Герменевтика

Герменевтическая традиция особенно трудна для осмысления из-за свое­ го богатства и разнообразия. Выделение предмета герменевтики как на­ уки, по-видимому, произошло еще в глубокой древности, по крайней мере в виде противопоставления двух видов употребления языка, прямого и не­ прямого, ясного и темного, в виде противопоставления логоса и мифа и, следовательно, двух способов восприятия речи — понимания и толкова­ ния. Об этом свидетельствует приписываемый Гераклиту знаменитый фраг­ мент, в котором характеризуются изречения Дельфийского оракула: «владыка, чье прорицалище существует в Дельфах, не говорит и не скры­ вает, но означает»1. Сходным образом описывались поучения Пифагора: «Когда он беседовал со своими домашними, то увещевал их, или развер­ тывая свою мысль, или пользуясь символами» (Порфирий). Данное про­ тивопоставление сохранялось и у более поздних авторов, хотя и без вся­ кой полытки его обоснования. Приведем пример из Дионисия Галикарнасского: «Некоторые осмеливаются полагать, что фигурная форма не позволительна в речах. По их мнению, надо или говорить, или ничего не говорить, а если говорить, то всегда просто, и навсегда отказаться от ис­ пользования намеков» (Искусство риторики, IX).

В рамках этой концептуальной схемы чрезвычайно общего характера развивались многочисленные виды экзегетической практики; мы ограни­ чимся выделением двух ее разновидностей, весьма различающихся между собой: комментирование текстов (прежде всего поэм Гомера и Библии) и самые различные формы гадания (прорицания).

Может вызвать удивление тот факт, что среди различных видов герме­ невтической практики мы поместили гадание, однако ведь речь идет или об обнаружении у предметов смысла, которого ранее у них не было, или об обнаружении вторичного смысла у других предметов. Отметим прежде все­ г о — и это наблюдение будет первым шагом к построению семиотической концепции — разнообразие субстанций, берущихся за основу при толкова­ нии: вода и огонь, полет птиц и внутренности животных — кажется, все что угодно может стать знаком и тем самым дать повод для толкования. Можно даже утверждать, что этот тип толкования родствен тем нашим толковани­ ям, которые мы производим, сталкиваясь с косвенными способами языко­ вого выражения, т. е. с аллегорией. В качестве свидетельства чрезвычай­ ной разнородности традиции приведем высказывания двух авторов и прежде

1Цит. по кн.: Гераклит Ефесский. Фрагменты. Пер. В. Нилендера. М.# «Мусагет», 1910,

с.S5. — Прим. перев.

21

всего Плутарха. Когда он пытается охарактеризовать язык оракулов, то не­ избежно сближает его с косвенными способами выражения:

«Что касается ясности оракулов, то мнение публики по этому поводу пре терпело изменения, сходные с другими изменениями: в былые времена их с еобразный, странный стиль, совершено двусмысленный и иносказательн заставлял толпу верить в их божественность, наполняя ее удивлением благоговением; но позже стало предпочтительнейузнавать обо всем ясн легко, без эмфазы и без обращения к вымыслу, и поэзию, которая окружа оракулов, обвинили в том, что она противится познанию истины, затем божественные откровения; и даже стали подозревать, что метафоры, з гадки и двусмысленности являются для гадателей уловками и убежищам устраиваемыми для того, чтобы прорицатель мог удалиться в них и спр таться там в случае ошибки» (Об оракулах Пифии, 25,406 F — 407 В).

Плутарх уподобляет язык оракулов темному языку поэтов, изобилующе­ му переносными выражениями.

Второй свидетель — Артемидор Эфесский1, автор самого знаменитого «Сонника», в котором подытожены и систематизированы предшествующие традиции, отличавшиеся и до него своим богатством. Отметим прежде все­ го, что толкование снов в этой книге постоянно увязывается с толкованием слов; эта связь может быть обусловлена как их сходством:

«Подобно тому, как преподаватели грамматики, объясняя детям значе­ ние каждой буквы, показывают им также, как их надо употреблять вмес­ те, так и я прибавлю к сказанному несколько кратких заключительныхука­ заний, чтобы любой человек, следуя им, легко смог с помощью моей книг обучиться толкованию снов» (III, Заключение),

так и сопряженностью:

«Также, когда сны неполные и в них, так сказать, не за что ухватиться, онейрокрит (снотолкователь) должен сам добавить кое-что из своего умения. Особенно это касается снов, в которых видят буквы, не составля ющие полного смысла, или слово, не связанное ни с каким предметом; в таком случае онейрокрит должен производить перестановки, замены или добавления букв и слогов» (1,11).

