лисемичными (например, горящий факел в одном случае сообщает о прихо­ де друзей, в другом — врагов). Впрочем, вот что говорит по этому поводу сам Секст:

«Отвечая тем, кто извлекает выводы из памятных знаков и приводит в пример факел и звон колокольчика [которые могут возвещать о начале

работы мясного рынка или о необходимости поливать дороги], мы должны

заявить, что вовсе не парадоксален тот факт, что такие знаки могут сообщать о нескольких предметах сразу. Ибо эти знаки устанавливаются законодателями, и в нашей власти заставить их обозначать один-един­ ственный предмет или несколько сразу. Раскрывающий же знак, поскольку он, по-видимому, намекает прежде всего на означенный им предмет, необ­ ходимым образом указывает лишь на какой-либо один предмет» (Против

ученых. Две книги против логиков. Книга вторая, 200-201)1.

Эта критика интересна не только идеей о том, что совершенный знак должен иметь лишь один смысл, или тем, что она свидетельствует о пред­ почтении, которое Секст отдавал конвенциональным знакам. Мы видели, что до него противопоставление естественный знак —условный знак приме­ нялось при обсуждении вопроса о происхождении слов, при этом нужно было выбирать либо одно, либо другое решение (или же искать компромисс­ ное решение). Секст же применяет это противопоставление к знакам вооб­ ще (слова — только частный случай знаков), и, кроме того, допускает одно­ временное существование обоих видов знаков — естественных и условных; в этом заключается его главное отличие от стоиков. По этой причине его подход можно охарактеризовать как собственно семиотический. Случаен ли тот факт, что для возникновения такого подхода потребовался опреде­ ленный эклектизм, характерный как раз для Секста Эмпирика?

Риторика

Мы видели, что хотя «знак», как его понимал Аристотель, рассматривался им в рамках риторики, его анализ относился собственно к логике. Теперь мы обратимся к изучению не «знака», а косвенных смыслов, или тропов.

И опять мы должны вернуться к Аристотелю, поскольку именно у него появляется противопоставление собственного и переносного употребления, которое будет нас интересовать в первую очередь. Однако первоначально это противопоставление понималось иначе, чем впоследствии. У Аристоте-

1 Соответствующий пассаж в переводе А. Ф. Лосева см. в ук. кн., т. 1, с. 188-189. —

Прим. перев.

17

ля оно не только лишено семиотической перспективы, но и не играет той определяющей роли, какую мы привыкли ему приписывать. Перенос, или метафора (последний термин соотносится у Аристотеля со всей совокупно­ стью тропов) является не особой символической структурой, обладающей, в числе прочего, определенной языковой манифестацией, а разновиднос­ тью слова; это такое слово, означаемое которого отличается от его обычно­ го означаемого. Эта разновидность слова представлена в списке лексичес­ ких классов, состоящем, как минимум, из восьми элементов, и находится в отношении дополнительности к неологизму, т. е. к обновлению означаю­ щего. Следует, однако, признать, что определения, даваемые Аристотелем, довольно туманны. В «Поэтике» мы читаем: «Транспозиция — это перенос смещенного имени» (1457b)1, a в параллельном месте «Топики», где термин «метафора» («перенос») не употребляется, говорится следующее: «Есть и такие, кто называет предметы смещенными именами (например, называет платан человеком) и тем самым нарушает обычное употребление» (109а)2. В «Риторике» по поводу тропа говорится о том, «что не называют, все же называя его» (1405а). Аристотель колеблется между двумя определениями метафоры или же так и определяет ее двояким образом: метафора — это или несобственный смысл слова (перенос, нарушение обычного употребле­ ния), или же несобственный способ выражения смысла (смещенное наи­ менование, такая номинация, которая позволяет избегать прямой номина­ ции). Как бы то ни было, метафора остается исключительно языковой кате­ горией; более того, она представляет собой отдельный подкласс слов. Выбор метафоры, а не неметафорического наименования есть то же самое, что и выбор того или иного синонима; ведь мы всегда выбираем то, что является уместным и приемлемым в данных обстоятельствах. Вот как говорит об этом Аристотель:

«Если мы хотим превознести свой предмет, мы должны позаимствовать метафору из того, что есть самого возвышенного в данном роде; если ж мы хотим осудить его, следует обратиться к тому, что наименее ценно этим я хочу сказать, что, поскольку противоположности принадлежат одному роду, то, например, утверждать в одном случае, что тот, кто по­ прошайничает, просит, а в другом случае утверждать, что тот, кто про-

1Ср. перевод M. Л. Гаспарова в кн.: Аристотель. Соч. в 4-х т. Т. 4. М., «Мысль», 1975, с. 669: «Переносное слово (metaphora) — это несвойственное имя, перенесенное

срода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии». — Прим. перев.

2Ср. перевод М. И. Иткина в ук. кн., с. 374: «А те, кто обозначает предмет неподхо­ дящим именем, например, человека — платаном, отступает от установленного наиме­ нования». — Прим. перев.

