Азадовский

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

«Опыт собрания старинных малороссийских песней» (1819) представляет собой крупнейшую дату как в истории украинской, так и русской фольклористики; большой интерес представляет и цитированное уже выше «Рассуждение о старинных малороссийских песнях», являющееся предисловием к данному сборнику. Это предисловие всецело в орбите тех споров о народности и народной поэзии, которые были характерны для русского общества в первых десятилетиях XIX века, хотя в его позиции и имеются некоторые своеобразные черты, обусловленные спецификой украинского материала.

Прежние исследователи (М. Н. Сперанский, М. Мочульский) пытались изобразить Цертелева типичным украинским романтиком. В какой-то степени он, действительно, перекликается с романтиками, когда толкует украинские думы как «обломки прошедшего», проецирует их в прошлое и в такой проекции рассматривает вообще весь фольклор. Но одновременно он резко восстает против ограниченных и примитивных фольклорных стилизаций в творчестве ранних романтиков и требует от писателя углубленного и органического овладения всеми богатствами народного поэтического творчества. «Тот, кто хочет быть хорошим отечественным писателем и в особенности отечественным поэ-

257

том,— писал он в 1827 г.,—кто хочет дать, если можно так выразиться, народный колорит своим произведениям, тот не должен считать безделкой отечественные предания и песни, но обязан вслушиваться в них сколько можно более; ибо сии бедные памятники нравов и обычаев, мыслей и чувствований предков наших, обезображенные временем, но не искаженные подражанием иноземцам, сохраняют еще многие черты той оригинальности, которая отличает поэзию одного народа от поэзии другого»1.

Эти внутренние противоречия во взглядах Цертелева на фольклор следует объяснить тем, что формировались они под влиянием по крайней мере двух различных, противоречивых факторов. С одной стороны, на него оказали влияние фольклористические опыты первой четверти XIX века, в частности сборник Кирши Данилова, на что определенно указывает и самое название цертелевского сборника; кроме того, следы этого влияния нетрудно установить и при сличении предисловий к обоим сборникам. Отсюда же, т. е. от современной русской фольклористики, ориентация Цертелева на общепризнанные в то время образцы народного творчества: на греческий эпос, на поэзию скальдов и т. п.

Вместе с тем, однако, имеются все основания утверждать, что на обращение Цертелева именно к записи украинского фольклора (интерес к фольклору великорусскому проявился позже) существенное влияние оказали местные, украинские, в большей своей части казакофильсконационалистические увлечения, весьма распространенные среди украинского поместного дворянства, возводившего свою родословную к казацкой старине, считавшего себя обделенным при дележе благ земных и мечтавшего в грядущие лучшие времена возвратить себе былое значение. Слишком связанное экономически и политически со всем , строем Российской империи националистическое украинское дворянство не

1 «Вестник Европы», 1827, № 12, стр. 270—277.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

решалось на сколько-нибудь активное выражение своих настроений; оно лишь мечтало о будущих переменах, в настоящем же утешало себя культом казацко-старшинской старины, тщательно собирая исторические документы, реликвии, воспоминания, обращаясь иногда к собиранию фольклорных материалов, и именно «дум».

Сам Цертелев был чужд этого политического обоснования собирательства и пришел к нему, так сказать, с другой стороны. Однако, занявшись собирательством, он незаметно, быть может, для самого себя, подпал под влияние настроений, владевших его ближайшими соседями и друзьями (среди них были и Д. П. Трощинский, и В. В. Капнист, и, очевидно, В. Я. Ломиковский, и др.), отразил эти настроения в своих теоретических высказываниях.

Эти дворянско-националистические тенденции можно свести к формуле: украинская народная поэзия погибает, как погибла

258

и сама Украина Особенно отчетливо и резко выступают эти реакционные тенденции у Платона Лукашевича (1809—1887) — сборника «Малороссийские и червонорусские народные думы и песни» (СПБ, 1836). В «Предисловии от издателя» он писал о полном упадке и грядущей гибели украинского песенного фольклора. «Народные песни давным-давно уже не существуют», — утверждал он,— они заменены там, по его мнению, солдатскими или великороссийскими; новейшая «народная муза» Малороссии, по утверждению Лукашевича, «ничего еще не произвела», кроме нескольких песен о рекрутских наборах, содержание которых заимствовано также из великорусских песен; уцелевшие же песни поются на лад «парня и девки» и через двадцать лет «настоящие голоса» их придется разыскивать только в Галиции или у Карпато-руссов. Основная тенденция Лукашевича особенно ярко выражена в следующих словах предисловия: «Итак, эти песни, которые я издаю, есть уже мертвые для малороссиян. Это только малейшие остатки той чудной песенности их дедов, которая была удивлением и самих хулителей всего украинского... Я почитаю себя исполнившим долг свой перед своею родиною, исторгнув из забвения эту южнорусскую народную поэзию у старцев, занесших одну ногу во гроб. Я посвящаю ее моим предкам гетьманцам, она им принадлежит; быть может, хотя один листочек из сего собрания упадет на завалившуюся их могилу или долетит на высокий курган казацкий»1.