1Имеется в виду Артемидор Далдианский, автор сочинения «Сонник» (Oneirokritika)

впяти книгах. Его не следует путать с Артемидором Эфесским, греческим политическим деятелем и географом (ок. 100 г. до н. э.) Русский перевод «Сонника» под общей ред. Я. M. Боровского см. в журнале «Вестник древней истории», 1989, № 4; 1990, № 1—4;

1991, № 1—3. Из-за значительных расхождений в русском и французском переводах в данном тексте цитаты из «Сонника» даны в переводе с французского. — Прим. перев.

22

Кроме того, Артемидор начинает свое изложение с выделения двух ви­ дов снов, и характер различий между ними ясно свидетельствует о проис­ хождении этого противопоставления:

«Среди снов одни являются теорематическими, другие — аллегоричес­ кими. Теорематическими называются такие сны, которые, если сбывают­ ся, то при полном сходстве с тем, что человек видел во сне... Аллегоричес­

кие же — это такие сны, в которых одни предметы обозначаются с помо­

щью других» (1,2).

Вероятно, данное противопоставление скалькировано с противопостав­ ления между двумя категориями риторики — собственным и переносным употреблением, но в данном случае оно применяется к неязыковому мате­ риалу. Между прочим, сопоставление сновидений и тропов риторики (вполне возможно, неосознанное) встречается и у Аристотеля, который, с одной сто­ роны, утверждает, что «придумывать хорошие метафоры —• это значит хо­ рошо подмечать сходства» (Поэтика, 1459а)1, с другой стороны, заявляет, что «наиболее ловким толкователем снов является тот, кто замечает сход­ ства» (0 гадании по снам, 2). Артемидор также писал:

«Толкование снов есть не что иное, как сближение подобного с подобным» (1125).

Обратимся теперь к основному виду герменевтической практики, к экзе­ гезе текста. Сама по себе экзегетическая деятельность не предполагает в своей основе особой теории знака; ей скорее присуще то, что можно на­ звать стратегией интерпретации, и эта стратегия разнится от школы к шко­ ле. Лишь начиная с Климента Александрийского в рамках герменевтичес­ кой традиции наблюдаются попытки обобщений в семиотическом духе. Прежде всего Климент совершенно однозначно постулирует единство сфе­ ры символического — об этом, в числе прочего, свидетельствует системати­ ческое употребление слова символ, а также употребление формулировки «способ выражения завуалированными терминами» (V, 19, 3). Приведем отрывок, в котором он перечисляет разновидности символов:

«При составлении завещания римляне прибегают к таким формальностям, как, например, наличие весов и мелких монет, которые должны вызывать представление о правосудии; церемония дарования свободы символизиру­ ет раздел имущества, а когда хотят позвать на помощь посредника, то

прикасаются кушам» (Стромата, V, 55,4).

1 Ср. перевод М. Л. Гаспарова в ук. кн., с. 672: «[для того чтобы] хорошо переносить [значения, нужно уметь] подмечать сходное [в предметах]». — Прим. перев.

23

Все эти действия являются символическими, как, впрочем, и переносное употребление Языковы* средств:

«Азтей, царь скифов, сказал народу Византии: Не мешайте взиманию по­ датей, иначе мои кони придут пить воду из ваших рек. Этот варвар с по­ мощью символического языка предупреждал византийцев, что пойдет на них войной» (там же, V, 31,3).

Уподобляя неязыковой символизм языковому, Климент, тем не менее, четко различает символическое и несимволическое (косвенное и прямое) употребление языка; в Священном Писании есть места написанные и тем, и другим языком, и чтению их нас обучают разные специалисты: в одном слу­ чае дидаскал, в другом педагог1.

Размышления Климента о египетском письме оказали глубокое влияние на толкование этой письменности в последующие века; они свидетельству­ ют о его склонности толковать различные субстанции в одних и тех же тер­ минах, в частности, применять терминологию риторики к другим разновид­ ностям символизма (в данном случае визуального). Климент утверждает, что у египтян существовало несколько разновидностей письма; одно из них иероглифическое. Вот как он его описывает:

«В иероглифическом роде письма вещи выражаются частью прямым спос бом (кириологически), с помощью первичных букв, частью символически. При символическом методе один вид письма выражает вещи прямо, путе подражания, другой — позволяет писать, так сказать, тропологическим способом, а третий являет собой настоящую аллегорию, поскольку в не используются различные загадки. Так, египтяне, если хотят написать сло "солнце", рисуют круг, а если хотят написать слово "луна" — полумесяц зто кириологический род письма. Они пишут в тропологической мцнере, изменяя смысл и делая перенос знаков, имея в виду определенные отноше ния между ними; частью они заменяют одни знаки другими, частью изме­ няют их различным образом. Так, желая передать восхваление царей по­ средством религиозных мифов, они делают надписи на барельефах. Прив дем пример третьего вида письма, с использованием загадок: прочие све тила они изображают, рисуя змей из-за их извилистого пути, солнце же они изображают в виде скарабея, поскольку тот делает из коровьего на­ воза шар и катит его перед собой» (там же, V, 20, 3—21,2).

