости от пищи, которую ему доставляет изменившаяся эпохи» (II,

с.110). Гумбольдт использовал метафору цели и средства: «... форма всех языков в своих существенных чертах должна быть одинаковой и всегда на­ правленной к достижению общей цели. Различия могут проявляться только в средствах и только в границах, совместимых с достижением цели» (VII,

с.251)2. Несмотря на эти высказывания, в которых заметна попытка сохра­ нить определенное равновесие, контекст, в котором они были сделаны, за­ ставлял обращать большее внимание на одну часть формулировки, чем на другую. Тождество уступило место различию.

Мы утверждаем, что идея разнообразия и истории есть идея романти­ ческая и антиклассицистическая, но поскольку мы делаем это утверждение именно в тот момент, когда описываем «историю» перехода от классицизма к романтизму, оно, очевидным образом, имеет весьма серьезные послед­ ствия. Кажется, что всякий, кто подобно мне на страницах этой книги попы­ тается реконструировать концептуальные системы прошлого, имеет возмож­ ность выбрать лишь два противоположных решения, и оба они сходным об­ разом ведут к деформации реальности. Однако как можно приступать к выполнению этой задачи, не выбрав предварительно то или иное решение? В одном случае твердо верят в вечную и неизменную сущность вещей и по-

1Цит. по пер. В. А. Звегинцева в ук. кн., с. 74. — Прим. перев.

2Цит. по пер. С. А. Старостина в ук. кн., с. 227. — Прим. перев.

Збб

нятий, и тогда система господствует над историей — изменения во времени являются всего лишь вариациями, предусмотренными в заранее установ­ ленной системе комбинаций, они не вносят изменений в единую картину. В другом случае постулируется необратимость изменений и неустранимость различий — история господствует над системой, и приходится отказаться от единой концептуальной рамки. Писать можно или трактат, или историю. Но если в иных случаях существует некоторая свобода выбора, то таковая отсутствует, когда предметом исследования становится именно то место, где сталкиваются лицом к лицу идея трактата и идея истории. Если автор пишет историю перехода от классицизма к романтизму, то тем самым он уже ро­ мантик, но он еще классик, если воспринимает то и другое как всего лишь варианты одной и той же сущности. Какое бы решение ни выбрал автор, ему приходится становиться на точку зрения, свойственную одной из рассмат­ риваемых эпох, и, оценивая с этой точки зрения другую эпоху, он поневоле ее искажает.

Пытаясь преодолеть такое парадоксальное ограничение, можно пред­ ставить себе третью точку зрения, ни классическую, ни романтическую, с которой можно будет судить и тех и других.

Речь не о том, чтобы наметить программу работы, когда она уже завер­ шена; теперь слишком поздно это делать, скорее, нужно обратить на самого себя тот испытующий взгляд, который мы направляли на других, и спросить себя, что же мы хотели сказать своим исследованием, имея в виду не эксп­ лицитное содержание составляющих его положений, а само его наличие и те формы, которые оно было вынуждено принять. Является ли наше иссле­ дование классическим или романтическим? Написал ли я систематический или исторический труд, а может быть, что-нибудь иное?

Если я верю, что третья точка зрения возможна, что она находится в про­ цессе формирования, и если я даже беру на себя смелость предположить, что она проявилась в моем исследовании (впрочем, в этом нет моей личной заслуги, поскольку смысл формируется не в тексте, а самим текстом, при­ мерно так, как это происходит в «Монологе» Новалиса, — но насколько мой способ изложения пространнее и тяжеловеснее!), словом, если я верю в существование третьей позиции, то причина этого заключается в появив­ шейся ныне возможности описать романтическую идеологию — именно описать, а не просто повторить ее положения, словно непререкаемую исти­ ну. Доктрина романтизма в некоторых областях и в определенных условиях до сих пор сохраняет свое революционизирующее воздействие; те, кто ис­ поведуют ее, способны прийти к выводу, что это отнюдь не одна доктрина в

367

ряду других, а воцарение истины. Сожаления по этому поводу были бы не­ уместны. Но пока мы исповедуем какое-либо учение, мы не в состоянии ох­ ватить его целиком и представить себе как таковое, и наоборот, если мы в состоянии это сделать, значит мы уже вышли за его рамки. Когда я начал писать эту книгу, я был «романтиком»; завершив ее, я не мог оставаться им более и заметил, что стал другим.

Настоящее, бесспорно, не является ни простым повторением, ни пол­ ным отрицанием прошлого. Если поверить тому, как романтики описывали самих себя и классиков, то можно вообразить нечто вроде зеркального от­ ражения, полную симметрию, только знак «минус» регулярно заменяется на знак «плюс». Но этот образ ложен. Постулаты романтизма не являются ин­ версией постулатов классицизма, романтики не выдвигали положений, пол­ ностью противоположных положениям классиков. Произошла полная пе­ рестройка, а не симметричная замена каждого термина на противополож­ ный. Конкретные положения классиков не обязательно отрицаются, скорее, они наделяются иной функцией (об этом свидетельствует принцип подра­ жания). Изменения касаются (прежде всего) отношений, иерархических свя­ зей, а отдельные элементы всегда можно обнаружить у предшественников.

