Измерения постиндустриального общества

Общество можно аналитически поделить на три части: социальную структуру, политический строй и сферу культуры. Первая охватывает экономику, технологию и систему занятости. Политический строй регулирует распределение власти и разрешает конфликты, порождаемые притязаниями и требованиями отдельных лиц и групп. Культура есть царство экспрессивного символизма и выразительности. Делить общество подобным образом полезно, потому что каждый аспект подчиняется особому осевому принципу. В современном западном обществе для социальной структуры таковым является экономизация – способ выделения ресурсов в соответствии с принципами наименьших затрат, заменяемости, оптимизации, максимизации и т.д. Осевой принцип политической системы – участие, подчас мобилизируемое или контролируемое, подчас исходящее снизу. Центральный принцип культуры – воплощение и совершенствование собственной личности. В прошлом три этих сферы связывались общей системой ценностей (а в буржуазном обществе еще и общим характером структуры). Но в наши времена имеет место их нарастающая разъединенность, и в силу причин, которые я излагаю в Эпилоге, таковая будет усиливаться.

Концепция постиндустриального общества оперирует прежде всего с изменениями в общественной структуре, уделяя внимание направлению, в котором трансформируется экономика и перестраивается система занятости, а также новым взаимоотношениям между теорией и практикой, в особенности между наукой и технологией. Такие изменения можно наглядно проследить, что я и пытаюсь сделать в этой книге. Однако я не утверждаю, что эти изменения в социальной структуре детерминируют соответствующие перемены в политике или культуре. Скорее они ставят три типа вопросов перед остальными элементами общества.

Во-первых, общественная структура есть система ролей, предназначенных для координации человеческих поступков, направленных на достижение определенных целей. Роли разделяют людей, задавая особые способы поведения, соответствующие положению в обществе, но человек не всегда с готовностью воспринимает условия той или иной роли. Одна из черт постиндустриального общества, например, связана с растущей бюрократизацией науки и узкой специализацией интеллектуального труда. Но не очевидно, что люди, приходящие в науку, воспримут это положение подобно тому, как поступали работники, приходившие на фабрику полтора века тому назад.

Во-вторых, изменения в социальной структуре порождают проблемы в сфере управления, с которыми сталкивается политическая система. В обществе, которое все глубже сознает свою судьбу и стремится контролировать свои богатства, политический порядок по необходимости становится первостепенным. Поскольку постиндустриальное общество повышает важность технического компонента знаний, оно заставляет жрецов нового строя – ученых, инженеров, технократов – конкурировать с политиками или становиться их союзниками. Взаимоотношение между общественной структурой и политическим порядком превращается тем самым в одну из главных проблем власти в постиндустриальном обществе.

И, в-третьих, новый образ жизни, который в значительной мере обусловлен доминированием когнитивного и теоретического знания, неизбежно бросает вызов культурной тенденции, стремящейся к возвышению личности, становящейся все более противоречивой и антиинституциональной.

Меня интересуют в этой книге главным образом социальные и политические следствия формирования постиндустриального общества. В последующей работе я остановлюсь на его отношении к культуре. Но цель моих усилий – проследить социетальные изменения в первую очередь в рамках социальной структуры.

«Слишком широкое обобщение, – писал А.Н. Уайтхед, – приводит к бессодержательности. Но крупное обобщение, отмеченное счастливой особенностью, есть полезная концепция». Очень легко, особенно сегодня, предложить экстравагантную теорию, которая по исторической широте претендует на особую оригинальность. Но, столкнувшись с реальностью, она превращается в карикатуру; примерами могут служить тридцатилетней давности теория Дж. Бёрнхема о революции управляющих, концепция Ч. Райт Миллса о властной элите или теория ступеней экономического роста У. Ростоу. Я старался противостоять подобному соблазну. Вместо этого я оперирую тенденциями и пытаюсь исследовать их смысл и последствия, если рассматриваемые изменения в общественной структуре достигнут своих логических пределов. Но нет никаких гарантий, что это произойдет. Социальная напряженность и конфликты могут сильно изменить любое общество; войны и взаимные обвинения способны его разрушить; тенденции могут спровоцировать ряд препятствующих переменам реакций. Поэтому я описываю то, что Ганс Ваингер назвал «как бы», даю логическую конструкцию того, что могло бы быть, с чем можно сравнить будущую общественную реальность и увидеть, что вмешалось в процесс социальных перемен и сделало общество таким, каким оно стало.

