Марианна Вебер - Жизнь и творчество Макса Вебера

слишком большими, когда их заметили, так что у нас опять до­ бавочно семь кошек (!!!!). Макс».

Мы узнаем также о летних прогулках на озерах, образуемых Хавельским каналом, об огромной снежной бабе, которая серьез­ но таращит свои угольные глаза на холодный воздух. Из письма двоюродному брату, о котором вскоре пойдет речь, мы узнаем, как старший мальчик по старому обычаю семьи украсил елку позоло­ ченными им самим орехами и печеньем - на вершине елки воз­ вышается старомодный младенец Христос —и как Елена, для ко­ торой после смерти дочери это праздничное время пронизано глубоким горем, после беспрерывной занятости наконец сидит с толпой детей в таинственно затемненной комнате у закрытой две­ ри и поет старые, прекрасные песни, —как наконец открывается перед взором детей рай, малыши совершенно очарованы сияни­ ем елки и лишь медленно находят путь от священного чуда к соб­ ственной грубоватой сущности.

В этом описании событий Макс уже пользуется специальны­ ми терминами: «Куклу, которую ты послала Кларе, аннексировал Артур, несмотря на настойчивый протест Клары, и утвердил свое право, отстояв его от нападений под громкий рев обеих фракций. Он настолько влюбился в эту куклу, что не выпускает ее из рук и в конце концов ее пришлось положить к нему в постель. Клара, правда, часто пыталась вернуть себе свою собственность, но ей это не удалось, она смирилась с неудачей своих попыток и таким об­ разом кукла, вероятно, перейдет по праву давности к Артуру».

Летом отец часто брал трех старших мальчиков с собой в раз­ личные поездки и знакомил их в далеких странствиях с великоле­ пием немецких земель. Один его племянник сказал по этому по­ воду: «На это не у каждого отца хватило бы терпения и достаточно крепких нервов! Трудно даже представить себе, на какое озорство способны эти три сорванца и сколько драк им необходимо каж­ дый день, чтобы чувствовать себя удовлетворенными». Длинные, похожие на дневники письма 14-летнего Макса ведут нас по го­ родам и лесам Тюрингии к Рейну. В них чувствуется, как этот со­ вершенно не занятый собой мальчик увлеченно воспринимает красоту земли и все, что насыщает его историческую фантазию. Мы как бы слышим в этих письмах веселый смех путешественни­ ков, когда 8-летний Карл делает свои забавные замечания. И ощу­ щаем, как благоговейно вздрагивает старший мальчик, впервые входя в Кёльнский собор. «С вокзала мы пошли в собор. Мы вош­ ли через будущий главный портал и сразу же ощутили во всей пол­ ноте поистине захватывающее впечатление от великолепного зда­ ния. Эта невероятная высота! Эти пилястры! Если смотреть на пилястры, строение представляется чудовищным, фантастическим

44

сооружением, если же смотреть на величественные готические своды, то охватывает неописуемое чувство покоя и уверенности. В этот день было субботнее богослужение и обход был закрыт. Это придется, следовательно, отложить на многообещающее будущее, как и вообще более подробный обзор собора, о котором у нас ос­ талось лишь общее впечатление. Затем мы поднялись наверх. Только оттуда можно увидеть всю полноту архитектуры и пласти­ ки и представить себе весь основной замысел строения; больше чем на окружающей местности, которую можно обозревать на много миль вперед вплоть до Зибенгебирге; больше чем на горо­ де взор останавливается на обеих мощных башнях, которые теперь уже не подобны фрагментам, взирающим, как громадные вопро­ сительные знаки в будущее; уже построены 4 маленьких этажа, и их судьба полностью решена».