Вряд ли можно было в условиях николаевской цензуры яснее выразить чувства, владевшие автором предисловия. Горькие жалобы на вырождение старинной украинской песни, на замену ее в народном песенном обиходе песней «солдатской» или «великороссийской», на то, что «новейшая малорусская народная муза ничего еще не произвела»,— за всем этим скрываются те тенденции националистического дворянского казакофильства, о которых упоминалось выше и которые были чрезвычайно характерны для многих представителей украинского дворянства 20—40-х годов XIX века.

Лукашевич не был одинок: в течение ряда лет реакционные, националистические настроения имели хождение в украинской литературе

1 П. Лукашенко, Малороссийские и червонорусские народные думы и песни, СПБ, 1836, стр. 7.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

и украинской фольклористике, вызывая симпатии одних и яростную, неизбывную классовую ненависть таких деятели, как Шевченко, вся работа которого, весь его историзм, взгляды его на народность и фольклор были проникнуты полемической, предельно заостренной враждебностью к реакционному инакомыслию в данных вопросах2.

С иных позиций, отражавших уже настроения демократических групп украинской интеллигенции, выступил М. А. Макси-

259

мович (1804—1873). В своем программном выступлении — предисловии к сборнику «Малороссийских песен» (М., 1827) он писал следующее: «Наступило, кажется, то время, когда познают истинную цену народности; начинает уже сбываться желание — да создастся поэзия истинно русская! Лучшие наши поэты уже не в основу и образец своих творений поставляют произведения иноплеменные; но только средством к полнейшему развитию самобытной поэзии, которая зачалась на родимом почве, долго была заглушаема пересадками иностранными и только изредка сквозь них пробивалась. В сем отношении большое внимание заслуживают памятники, в коих полнее выражалась бы народность; это суть песни, где звучит душа, движимая чувством, и сказки, где отсвечивается фантазия народная. В них часто видим баснословия, поверья, обычаи, нравы и нередко события действительные, кои в других памятниках не сохранились: сказка — складка, а песня — быль, говорит пословица»1.

Здесь налицо принципиально иной подход к фольклорному материалу, чем тот, с коим мы встретились у Цертелева, и особенно у Лукашевича. На свой сборник Максимович смотрит не как на надгробный памятник минувшей славы прошлого, но как на попытку схватить и запечатлеть какой-то кусок современности, доказать пользу фольклора как некоего активизирующего фермента отечественной литературы. Я, пишет он, «на первый раз издаю выбор песен сей страны, полагая, что они будут любопытны и даже во многих отношениях полезны для нашей словесности, будучи совершенно уверен, что они имеют несомненное достоинство и между песнями племен славянских занимают одно из первых мест»2.

Соответственно меняется и объем привлекаемого песенного: материала. Для реакционно-дворянской фольклористики характерен преимущественный (а подчас и исключительный) интерес к историческим песням и думам. Цертелев с пафосом упоминает об украинских веснянках, щедровках — лирических песнях, которые он называл «серенадами»3, но в своем издании не поместил ни одного образца такого рода песен. Гораздо шире и богаче были фольклорные представления Максимовича. В его сборнике мы находим и песни, посвященные казацкому боевому быту, и песни о частных домашних событиях, и женские песни, и песни заклинательные, обрядовые, юмористические и т. д. В этих много и разнообразно представленных в сборнике фольклорных жанpax видно явное желание составителя подать фольклор как правдивое отображение духовной жизни народа.

2См. Айзеншток, Шевченко i фольклор. «Лiтературна критика», 1939, 2—3, стр. 150—176.

1«Малороссийские песни, изданные М. Максимовичем», М., 1827, стр. I—II.

2Там же, стр. III.

3«Вестник Европы», 1827, № 12, стр. 244.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

Оригинальной и естественной оказывалась и сделанная Максимовичем сравнительная характеристика великорусского и укра-

260

инского народов. В русских песнях, по мнению Максимовича, выражается «дух, покорный своей судьбе и готово повинующийся ее велениям», в них выражается стремление забыться от суровой действительности, «как бы отделиться от всего существующего». Поэтому-то «русские песни отличаются глубокою унылостью, отчаянным забвением, каким-то раздольем и плавной протяженностью». Украинские же песни являются «выражением духа с судьбою», они «отличаются порывами страсти», тою твердостью» и «силою чувства», поэтому в них господствует не «забывчивость» и «унылость», но скорее «досада и тоска», в «них больше действия»1. Из этих же основ Максимович выводил и поэтику украинских народных песен.

«Песни нежные украинские отличаются неподражаемым простодушием и естественностью, которой ни мало не противоречат беспрерывные сравнения,—писал он. Дух, не находя еще в себе самом особенных форм для полного выражения в его глубине зарождающихся чувств, невольно обращается к природе, с которою он, по своему младенчеству, еще дружен,

ив ее предметах видит, чувствует подобие свое гораздо явственнее и вернее. Посему-то находите столь частые сравнения с окружающею безукрашенною природою — столь частые беседы с буйным ветром, дробным дождем, черными тучами. Унылая, вещая зозуля, одинокий явор, плакучие ивы и гибкие лозы, печальная калина, крещатый барвинок — сии эмблемы отдельных состояний духа невольно ему напоминают его самого,

ион выражается ими как бы потому, что не может иначе; когда, напротив, в метафорах русских песен замечаем более искусственности, некоторого рода произвол и желание прикрас»2.