Концепция постиндустриального общества является широким обобщением. Ее смысл может быть понят легче, если выделить пять компонентов этого понятия:

1) В экономическом секторе: переход от производства товаров к экономике услуг.

2) В структуре занятости: доминирование профессионального и технического класса.

3) Осевой принцип общества: центральное место теоретических знаний как источника нововведений и формулирования политики.

4) Будущая ориентация: особая роль технологии и технологических оценок.

5) Принятие решений: создание новой «интеллектуальной технологии».

Формирование сервисной экономики. Примерно тридцать лет назад К. Кларк в своих «Условиях экономического прогресса» аналитически разделил хозяйство на три сектора: первичный, вторичный и третичный. К первичному было отнесено главным образом сельское хозяйство; ко вторичному – обрабатывающая промышленность, или индустрия; к третичному – услуги. Любая экономика есть смешение в различных пропорциях всех этих секторов. Но К. Кларк утверждал, что по мере индустриализации стран происходит неизбежная коррекция из-за различий в производительности и, как следствие, большая часть рабочей силы перетекает в обрабатывающий сектор, а с дальнейшим ростом национального дохода появляется усиленный спрос на услуги, и происходит соответствующий сдвиг в этом направлении.

Согласно данному критерию, первой и простейшей характеристикой постиндустриального общества является то, что большая часть рабочей силы уже не занята в сельском хозяйстве и обрабатывающей промышленности, а сосредоточена в сфере услуг, к которой относятся торговля, финансы, транспорт, здравоохранение, индустрия развлечений, а также сферы науки, образования и управления.

Сегодня подавляющее число стран еще зависят от первичного сектора: сельского и лесного хозяйства, рыболовства и добывающей промышленности. Эти экономики целиком базируются на естественных ресурсах. Их производительность низка, и они сталкиваются с резкими колебаниями доходов из-за скачков цен на сырье и продукты его первичной переработки. В Африке и Азии в аграрной экономике занято более 70 процентов рабочей силы. В Западной и Северной Европе, Японии и СССР большая часть рабочей силы занята в индустрии, или производстве товаров. Соединенные Штаты являются в настоящее время единственной страной, где в сфере услуг сосредоточено более половины всех работающих, и на нее приходится более половины валового национального продукта (ВНП). Это первая сервисная экономика, первая страна, где большая часть населения не занята ни в сельском хозяйстве, ни в промышленности. Сегодня около 60 процентов американской рабочей силы занято в сфере услуг; к 1980 году этот показатель поднимется до 70 процентов.

Термин «услуги», если его употреблять обобщенно, может создать обманчивое впечатление о подлинных социальных тенденциях. Многие аграрные общества, например Индия, имеют значительную долю людей, занятых в сервисной сфере, но в услугах личного типа (т.е. домашних слуг), поскольку рабочая сила дешева и часто недоиспользуется. В индустриальном обществе различные отрасли сферы услуг имеют тенденцию к расширению из-за потребностей самого производства, например в транспорте или распределении. Но в постиндустриальном обществе в первую очередь развивается иной вид услуг. Если выделить в сервисном секторе такие отрасли услуг, как личные (магазины розничной торговли, прачечные, гаражи, салоны красоты); деловые (банковское дело и финансы, торговля недвижимостью, страхование); транспорт, коммуникации, коммунальное хозяйство; а также здравоохранение, образование, научно-исследовательская деятельность и управление, – то именно развитие и рост последней категории являются решающим фактором для постиндустриального общества. Между тем экспансия этого сектора отражает рост новой интеллигенции – в университетах, исследовательских центрах, профессиональной сфере и управлении.