* * *

Но самое важное в этой богатой впечатлениями жизни мальчика — все-таки книги. Макс рано начинает заниматься, исходя из соб­ ственного импульса, тем, что попадает ему в руки, прежде всего историей и античными классиками, затем философией, в шестом и седьмом классах он читает Спинозу и Шопенгауэра, в старшем классе —преимущественно Канта. В 12 лет он сообщает матери, что одолжил «Principe4» Макиавелли, затем предполагает прочесть Antimacchiavell5 и заглянуть также в работы Лютера. В тот же год он спрашивает гейдельбергскую бабушку, обрадует ли он своего двоюродного брата Гаусрата составленным им генеалогическим древом Меровингов или Каролингов в качестве ответного дара за коллекцию бабочек. В 14 лет он ей рассказывает, что составляет историческую карту Германии за 1360 г. «Эта карта стоит мне мно­ го усилий, так как материал для нее мне приходится извлекать из различных генеалогий, локальных историй и энциклопедий и ча­ сто из-за совершенно незначительного местечка я Бог весть сколь­ ко времени роюсь в специальных словарях. Теперь эта работа идет к концу, и я полагаю, что, когда справлюсь с ней, она доставит мне много удовольствия». В письме матери, написанном в 15 лет, ска­ зано очень характерно: «Я не фантазирую, не пишу стихи, что же мне делать, если не читать, а это я делаю основательно». К этому времени он уже начинает делать выписки из книг.

К началу 1877 г., следовательно, когда ему еще не было 14 лет, мальчик пишет, по-видимому, как запоздавший подарок к Рож­ деству, два исторических сочинения «по многочисленным источ­ никам»: «О ходе немецкой истории, в частности о положении им­ ператора и папы» и «О Римской империи от Константина до

45

Великого переселения народов». Они «посвящены составителем р.р.6 собственному незначительному Я и своим родителям, а так­ же сестрам и братьям». В последнюю статью вставлен план Кон­ стантинополя, генеалогическое древо семьи Констанция Хлора и изящно нарисованные головы «Саезагев еЗ АияшН7, очевидно, по античным монетам, которые он тогда собирал. Через 2 года он пишет —также на Рождество —Соображения о характере, разви­ тии и истории индогерманских народов». Эта статья уже являет­ ся результатом близких к философии истории размышлений. В ней делается попытка понять всю историю культуры народов и уяснить «законы ее развития». Автор сначала описывает «сущ­ ность» и «культурный уровень важнейших народов», исходя из различия между «душой народа» как источника религии и поэзии народов и «народным духом» как формы деятельности рассудка, посредством которой только и создается «культура» в подлинном смысле слова. То, что имеется в виду, показано посредством срав­ нительного анализа различных поэтических произведений, фило­ софий и религий. Объектом этого анализа являются Восток и За­ пад, но прежде всего произведения греков. Его очень интересует противоположность между Гомером и Оссианом; он подробно сравнивает их различные жизненные идеалы и отношение к смер­ ти, причем говорит об этом не только в данной работе, но и в ряде писем, с которыми мы скоро познакомимся. Во второй части бу­ дущий ученый пытается выявить «законы» политической истории народов от начала развития культуры до настоящего времени. Что такие законы в истории существуют, —как они существуют в при­ роде, —для него несомненно: «народы так же не могут сойти с колеи, на которую они вступили, как небесные тела, при условии, что к этому не приведут внешние помехи, посредством которых модифицируются и орбиты звезд». Причиной тысячелетней борь­ бы между Востоком и Западом представляется ему то, что два глав­ ных ответвления кавказской расы, семиты и индогерманцы, раз­ делены непреодолимой неприязнью; эта необъяснимая неприязнь определяет, по его мнению, историю древности, и доходит до по­ зднего средневековья. И ему все время кажется, что смещение обоих элементов ведет к «семитизации», то есть к подавлению арийской культуры. Семитский деспотизм и религиозный фана­ тизм все время угрожали индогерманским государствам. Даже битва при Саламине, которая на тысячелетие обеспечила арийское господство на Западе, не разделила навсегда враждующие Восток и Запад: античная культура была погублена новым вторжением семитского влияния, в том числе христианизацией Запада. Исхо­ дя из этого, мальчик в конце приходит к следующему политичес­ кому выводу: индогерманские народы чужды как духовному сме-

46

шению, так и свойственным семитам формам «деспотического» господства. Впрочем, и форма республиканского правления для них нежелательна, «единственным подходящим и поэтому жела­ тельным государственным устройством является для них консти­ туционный строй».