В этом знаменитом тексте привлекает внимание прежде всего возмож­ ность выявления тождественных структур, воплощенных в разных субстан-

1 Греч. 6 διδάσκαλος значит «учитель, наставник», ό παιδαγωγός — «педагог, воспи­ татель». — Прим. перев.

24

циях: в языке (метафоры и загадки), письменности (иероглифы), живописи (подражание). Такое обобщение представляет собой шаг вперед на пути к созданию теории семиотики. Вместе с тем Климент предложил свою типо­ логию всех видов знаков; из-за краткости ее изложения мы вынуждены пой­ ти на гипотетическую реконструкцию. Классификацию Климента можно схе­ матически представить следующим образом:

	кириологическое		имитационное
иероглифическое			(кириологическое)
	(собственное)
	.символическое	J	тропологическое
		I	(использующее тропы)

использующее

w аллегории и загадки

Здесь перед нами возникают две трудности: повтор в схеме собственно­ го, или кириологического рода письма и тот факт, что аллегория, рассмат­ риваемая в риторике как троп, в данном случае образует особый класс. Что­ бы увидеть в тексте Климента внутреннюю связность, можно предложить следующее объяснение, основанное на приводимых им примерах. Прежде всего кириологическое письмо как род и кириологическое письмо как раз­ новидность символического (см. схему) имеют и сходства, и различия. Об­ щим для них является то, что они основаны на прямом отношении: подобно тому как буква обозначает звук, так и круг обозначает солнце, без какихлибо иносказаний; у них нет другого, изначального значения. Но между ними есть и различие: отношение между буквой и звуком немотивированно, а отношение между солнцем и кругом мотивированно; у этого различия есть свои причины, но они в данном случае не существенны. Таким образом, про­ тивопоставление между кириологическим и символическим родами письма есть противопоставление немотивированности и мотивированности; про­ тивопоставление же кириологической разновидности символического пись­ ма и других видов последнего есть противопоставление прямого и косвен­ ного (переносного) употребления.

Далее, дешифровка письма, основанного на тропах, должна учитывать два типа отношений: пиктограмма обозначает предмет (являясь его имита­ цией), а он, в свою очередь, вызывает представление о другом предмете в силу сходства, партиципации, противоположности и т. д. То, что у Климента называется загадкой, или аллегорией, предполагает существование трех ви­ дов связей: связь между пиктограммой и скарабеем, основанная на прямой

25

имитации; связь между скарабеем и навозным шаром, основанная на отно­ шении смежности (метонимия); наконец, связь между навозным шаром и солнцем, основанная на отношении подобия (метафора). Таким образом, различие между тропом и аллегорией заключается в длине цепочки связей:

впервом случае к иносказанию прибегают один раз, а во втором два. В ри­ торике аллегория определялась как протяженная метафора, ноу Климента такая метафора не распространяется по тексту, а как бы, сосредотачиваясь

водном месте, уходит в глубину.

Если считать, что различие между письмом, основанным на тропах, и письмом, основанным на аллегории, есть различие между двойной и трой­ ной связью, то становится ясным место символического кириологического письма: Климент упоминает его первым, поскольку в его основе лежит лишь одна связь — связь между кругом и солнцем, образом и его смыслом (без какого-либо иносказания). Данное толкование позволяет понять суть клас­ сификации Климента и одновременно выявить теорию знака, лежащую в основе этой классификации. Поскольку категория иносказания явным об­ разом присутствует в описании Климента, можно полагать, что такая теория знака у него была.

Помимо этого существенного, хотя и гипотетического, вклада в теорию знака Климент сыграл очень важную роль, предвосхитив воззрения Бл. Ав­ густина в двух главных пунктах. Он утверждал следующее: 1. Материальное разнообразие как языковых, так и неязыковых символов, способных при­ обретать любые смыслы, не ослабляет их структурное единство. 2. Символ относится к знаку так же, как переносный смысл относится к собственному смыслу; следовательно, понятия риторики могут применяться к неязыко­ вым знакам тоже. Наконец, именно Климент впервые четко сформулировал положение: символическое равнозначно косвенному.

26