Ведущая роль профессионального и технического класса. Второй способ определения постиндустриального общества связан с переменами в структуре занятости, причем учитывается не только то, где работают люди, но и какой вид труда они выполняют. В значительной мере род занятий в наибольшей степени определяет классовые различия и задает стратификацию в обществе.

Индустриализация породила новое явление – полуквалифицированного рабочего, который за несколько недель мог быть подготовлен для выполнения простых операций, применявшихся в машинном производстве. В индустриальных обществах полуквалифицированный рабочий превратился в крупнейшую категорию рабочей силы. Развитие «экономики услуг» с ее акцентом на офисную работу, образование и управление, естественным образом вызвало сдвиг к тем видам труда, в которых были заняты «белые воротнички». В Соединенных Штатах в 1956 году их число впервые в истории индустриальной цивилизации превысило количество «синих воротничков». С тех пор разрыв постепенно рос; к 1970 году «белые воротнички» превосходили «синие» в пропорции более чем пять к четырем.

Но самое разительное изменение связано с экспансией профессиональной и технической занятости, – а такая деятельность требует образования на уровне колледжа, – которая растет вдвое быстрее среднего показателя. Б 1940 году в США людей с профессиональной и технической подготовкой насчитывалось 3,9 млн.; к 1964 году это число возросло до 8,4 млн., и, согласно подсчетам, к 1975 году их будет около 13,2 млн.; тем самым они станут второй по численности (после полуквалифицированных рабочих) среди восьми самых крупных групп населения страны. Дополнит картину еще один статистический показатель, связанный с ролью ученых и инженеров, составляющих ключевую группу в постиндустриальном обществе. Если темп роста профессионального и технического класса в цепом вдвое превышает средний темп роста рабочей силы, то увеличение численности ученых и инженеров идет втрое быстрее, чем общий рост трудящегося населения. К 1975 году Соединенные Штаты будут иметь почти 550 тыс. ученых (естественные и общественные науки) против 275 тыс. в 1960 году, почти 1,5 млн. инженеров в сравнении с 800 тыс. в 1960 году.

Центральная роль теоретических знаний. Определяя рождающуюся социальную систему, следует не только экстраполировать тенденции, подобные, например, созданию сервисной экономики или расширению профессионального и технического класса, но и исследовать фундаментальные общественные перемены. Концептуальную схему можно построить вокруг некоей специфической характеристики социальной системы, его осевого принципа. Индустриальное общество представляет собой совокупность людей и машин, подчиненных производству благ. Постиндустриальное общество, заинтересованное в контроле за нововведениями и эскалации перемен, складывается вокруг знаний, что, в свою очередь, порождает новые общественные отношения и новые структуры, которые должны управляться политическими методами.

Знание, разумеется, необходимо для функционирования любого общества. Однако постиндустриальное общество отличает то, что изменился сам характер знания. Главным при принятии решений и управлении переменами стало доминирование теоретического знания, превалирование теории над эмпиризмом и кодификация знаний в абстрактные своды символов, которые, как в любой аксиоматической системе, могут быть использованы для изучения самых разных сфер опыта.

Каждое современное общество живет сейчас нововведениями и стремится контролировать происходящие перемены, пытаясь предвидеть будущее, с тем чтобы быть в состоянии определять ориентиры своего развития. Эта приверженность привносит в общество потребность в планировании и прогнозировании. Именно изменившееся осознание природы нововведения и делает значение теоретического знания столь всеобщим.