Для школы этот подросток почти ничего не делает, лишь иног­ да обращает внимание на то, что происходит на уроках, так, на­ пример, в четвертом и пятом классах он во время уроков посте­ пенно прочел под партой все 40 томов Гёте в издании Котта. В классе он всегда самый младший и самый слабый, к тому же, по его воспоминаниям, он «чудовищно ленив», полностью лишен чувства долга, а также честолюбия. Каждое «стремление выдви­ нуться» вызывает его презрение. Учителям он не дерзит, но внут­ ренне не ощущает к ним уважения; у них же он вызывает некото­ рое опасение, так как часто задает вопросы, ответить на которые они не могут. Друзьям, с которыми он играет в скат и курит труб­ ку, он очень помогает в их работах; как только оказывается какойлибо пробел в знаниях, он исследует вопрос полностью и находит удовольствие в сообщении своих выводов. Именно потому, что он хороший товарищ и совершенно лишен высокомерия, он кажет­ ся своим сверстникам «феноменом».

Воспоминание о его поведении в школьные годы сложилось впоследствии в представление, что он доставлял матери много за­ бот в моральном отношении, —что она, улыбаясь, отрицала. Меж­ ду тем ряд мест в ее письмах свидетельствуют о том, что она в са­ мом деле страдала от растущей замкнутости и недоступности своего подрастающего, не по летам развитого старшего сына. Так она пишет Иде Баумгартен, которая живет в тесной близости со своими, правда, уже взрослыми сыновьями: «Я позавидовала той внутренней близости, которая побудила Отто написать тебе такое письмо. Будут ли мои сыновья также когда-либо обращаться за со­ ветом к своей матери в поисках опоры? Боюсь, что я для этого слишком “мох”»8.

Елене приходится в этот период видеть душу своего ребенка в некоем отражении. Летом 1877 г. и в следующую зиму старший сын Иды Фриц учится в Берлине. Елена полюбила как сына при­ ветливого, сердечного юношу и радуется его обаятельной, сияю­ щей свежестью молодости. Он постоянно бывает в доме, легко сходится с его обитателями, восхищается тетей, а юные кузены быстро привязались к нему. Он хочет стать учителем. Елена сове­ туется с ним о своих сыновьях. Студент полностью вошел в шарлоттенбургскую семейную жизнь и ярко описывает своей матери членов этой семьи и мелкие характерные события в их жизни. «Те­ перь, после того как я уже много дней провел в Шарлоттенбурге,

47

яузнал здесь людей совсем иным образом. Я понимаю теперь, по­ чему ты часто ссоришься с дядей; если бы он не был моим дядей,

ябы поступал так же. Ему недозволительно хорошо живется с его

Еленой, и он подлинный деспот. Но у него широкая натура, он щедро тратит свои возможности на окружающих людей, я тоже уже очень многим обязан ему. Правда, с тетей мне еще приятнее. Ее обращение с детьми совершенно великолепно, а она все время жалуется, что не может вести себя, как ты; будут ли когда-нибудь ее сыновья приходить к ней, как мы к тебе, представляется ей со­ мнительным, «а если бы они и пришли, говорит она, я не сумела бы дать им такой совет, как твоя мать. Мне недостает красноре­ чия»...».