18

сит, попрошайничает (ведь оба эти действия являются просьбами), и зна­ чит делать то, о чем мы только что говорили» (Риторика, I I I , 1405 а)1.

Перенос — это стилистическое средство в ряду других (даже если именно ему Аристотель уделяет больше всего внимания), а не способ существова­ ния смысла, с необходимостью связанный с прямым значением. В свою оче­ редь собственный смысл — это не прямой смысл, а смысл, соответствую­ щий обстоятельствам. Понятно, что в таком виде теория переноса не дает выхода в типологию знаков.

Однако дело не только в этом. Начиная с учеников Аристотеля, напри­ мер, Теофраста, фигуры риторики играют все более важную роль; как изве­ стно, этот процесс прекратился лишь со смертью риторики, настигшей ее в тот момент, когда она превратилась в «собрание фигур». Знаменательно и увеличение количества терминов. Наряду с термином «перенос», употреб­ лявшимся всегда в родовом смысле, появляются такие, как троп и аллего­ рия, ирония и фигура. Их определения близки к аристотелевским. Так, Псевдогераклит пишет: «Фигура стиля, которая называет одну вещь, но при этом обозначает другую, отличную от называемой, имеет собственное имя — ал­ легория». Трифон дает следующее определение: «Троп — это манера речи, отклоняющаяся от собственного смысла». Троп и его синонимы определя­ ются как появление вторичного смысла, а не как замена одного означающе­ го другим. Но постепенно место и общая роль тропов изменились; они все более превращались в один из двух возможных полюсов означивания (дру­ гим полюсом является прямой способ выражения); это противопоставление гораздо четче выражено, например, у Цицерона, чем у того же Аристотеля.

Теперь мы ненадолго остановимся у последней вехи античной риторики

ивспомним Квинтилиана, обобщившего предшествующую ему традицию. Как

иу Аристотеля, мы не найдем у него семиотического анализа тропов. Благо­ даря обширности своего трактата «Наставление в ораторском искусстве», Квинтилиан смог включить в него ряд положений, направляющих мысль по данному пути, но отсутствие строгости в рассуждениях не позволило ему четко сформулировать проблематику. Если у Аристотеля косвенный способ выражения фигурировал среди множества лексических способов, то у Квин­ тилиана обнаруживается тенденция считать его одним из двух возможных

модусов языка: «Мы предпочитаем на нечто намекать, чем высказывать его открыто» (Наставление в ораторском искусстве, 8, Предисловие, 24)1. Одна­ ко его попытка теоретически осмыслить противопоставление между «выс-

1Соответствующий пассаж в переводе H. Платоновой см. в ук. кн., с. 130. —

Прим. перев.

19

называть» и «намекать» с помощью категорий собственного и переносного употребления закончилась провалом, поскольку в конце концов тропы так­ же были объявлены собственными способами выражения: «Точные метафо­ ры также называются собственными» (там же, 8, II, 10)2.

Интересно, что к числу тропов Квинтилиан относит и ономатопею. Это трудно понять, если придерживаться определения тропа как изменения смысла (или выбора несобственного означающего; у Квинтилиана мы нахо­ дим обе концепции). Единственно возможное объяснение этому факту мо­ жет дать именно семиотическая концепция тропа, согласно которой после­ дний является мотивированным знаком; ведь мотивированность — един­ ственный признак, объединяющий метафору и ономатопею. Однако у Квинтилиана нет высказываний по этому поводу; лишь в XVIII в. эту мысль выскажет Лессинг.

Квинтилиан посвятил много страниц аллегории, однако пространность рассуждений не соответствует их теоретической значимости. Аллегория определяется как последовательность метафор, как некая протяженная ме­ тафора; аналогичное определение можно найти у Цицерона. Такой взгляд порождает ряд сложностей, как и при определении сущности примера; ведь пример, в отличие от метафоры, сохраняет смысл первоначального утверж­ дения, в котором он содержится, и все же для Квинтилиана пример сродни аллегории. Однако проблема дальнейших подразделений внутри класса косвенных знаков остается неразработанной; граница между тропами и фигурами мысли также оказывается нечеткой.

В трудах по риторике нет собственно семиотических теорий. Тем не менее эти труды подготовили появление семиотики, ибо в них уделялось много вни­ мания феномену косвенного смысла. Благодаря риторике противопоставле­ ние собственного и переносного стало привычным для античных мыслите­ лей, хотя смысл этого противопоставления оставался неопределенным.

1Ср. перевод А. Никольского в кн.: Марка Фабия Квинтилиана двенадцать ритори­ ческих наставлений... Ч. 2, СПб, 1834, с. 34—35: «почитаем за лучшее иные предметы описывать, нежели выражать их без околичностей». В латинском оригинале: Nam et quod recte dici potest circumimus amore verborum... et pleraque significare melius puta mus, quam dicere. — Прим. перев.

2В латинском оригинале: Etiam, quae bene translata sunt propria dici soient. —

Прим. перев.

20