Нельзя не заметить прежде всего новых взаимоотношений между наукой и технологией. Фактически все крупные отрасли современной индустрии – металлургия, энергетика, связь, автомобилестроение, авиационная промышленность – пришли к нам из XIX века (хотя выплавка стали началась в XVIII веке, а авиастроение в ХХ в.), будучи творениями изобретателей, вдохновенных и талантливых умельцев на все руки, которые в целом безразлично относились к науке и фундаментальным законам, лежащим в основе их поисков. У. Келли и А. Бессемер, которые (независимо друг от друга) открыли процесс окисления, позволивший создать конвертерные печи и перейти к массовому производству стали, не имели понятия о своем современнике – Генри К. Сорби, чьи труды по металлургии раскрыли истинную микроструктуру стали. Александер Г. Белл, изобретатель телефона, был, по мнению Дж.К. Максвелла, обычным декламатором, который «для достижения своих личных целей (а попросту, материального благосостояния) стал электриком». Работы Т. Эдисона с «эфирными искрами», приведшие к изобретению электрической лампочки и вызвавшие революцию в технологии, проводились вне рамок теоретических исследований по электромагнетизму и даже с пренебрежением к ним. Но последующее развитие электродинамики, особенно с вытеснением паровых двигателей, могло исходить лишь от инженеров, получивших глубокую подготовку в области математической физики. Т. Эдисон, писал один из его биографов, был лишен «мощи абстракции». Первой «современной» индустрией, в силу имеющей здесь место неразрывной связи между наукой и технологией, можно назвать химию, ибо для осуществления химического синтеза – рекомбинации и трансформации молекул, составных частей вещества, – необходимо обладать теоретическими знаниями о тех макромолекулах, с которыми производятся операции. В 1909 году В. Нерст и Ф. Габер разработали процесс получения аммиака из азота и водорода. Руководствуясь теоретическими принципами, впервые предсказанными французом Анри Ле Шателье в 1881 году, два немецких химика блестяще подтвердили слова И.Канта о том, что нет ничего более практичного, чем хорошая теория. Ирония, однако, состоит в использовании результата.

Война является «работным домом» техники, но современная война совершенно по-новому заставила работать науку на технологию. Перед первой мировой войной каждый из генеральных штабов предполагал, что либо Германия одержит быструю и полную победу, либо, если Франция удержится, война быстро завершится поражением Германии (на поле боя или за столом переговоров). Рассуждения строились с учетом того простого факта, что Чили была главным поставщиком в Германию (да и во весь остальной мир) природных нитратов, необходимых для производства удобрений и взрывчатки, а во время войны доступ Германии к Чили будет отрезан британским флотом. В 1913 году Германия использовала 225 тыс. тонн азота, половина которого импортировалась. Запасы стали сокращаться, но процесс Габера –Боша по производству синтетического аммиака развивался настолько быстро, что к 1917 году он давал 45 процентов всего производства азотистых соединений. Ко времени перемирия Германия уже почти полностью удовлетворяла свои потребности в азотистых соединениях, и в силу ее самообеспечиваемости первая мировая война превратилась в затяжную окопную бойню.

В этом смысле первая мировая война была последней из «старых» войн человеческой цивилизации. Но с изменившейся ролью науки она стала также первой из «новых» войн. Наиболее известным символом «сплава» науки и войны явилась, конечно, использованная в 1945 году атомная бомба. Это продемонстрировало, как писал Дж. Холтон, «что цепочка экспериментов, начавшихся в научных лабораториях, может перерасти в событие, сравнимое по масштабам и неожиданности с мифологическим явлением». За период после окончания второй мировой войны беспрецедентное развитие научной технологии привело к рождению водородной бомбы, появлению систем раннего обнаружения и предупреждения, координируемых компьютерными сетями, межконтинентальных баллистических ракет, вылилось во Вьетнаме в создание «автоматизированного» поля боя благодаря широкомасштабному применению электронных сенсорных приспособлений и контролируемых компьютером систем ответных ударов. Война оказалась под «ужасным» контролем науки, и ее характер, подобно характеру других видов человеческой деятельности, коренным образом изменился.

Менее явно, но столь же серьезным образом меняющиеся отношения между теорией и эмпиризмом выражены в формулировании правительственной политики, особенно в экономической области. В период Великой депрессии 30-х годов почти каждое правительство пребывало в метаниях и не имело четкого представления о том, что же следовало предпринять. В Германии экономисты социалистического толка, определявшие правительственную политику, настаивали на том, что депрессия должна «пройти свой путь», имея в виду, что вызвавшее ее «перепроизводство», согласно их марксистской логике, неизбежно будет преодолено. В Англии царило такое же чувство безнадежности. Т. Джонс, доверенное лицо Стэнли Болдуина и член Управления помощи безработным, отмечал в письме к А. Флекснеру 1 марта 1934 года: «На домашнем фронте у нас наблюдаются благоприятные, хотя и слабые признаки оживления торговли, но нет никаких свидетельств уменьшения количества безработных. Медленно, но все увереннее укрепляется понимание, что большинство из них уже никогда не будут работать. Люди вроде Линдсея, выпускника Баллиольского колледжа, и им подобные бьются над огромной и постоянной проблемой создания центров профессиональной подготовки».