В Шарлоттенбурге дядя приветствовал меня нравоучением, что с моей стороны было непедагогично дать маленькому Максу биографию деда Фалленштейна —она была нужна Максу для большой таблицы членов семьи, которую Макс составляет. То, что я всегда порицал, а именно, что Макс читает многое еще не­ соответствующее его возрасту, —теперь обратилось против меня. После обеда мы совершили многочасовую прогулку в Грюне­ вальд, вдоль прелестного, расположенного среди елей озера, где было замечательное эхо. Макс и Альфред участвовали в прогул­ ке. Макс время от времени приносил нам куски дерна и шишки. Альфред простодушен, весел и шумен. Когда наступили сумерки, тетя стала петь своим прекрасным голосом одну песнь за другой, встала полная луна, звезды сверкали, дядя, тетя, племянник и сын радостно пели, идя по лесу. Макс ни за что не соглашается петь. Альфред же поет с увлечением —не легко найти братьев, столь непохожих, как эти двое. На обратном пути Макс рассказывал не без тщеславия о своем посещении Страсбурга, и Альфред внима­ тельно прислушивался. Мне все время приходилось сдерживать смех, глядя на них. Родители, которые шли за нами, также посме­ ивались, особенно забавен был Альфред, считая мои охотничьи рассказы чистой правдой».

После отъезда Фрица из Берлина Макс, которому тогда было 14 с половиной лет, регулярно пишет ему, иногда целые сочинения обо всем, что происходит дома и что занимает его мысли. Елена благодарна взрослому племяннику за общение с Максом, она ждет от этого благотворного воздействия и просит племянника разре­ шить ей прочесть письма сына. По этим письмам можно судить о том, что духовно занимало его в 15 и 16 лет. Это История Греции Курциуса, работы Моммзена и Трейчке, История Соединенных штатов Америки, «Культурные растения и домашние животные» Гена. Попутно он упоминает о своей манере читать: «Я читаю мед­ ленно, так как делаю во время чтения много выписок».

48

Больше всех его восхищают романы В. Алексиса и Вальтера Скотта. «В последнее время я много размышлял об «Эдинбургской темнице» Вальтера Скотта. Не знаю, читал ли ты эту книгу, но это один из самых захватывающих романов, мне известных. Я удив­ ляюсь моим товарищам, которые читают современные базарные новеллы и не уделяют внимания этим достойным восхищения ста­ рым романам. Вообще ученикам высших классов гимназий свой­ ственна эта странная особенность —они чувствуют свое несомнен­ ное превосходство над авторами всех разумных романов, хотя часто совершенно не знают этих книг и находят удовольствие, как уже было сказано, в незначительных новеллах и скандальных ис­ ториях —что напоминает, как мне представляется, характер чте­ ния римской знати в период ранней Империи. Быть может, то, что я утверждаю, будучи одним из самых младших юнцов в старших классах, может показаться самонадеянным. Однако оно настоль­ ко бросается в глаза, что я могу утверждать это, не боясь ошибить­ ся. Конечно, как всегда, есть исключения...»

Суждения Макса о греческих и латинских классиках, Гомере, Вергилии, Ливии, Цицероне, Саллюстии свидетельствуют о ран­ нем развитии рассудочной деятельности и о поразительной духов­ ной интенсивности; сравнение Гомера и Оссиана—о восприим­ чивости к поэзии и склонности души к «последним вопросам». Цицероном, которого он считает «невыносимым» как из-за его хвастливости и фразерства, так и вследствие его меняющейся по­ литики, он занимается в течение ряда месяцев —очевидно пото­ му, что созданный школой образ представляется ему неверным. Макс читает все доступное ему из речей Цицерона и о нем, вслед­ ствие чего выступающие на римской мировой арене лица и моти­ вы их действий предстают ему в их полной жизненности. Когда его кузен, который старше его на 6 лет и уже студент, неприятно пораженный решительностью этих критических суждений 14-лет­ него мальчика, намекает ему на то, что он, вероятно, откуда-ни­ будь переписал свои суждения, тот скромно, но решительно отри­ цает это. Елена не знает, радоваться ли ей, видя, как молодой орел поднимает крылья, или огорчаться, считая самонадеянностью его недетскую начитанность и способность к диалектике. Она ведь сама еще очень молода, и неспособна выносить суждения о прочитан­ ном. Она от души радуется, когда Макс пишет чисто детские пись­ ма, например, подробное описание торжественного вступления в Берлин императора Вильгельма после покушения на него. Вот не­ сколько выдержек из этих писем: «...Ты хочешь, чтобы я тебе сооб­ щил, как мне нравятся отдельные писатели. Что касается Гомера, то ты ведь знаешь, что он мне нравится больше всех писателей, которых я читал. Причину этого, собственно, не так легко уста-