Так же обстоит дело и с нами, когда мы сегодня занимаем ту или иную позицию по отношению к романтикам (как, впрочем, и к классикам). Наша позиция не обязательно отличается от концепций прошлого, если рассмат­ ривать отдельные их элементы. Однако организация целого иная, измени­ лись оценки, и, выражаясь на манер Дюбо, служанки нередко превращают­ ся в хозяек.

Классическая риторика (от Квинтилиана до Фонтанье) видела в языке одну-единственную норму, все остальное было отклонением или в означа­ ющем или в означаемом, отклонением желательным, но в любой момент оно могло подвергнуться осуждению. Эстетика романтизма впадает в другую крайность, утверждая, что каждое произведение является своей собствен­ ной нормой, что в каждом сообщении создается свой собственный код. Се­ годня я верю во множественность норм и дискурсов; нельзя сказать, что дискурс только один, но и число дискурсов не бесконечно, их просто много. Каждое общество, каждая культура располагает совокупностью дискурсов, и можно построить их типологию. Неуместно порицать один дискурс и пре­ возносить другой (как говорил Ришар, это все равно, что считать стакан воды отклонением), однако тем самым мы не хотим сказать, что каждый дискурс индивидуален и не похож на все остальные. Между одним дискурсом и мно­ гими лежат типы дискурсов.

368

Классическая риторика и эстетика (в той мере, в какой последняя суще­ ствовала) наделяли искусство полной транзитивностью. Искусство счита­ лось функциональным, и эта функциональность в конечном счете сводилась к одной цели: подражать природе. Язык также транзитивен и имеет един­ ственную функцию — репрезентативную, или коммуникативную. Реакция романтиков на эти положения известна: они отрицали любую функциональ­ ность и утверждали нетранзитивность как искусства (Мориц), так и языка (Новалис). Сегодня мы не верим в искусство для искусства, и тем не менее не разделяем идею о том, что искусство имеет целиком утилитарный харак­ тер. Дело в том, что между единичностью классицизма и бесконечностью (нулем) романтизма находит свое место множественность. У языка мно­ жество функций, как и у искусства; их дистрибуция и иерархия не одинако­ вы в различных культурах и в различные эпохи.

Для таких неоклассиков, каковыми являются (хотя и каждый по-своему) Леви-Брюль, Фрейд и Соссюр, символ — это отклоняющаяся или недоста­ точная разновидность знака. Также и для Бл. Августина символ есть всего лишь иное средство выразить то, что можно сказать с помощью знаков. По­ зиция романтиков, хотя и противоположна, также характеризуется подоб­ ной ассиметрией: у Вакенродера знак становится несовершенным симво­ лом. Тем не менее у Бл. Августина, а также у Гёте наблюдались зачатки типо­ логического подхода: они признавали различие между знаком и символом и описывали его в структурных терминах (например, противопоставляя пря­ мое и косвенное обозначение). Другие — Крейцер, Зольгер — показали, что не обязательно оценивать один из элементов противопоставления выше другого (имеется в виду различие между символом и аллегорией), представ­ лять один элемент как вырожденный случай другого. Сегодня мы готовы го­ ворить о гетерологии: способы означивания многочисленны и несводимы друг к другу; различия между ними не дают никакого повода для оценочных суждений, ибо каждый способ, как говорил А. В. Шлегель, может быть об­ разцовым в своем роде.

Я привел лишь несколько примеров, которые должны помочь мне ра­ зобраться в современном положении дел сравнительно с периодом класси­ цизма и романтизма. Вовсе не считая современные взгляды чем-то проме­ жуточным или примиряющим смешением того и другого, я оцениваю их как противостоящие в целом и классицизму, и романтизму (даже если это про­ тивостояние принимает различные формы). Не классическая или романти­ ческая, а типологическая, полифункциональная, гетерологическая — вот какой представляется мне перспектива, в которой мы можем сегодня рас-

369

сматривать прошлое, и с этой позиции писал я свою книгу. Так что же она такое — история или теоретический трактат? Историческому противопос­ тавлению классиков и романтиков мы посвятили столько же времени, сколь­ ко и систематическому противопоставлению знака и символа; но это не про­ сто смешение разных аспектов. Я знаю, что выражаюсь скупо, но чтобы сде­ лать больше, пришлось бы самому пытаться выстроить «теорию символа», а в этой книге такие попытки были бы неуместны — эту теорию можно со­ здать лишь путем построения символики языка.

юиложен1П Фрейд о

процессе высказывания