В Соединенных Штатах Франклин Д. Рузвельт экспериментировал с широким набором программ. Через Национальное управление восстановления экономики он учредил сложную систему фиксирования и регулирования цен, напоминавшую корпоративное государство. По совету Дж. Уоррена он манипулировал золотым содержанием доллара с целью повышения уровня цен. Чтобы занять безработных, он развернул широкую программу общественных работ. Немногие из подобных мероприятий были почерпнуты из какой-либо общей теории экономического возрождения; таковой вообще не существовало. Как впоследствии отмечал Р. Тагвелл, один из экономических советников Ф. Рузвельта, президент испытывал одну «магическую формулу» за другой в надежде найти хоть какую-нибудь комбинацию, которая привела бы экономику в движение.

Более полное понимание того, как следует управлять экономикой, было достигнуто главным образом благодаря соединению теории с политической практикой. Дж. М. Кейнс дал теоретическое обоснование вмешательства государства в экономическую жизнь как средства сокращения разрыва между накоплением и инвестированием. Работы С.Кузнеца, Дж. Хикса и других ученых в области макроэкономики обеспечили правительственной политике прочную основу посредством создания системы национальных счетов – совокупности экономических данных, включившей такие компоненты, как инвестиции и потребление, в счета производства и доходов, – позволявшей измерять уровень экономической активности и решать, какие именно секторы нуждаются в государственном вмешательстве.

Другой революцией в экономической науке стало активное использование весьма строгой, математически формализованной концепции, восходящей к общей теории равновесия Л. Вальраса и развитой в последние 30 лет В. Леонтьевым, Я. Тинбергеном, Э. Фришем и П. Самуэльсоном для ее использования в прикладной политике. В прошлом эти концепции и инструментарий – производственные функции, ряды потребления, временные предпочтения и дисконтирование, – мощные в своей абстракции, были отдалены от эмпирического содержания, так как отсутствовали количественные данные, необходимые для проверки и применения этой части теории.

В данном отношении развитие современной экономической науки стало возможным благодаря компьютерам. Они позволили соединить формальную теорию с накопленными в последние годы обширными базами данных; на основе этого возникли современная эконометрика и прикладные формы экономической науки. Важное значение имели модели взаимозависимости между отраслями, такие, как матрицы «затраты-выпуск (выпуск-потребление»), разработанные В. Леонтьевым, которые упростили систему общего равновесия Л. Вальраса и показали трансакции между отраслями, секторами или регионами. Модель «затраты-выпуск» американской экономики представляет собой сеть из 81 отрасли, начиная с «обуви и изделий из кожи» и кончая «металлоломом и подержанными товарами», сгруппированной по производительному, распределительному и сервисному секторам экономики. Таблица денежных потоков показывает распределение выпуска изделий любой одной отрасли среди 80 остальных. Модель «затраты-выпуск» фиксирует состав и пропорции товаров на входе (от каждого или нескольких секторов), которые поступают в специфическое звено выхода (в долларовом исчислении или физических единицах). Обратная матрица показывает как косвенный, так и прямой спрос, порожденный движением товара. Таким образом можно проследить влияние спроса конечного потребителя, скажем на автомобили, на объем (или стоимость) железной руды, хотя автомобильная промышленность не покупает железную руду напрямую. В то же время можно оценить, какая часть железной руды входит в такие конечные изделия, как автомобили, корабли, здания и т.д. Таким способом можно проследить за изменениями в характере конечного спроса в категориях их дифференцированного воздействия на каждый из секторов экономики. Таблицы «затраты-выпуск» являются основным инструментом общенационального экономического планирования и применяются также на региональном уровне, где с помощью компьютерных моделей оценивается воздействие на торговлю демографических изменений.