49

новить. Думаю, что дело не только в прекрасном звучании грече­ ского языка самого по себе, а прежде всего в особой естественно­ сти, с которой рассказываются все события. Во всяком случае, я не могу утверждать, что когда-либо чувствовал при чтении Гоме­ ра то напряжение, которое связано с любовью к чтению романов, а также высшее очарование драмы. Правда, цель драмы не толь­ ко в том, чтобы возбуждать напряжение и вызывать очарование, ибо тогда бы она не была, как я полагаю, в столь высокой степе­ ни средством образования старых и молодых людей, но тем не менее я нахожу, что драма, особенно трагедия, не произведет до­ статочного впечатления, если она не вызывает напряженного вни­ мания. У Гомера же мы этого совершенно не находим. Поэтому прекратить чтение его произведений гораздо легче, чем оторваться от романа. Когда я читаю роман, мне трудно от него оторваться. Мне хочется читать дальше, и если я прекращаю читать, я ощу­ щаю известную неудовлетворенность. Чтение же Гомера можно прервать в любую минуту, отложив книгу, чтобы впоследствии вновь к ней вернуться. Именно потому, что это не воспроизведе­ ние событий, а рассказ, потому, что он сообщает не цепь насту­ пающих друг за другом событий, а описывает их становление и спокойное следование. Если наступает катастрофа, то мы уже за­ ранее к ней подготовлены. Так, как, например, смерть Гектора, катастрофа же у Эккехарда и вообще у «предков», а также в боль­ шинстве других романов, за исключением, быть может, романов Вальтера Скотта, наступает внезапно. У Гомера все давно неиз­ менно определено судьбой и вследствие этого напряжение и огор­ чение читателя уменьшаются. Значительно меньше, чем Гомер, мне нравится Вергилий. Он пытается вызвать в своей «Энеиде» известное напряжение, которое не очень ощущается, а если и ощущается, то вызываемое ею чувство неприятно. Это отчетливо проявляется в 4-й книге, где описывается катастрофа, перенесен­ ная Дидоной. Отчасти это удалось, но чувство, которой я при этом испытывал, не было приятным, потому что напряжение не возни­ кает естественно из самих событий, а искусственно вызывается различными средствами. Правда, небольшие бюргерские эпосы, как, например «Герман и Доротея» Гёте, не имели бы определен­ ной цели и вообще были бы не эпосами, а идиллиями, если бы в них не было напряжения, но это ведь именно бюргерские эпосы. Их материал, как правило, ограничен и описывает лишь эпизод из жизни героя. Напротив, цель такой героической поэмы, как «Энеида», —по возможности прославить героя и наряду с этим радовать прекрасным описанием деталей. Поэтому она может, в сущности, создать напряжение лишь в незначительной степени...

Что касается Геродота, то могу сказать, что питаю большое ува-

50

жение к нему и к его невероятному прилежанию; при чтении его истории заметно, что он почти повсюду бывал и старался получить точнейшие сведения. Этим он в значительной степени компенси­ рует легковерие, за которое его, имея в виду уровень образования тогдашнего времени, нельзя упрекать. Геродот не критик, он, правда, часто критикует, но его критика с нашей точки зрения часто более бессмысленна, чем критикуемые им теории и мнения. Он не пытается проникнуть во внутренние причины событий, а в тех случаях, когда он как будто это совершает, его объяснения яв­ ляются порождением его собственного ума и обусловлены его на­ божностью и возникшим из этого суеверием.