Крупные эконометрические модели, подобные упомянутой выше брукингской, позволяют осуществлять экономическое прогнозирование, а их компьютерные версии дают экономистам возможность проводить политические «эксперименты», такие, как содержащиеся в работах Г. Фромма и П. Таубмана, где имитируются восемь различных комбинаций фискальных и монетаристских мероприятий на период 1960–1962 годов, позволяющих понять, какие из них могут стать наиболее эффективными. С помощью этого инструментария можно проверить различные теории, чтобы понять, какие способы «точной настройки» экономики существуют в настоящий момент.

Было бы слишком технократическим утверждение о том, что управление экономикой есть лишь техническое последствие теоретической модели. Решающие соображения имеют политическую природу, и именно они обусловливают рамки решения. Однако экономические модели указывают на пределы, в которых можно действовать, и определяют последствия альтернативного политического выбора. Важнейшее обстоятельство связано с тем, что выработка экономической политики, хотя и не является точной наукой, опирается сегодня на теорию и часто должна находить в ней необходимые подтверждения. Тот факт, что администрация Р. Никсона в 1972 году вполне могла принять концепцию «бюджета полной занятости», который устанавливает уровень правительственных расходов, как если бы имело место полное использование ресурсов (что означает автоматическое согласие с дефицитным финансированием), сам по себе служит показателем изощренности, которую обрело управление за последние 30 лет.

Сочетание науки, технологии и экономики символизируется в последние годы словами «исследование и развитие (research and development, R&D)». Именно отсюда возникли наукоемкие отрасли индустрии (компьютерная, электронная, оптическая, полимерных материалов), которые все более доминируют в производительном секторе общества и обеспечивают индустриально развитым странам ведущую роль в циклах выпуска товаров. Но такая, основанная на науке индустрия, не похожая на созданную в XIX веке промышленность, зависит прежде всего от теоретической работы, предваряющей производство различных изделий. Компьютер не был бы создан без исследований в области физики твердого тела, начатых 40 лет назад Ф. Блохом. Лазер появился благодаря проведенным 30 лет назад исследованиям И. А. Раби по молекулярным оптическим пучкам. (Можно сказать без чрезмерного упрощения, что «Ю.С. стил корпорейшн» является образцовой корпорацией первой трети XX века, «Дженерал моторе» – второй трети, «Ай-би-эм» – последней трети. Контрастирующие отношения этих компаний к исследованию и развитию являются мерилом происшедших изменений.)

То, что истинно для технологии и экономической науки, истинно для всех видов знания: продвижения в любой области становятся все более зависимыми от первичности теоретической работы, которая кодифицирует уже известное и указывает путь эмпирическому подтверждению. Фактически теоретическое знание все больше становится стратегическим ресурсом, осевым социальным принципом, а университеты, исследовательские организации и интеллектуальные институты, где оно кодифицируется и обогащается, оказываются осевыми структурами нарождающейся цивилизации.

Планирование технологии. Располагая новыми способами технологического прогнозирования, постиндустриальные общества (и это мой четвертый критерий) могут достичь нового измерения общественных перемен – планирования и контроля технологического роста.

Современные индустриальные экономики превратились в реальность, когда общества оказались способными создавать новые институциональные механизмы, позволяющие делать накопления (через банки, страховые компании, акционерный капитал и биржу, государственные инструменты, включая займы и налоги) и использовать их для инвестиций. Возможность постоянного ежегодного реинвестирования по крайней мере 10 процентов ВНП превратилась в базу того, что У. Ростоу назвал точкой «взлета» экономического роста. Но любое общество, чтобы избежать стагнации, или «зрелости» (что бы ни имелось в виду под этим туманным словом), обязано открывать новые технологические горизонты с целью поддержания производительности и более высокого уровня жизни. Если общество становится все более зависимым от технологии и нововведений, то в систему вводится опасная «неопределенность». (К. Маркс утверждал, что капиталистическая экономика должна расширяться или умереть. Последующие марксисты, например В. Ленин и Р. Люксембург, предполагали, что подобное расширение по необходимости должно быть географическим; отсюда вытекала теория империализма. Но основным направлением экспансии оказались интенсивное использование капитала и технологии.) Как поддерживать рост без новой технологии? Развитие прогнозирования и «техники отображения» делает возможным новую фазу в экономической истории – фазу сознательного, планируемого продвижения технологических изменений и на основе этого уменьшения неопределенности хозяйственного будущего.