Считать его достойным полного доверия историком, конечно, нельзя. Правда, он исследовал все с большим прилежанием, од­ нако ему важно было прежде всего выявить движение судьбы и неизменные помыслы божества, судьбы, которая все время нахо­ дит свое выражение в истории и все обусловливает. Манера его из­ ложения поэтична. Он близок Гомеру. Его история —переложен­ ный в прозу эпос. Читать его очень приятно, в частности из-за его всегда одинаково красивого языка и воодушевления, подчас про­ рывающегося в книгах о войне с персами.

Ливий, который жил на 400 лет позднее Геродота, совершает те же ошибки, но не имеет тех же преимуществ. Он также плохой критик: установить, как он пользуется своими источниками и ка­ кие источники он использовал, по-моему, трудно. Вряд ли он ис­ пользовал все источники, которые тогда еще были. Это было для него, вероятно, слишком утомительным. Во всяком случае, при­ лежанием Геродота он не отличался, а поскольку он лишен также его наивности и одушевления, чтение его не доставляет мне боль­ шого удовольствия.

Что же касается Цицерона, не могу сказать, что он мне особен­ но понравился. Я нахожу, например, что его первая речь против Катилины полностью лишена огня и решительности. Во всех книгах о Цицероне, которые я до сих пор прочел, ему расточают похвалы. Но я действительно не понимаю, на чем эти похвалы основаны. Он несомненно был нравственно очень чистым чело­ веком, совершенно не затронутым жаждой кутежей и наслажде­ ний, но об этом в книгах о нем почти нет речи или только упоми­ нается между прочим. Что касается его первой речи против Катилины, то она, как и вообще его неустойчивая и неуверенная позиция, не произвела на меня никакого впечатления. Он так и не пришел к определенному решению, хотя видел, что опасность для государства была олицетворена в одном стоящем перед ним человеке. Вся речь против Катилины —лишь длинная песнь, пре­ исполненная стонов и жалоб. И это в присутствии столь опасно-

51

го человека, главы заговора! Ведь в этой же речи он обвиняет Ка­ талину в безнравственности и т. п.! Не думал ли он, что стенания о государственной опасности могут повлиять на безнравственно­ го и равнодушного человека и что эта жалобная песнь заставит его отказаться от своих планов? Не думаю. Напротив; разве, говоря Каталине о страхе и опасениях сената и жителей Рима, он не ут­ верждает его в желании осуществить свои планы? Затем он умо­ ляет Катилину, и в этом основное содержание его речи, Бога ради уйти из Рима. Неужели он полагал, что Катилина обратит на это внимание? Напротив, видя колебание сената и консула, допуская мысль, что Цицерон настолько потерял надежду, что вынужден обратиться с просьбой к нему самому, он и его соратники долж­ ны были обрести еще большую уверенность. Да и вообще, что за близорукая политика, которая сводится к устранению из Рима одного Катилины! Думал ли он, что тогда легче справится с дру­ гими мятежниками? Тогда он заблуждался. Среди мятежников были люди, обладавшие совсем иной активностью и иными спо­ собностями, чем Катилина. Ведь Цицерон сам говорит, что ему известны мятежники, следовательно, он не мог этого не знать. Но даже если дело обстояло не так, Цицерон ведь знал о восстании Маллия у Фезул. Даже если бы ему удалось удалить Катилину из Рима, чем бы это ему помогло? Катилина прямо бы отправился в лагерь Маллия и это бы только усилило опасность для государства. Разве Цицерон не мог оставить его в городе и «прикончить» его? Мятеж же был всем известен. Никто бы не обвинил его за это, он ведь сам так говорит. В чем же была причина его нерешительнос­ ти? Он говорит, что хочет подождать, пока у Катилины не останет­ ся ни одного защитника, тогда он должен будет умереть. Как это понимать? Мне это не ясно. Думает ли он, что сторонники Кати­ лины покинут его, перестанут его защищать, если прождать доста­ точно долго? Тогда он ошибался! Напротив, число его сторонников должно с каждым днем возрастать, и это он также сам говорит в своей речи. В общем, я считаю его первую речь против Катилины очень слабой и бессмысленной, а его политику вообще неуверен­ ной с точки зрения поставленных целей, самого же Цицерона — лишенным необходимой активности и энергии, политической лов­ кости и способности находить нужный момент для действия. Ибо если бы он арестовал Катилину в нужное время и уничтожил в за­ родыше укрепления Маллия, то римское государство не потерпело бы страшной и кровавой битвы у Пистойи, в которой тысячи по­ гибли в смуте. Если ты другого мнения, напиши мне и изложи свои соображения, если у тебя будет время на это. Быть может, я иногда несколько увлекался и был слишком резок в пылу спора или не вполне ясно излагал свою мысль, тогда извини, так как я очень бы-

52

стро и недостаточно продуманно писал такое длинное письмо, ибо уже довольно поздно» (9.9.1878).

«... Большое спасибо за твое последнее письмо. Тебе кажет­ ся, что мое мнение о Цицероне слишком опрометчиво? Возмож­ но, но ты ведь этого хотел. То, что ты говоришь о влиянии, ис­ пытываемом от прочитанных книг, очень верно. Не знаю только, прав ли ты, применяя это в данном случае ко мне; то что ты пишешь, звучит так, будто ты думаешь, что я взял книгу и списал оттуда или во всяком случае пересказал содержание ра­ нее прочитанной книги. Ведь таков краткий смысл длинной речи? Ты пытаешься изложить эту мысль по возможности в ме­ нее конкретной форме, ибо исходишь из неправильного - по­ скольку я себя знаю —мнения, будто я способен на тебя обидеть­ ся. Между тем до сих пор при стремлении к самопознанию я не мог признать, что какая-либо книга или слова из уст нашего учи­ теля производят на меня большое впечатление. Я действительно писал это письмо очень быстро и кое-что могло попасть на его страницы, что не было моими собственными мыслями, но ведь мы, младшие, вообще в значительной степени пользуемся сокро­ вищами, которые вы, старшие, —а таким тебя следует считать — собрали. Однако не могу признать, что слышал от моего учителялатиниста что-либо существенное о характере Цицерона или его политике. Не мог я много почерпнуть и из книг, так как в важ­ ные исторические работы, например, в «Историю Рима» Моммзе­ на, я заглянул только теперь. Я согласен с тобой, что все может косвенным путем поступать из книг —к чему же вообще книги, если не для того, чтобы разъяснять людям то, что им не ясно, и поучать их? Возможно, что я очень склонен к восприятию книг, высказываний и дедукции, содержащихся в них. Об этом ты мо­ жешь судить лучше, чем я, ибо в определенном отношении легче понять другого, чем самого себя. Но прямо содержание моих, быть может совершенно неверных, утверждений не взято из книг. Впрочем, я никак не могу на тебя обидеться, так как убедился, что Моммзен пишет нечто очень близкое. Во всяком случае, я счи­ таю, что сказанное мной о Цицероне вполне может быть выве­ дено уже из знания Римской истории того времени и что, прочтя первые три речи против Каталины и поразмыслив при каждой фразе, почему оратор ее произнес, можно прийти к такому же результату. Отдавая должное красноречию Цицерона, его пре­ красным оборотам, его большому значению в области языка и философии, должен сказать, что мне он совсем не нравится. И меньше всего после того как я прочел третью речь против Ка­ талины. Конечно, и нравственную чистоту следует очень ценить в условиях того времени, хотя она и не вполне совершенна, одна-

53