Но, как мы убедились, технологический прогресс имеет вредные побочные эффекты, обусловливающие такие следствия второго и третьего порядка, которые часто не замечаются, хотя и являются, безусловно, ненамеренными. Растущее применение дешевых удобрений произвело революцию в производительности сельского хозяйства, но сток нитратов в реки стал одним из худших источников загрязнения. Использование ДДТ спасло урожаи, но одновременно погубило массу животных и птиц. В автомобилях бензиновые двигатели оказались эффективнее паровых, но они загазовывают воздух. Все это объясняется тем, что внедрение технологий осуществлялось бесконтрольно, а их инициаторы были заинтересованы лишь в весьма узких результатах.

Но дальше так не должно продолжаться. Механизмы контроля вполне доступны. Как показали некоторые исследования, обсуждавшиеся в Национальной академии наук, если бы технологии «оценивались» до их внедрения, можно было бы зачастую предложить альтернативные технологии или иной порядок использования уже имеющихся. Исследовательская группа докладывала: «Мы полагаем, что в некоторых случаях применение более широких критериев могло бы привести и в будущем приведет к отбору или поощрению иных технологий или по крайней мере модификации существующих, причем альтернативные варианты будут связаны с меньшими «социальными издержками» (хотя не обязательно меньшими общими расходами). Например, для борьбы с сельскохозяйственными вредителями можно использовать биологические препараты, а не простые химические вещества. Возможны также инженерные разработки в противовес чисто химическим средствам повышения эффективности двигателей и внедрение новых массовых моделей, повышающих доверие к частным автомобилям».

Оценка технологий осуществима. Для нее необходим политический механизм, позволяющий выполнять подобные исследования и устанавливать критерии для регулирования использования новых технологий.

Расцвет новой интеллектуальной технологии. «Величайшим изобретением XIX века, – писал А. Уайтхед, – было изобретение самого метода изобретения. Новый метод вошел в жизнь. Чтобы понять нашу эпоху, можно пренебречь всеми конкретными деталями перемен, подобными железной дороге, телеграфу, радио, вязальным машинам и синтетическим красителям. Мы должны сконцентрировать внимание на самом методе; это и есть реальное новшество, разрушившее основы старой цивилизации».

В таком же смысле можно сказать, что вторая половина XX века в методологическом аспекте приносит управление организованной сложностью (большими организациями и системами, теорией с огромным числом переменных), определение и воплощение стратегий рационального выбора как во взаимодействии с природой, так и в отношениях между людьми, и, в конечном счете, развитие новой интеллектуальной технологии, которая к концу столетия может стать столь же важной для человечества, какой была машинная технология на протяжении последних полутораста лет.

В XVIII и XIX веках ученые выяснили, как решаются задачи с двумя переменными: как соотносятся сила и расстояние в мире материальных предметов, давление и объем в газах, сила тока и напряжение в электричестве. Даже незначительное увеличение числа переменных, скажем, до трех или четырех, заложит фундамент для самой совершенной технологии. Такие объекты, как телефон, радио, автомобили, самолеты и турбины, являются воплощением, говоря словами У. Уивера, «сложной простоты». Большинство моделей социальной науки XIX – начала XX века повторяли эти простые взаимозависимости: капитала и труда (в виде постоянного и переменного капитала в марксовой системе; в виде производственной функции в неоклассической теории), предложения и спроса, баланса власти и торговли. Как закрытые системы, основанные на противоположностях, они, если использовать формулировку А. Вольштеттера, весьма привлекательны аналитически, но упрощают сложный мир.

С прогрессом науки мы имеем дело уже не с малым числом взаимозависимых переменных, но с упорядочением больших чисел: движение молекул в статистической механике, уровни ожидаемой продолжительности жизни в актуарных таблицах, распределение наследственных признаков в популяционной генетике. В общественных науках таковой стала проблема определения «среднего человека» – степень распространенности интеллекта, уровни социальной мобильности и т.д. Все это, используя выражение У. Уивера, проблемы «дезорганизованной сложности», но их решения стали возможны благодаря выдающемуся прогрессу теории вероятностей и развитию статистики, которые могут формулировать результаты на языке случайных событий.

Главными интеллектуальными и социологическими проблемами постиндустриального общества являются, если продолжать использовать метафору У. Уивера, проблемы «организованной сложности» – управление крупномасштабными системами с огромным числом взаимодействующих переменных ради достижения определенных целей. В настоящее время мы располагаем техникой управления таковыми, что стало результатом упорного труда современных системных теоретиков. […]

Итак, значение постиндустриального общества определяется тем, что:

1) оно укрепляет роль науки и знания как основной институциональной ценности общества;

2) делая процесс принятия решений более техническим, оно все непосредственнее вовлекает ученых или экономистов в политический процесс;

3) углубляя существующие тенденции в направлении бюрократизации интеллектуального труда, оно вызывает к жизни набор ограничителей традиционных определений интеллектуальных интересов и ценностей;

4) создавая и умножая техническую интеллигенцию, оно поднимает серьезнейший вопрос отношения технического интеллектуала к гуманитарному собрату.

Суммируя, можно сказать, что возникновение нового социума ставит под вопрос распределение богатства, власти и статуса, что имеет фундаментальное значение для любого общества. Теперь богатство, власть и статус не являются мерилами класса, а становятся ценностями, к которым стремятся и которые обретают классы. Классы создаются в обществе по основным осям стратификации, а ими в западном обществе являются собственность и знание. Наряду с ними существует политическая система, которая все больше управляет обоими и порождает временные элиты (в том смысле, что среди их членов не существует преемственности власти через занимаемую должность, подобно преемственности семьи или класса по признаку собственности и дифференциальным преимуществам, вытекающим из принадлежности к меритократии).

Любая новая рождающаяся система возбуждает враждебность со стороны тех, кто чувствует в ней угрозу для себя самих. Главная проблема нарождающегося постиндустриального общества заключена в конфликте, который обусловлен принципом меритократии, служащим главным мерилом при определении социального статуса. Поэтому противостояние популизма и элитизма, теперь уже очевидное, становится вопросом политики. Второй круг проблем проистекает из столкновения исторически сложившейся независимости научного сообщества и его традиционной автономии с его растущей зависимостью от правительства как в средствах, выделяемых на исследовательские работы, так и в постановке задач, которые оно призвано выполнять. Эти вопросы все чаще поднимаются в университетах, которые становятся ведущими учреждениями постиндустриального общества. И наконец, существуют серьезнейшие трения между культурой, чье осевое направление – антиинституциональность и антиномичность, и социальной структурой, которая управляется способами экономизации и технологизации. Именно последние составляют в конечном счете наиболее фундаментальную проблему постиндустриального общества. Эти вопросы изложены в Эпилоге.

Я пытаюсь доказать в своей книге, что главным источником структурных сдвигов в обществе – изменений в способах нововведений, в отношении науки к технологии, перемен в государственной политике – является изменение в характере знания: экспоненциальный рост и разветвление наук, появление новой интеллектуальной технологии, начало систематических исследований, финансируемых из бюджетов НИОКР, как вершина всего этого, кодификация теоретического знания. […]

Если рассматривать социальную структуру постиндустриального общества в двух отмеченных выше аспектах, можно сделать два вывода. Во-первых, основной класс в нарождающемся социуме – это прежде всего класс профессионалов, владеющий знаниями, а не собственностью. Но, во-вторых, система руководства обществом определяется не передачей власти по наследству, а политической системой, и вопрос о том, кто стоит у ее руководства, остается открытым.