При всей несомненной идеалистической наивности теоретических построений и характеристик Максимовича в них, как и во всей его фольклористической деятельности, заключалась чрезвычайно активная и прогрессивная основная идея: фольклор для его являлся не абстракцией, но одним из проявлений жизни и деятельности народа; собрать и охарактеризовать фольклор значит для него в меру своих сил и возможностей приблизиться к познанию народа в наиболее творческой его ипостаси.

Сборник Максимовича помогал уяснению понятия «народность» в его прогрессивном значении, что способствовало попу-

261

1 Сравнительная характеристика русских и украинцев на основании их песен принадлежит к числу популярнейших тем в русской и украинской фольклористике. Первым опытом считают данную характеристику Максимовича, однако еще почти за десять лет до него опыт такой характеристики сделал Гевлич в статье «Нечто о народных русских песнях» («Соревнователь», ч. II, 1818, стр. 337—354, но его характеристика противоположна той, которую дает Максимович. По Гевличу, русский «в изображении своих печалей и радостей — быстр, порывист и в исступлении мгновенно объемлет все его окружающее; украинец «тих и унывен», в его песнях «все одето каким-то туманным покровом сладкой меланхолии» (стр. 342).

2 А. Максимович, Предисловие к сборнику «Малороссийские песни», М., 1827, стр. XVI— XVII.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

лярности сборника и его успеху среди таких читателей, как Пушкин, Гоголь, позже Шевченко и «Галицкая троица» (Шашкевич — Головацкий — Вагилевич).

Как словесник-фольклорист Максимович, так же как и другие собиратели его времени, был самоучкой. Достаточной филологической подготовки у него не было; по своей прямой специальности он был ботаником, и свой первый сборник песен он выпустил вскоре после защиты диссертации «О системах растительного царства» (1827). В течение ряда лет он занимал кафедру ботаники в Московском университете, а в 1833 г. перевелся в только что созданный Киевский университет, куда был назначен ректором и в котором занял кафедру русской словесности. После очень недолгого и с большими перерывами преподавания (1834— 1836, 1843—1845) он вышел в отставку и жил до самой смерти, по выражению его биографов, «отшельником» в небольшом своем имении вблизи Киева.

С большой долей вероятия можно предположить, что успех; сборника 1827 г. и побудил его изменить свою специальность. Однако и позже, став профессором словесности, Максимович не замыкался в рамки какой-нибудь одной специальности: в киевский период он выступает то как филологязыковед («Начатки русской филологии», «Филологические наблюдения и исследования» и др.), то как филолог-словесник (ряд статей о «Слове о полку Игореве», «История древней русской словесности»), то как историк (статьи по истории Киева и многие другие), то вновь как фольклорист и этнограф («О народной исторической поэзии в древней Руси», «Дни и месяцы украинского селянина»). Все эти работы в значительной степени были произведениями «талантливого дилетанта»; отсутствие систематической школы характерно сказалось и в том, что почти во всех своих предприятиях Максимовичу не суждено было пойти дальше «первого выпуска первого тома», как сказал о нем впоследствии Кулиш. Но каждая его заметка и статья всегда были проникнуты большой любовью к очередному предмету его исследований, отличались увлечением, «порой страстностью» и всегда почти получали значительный резонанс в обществе.

И в то же время несомненное филологическое чутье, которым обладал Максимович, позволило ему внести в издание своих сборников песен новые элементы и применить новые методы, значительно отличающиеся от методов его предшественников и некоторых современников. И Цертелев и Лукашевич основывались почти исключительно на собственных своих записях, тем самым, естественно, отбрасывая и возможность какой бы то ни было критики записываемых текстов. Помимо своих собственных записей, Максимович широко использовал предшествовавшие случайные и единичные публикации украинских песен в журналах, в песенниках; он организовал целую сеть корреспондентов, сообщавших ему свои записи; он, наконец, сумел в дальнейшем при-

262

соединить к своему собранию целые большие фольклорные коллекции, например уже упомянутый сборник З. Доленги-Ходаковского; из переписки Максимовича с Гоголем мы знаем, что уже в начале 30-х годов его собрание песен заключало до 3 тысяч номеров продолжая беспрерывно увеличиваться. И только особенностями личного характера Максимовича, какой-то врожденной неспособностью к длительной, планомерной работе

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

можно объяснить то обстоятельство, что издание собранного материала ограничивалось лишь совершенно незначительными и по существу случайными фрагментами (в 1834 г. Максимович издал некие народные песни», ч. I; в 1849 г.— снова «Сборник украинских песен», ч. I) без попытки охватить все грандиозное собрание.

Ориентация на чужие, разнородные и зачастую заведомо испорченные записи вызвала необходимость при публикации отнестись к ним критически, устранить все ошибки. «Из великого множества в народе обращающихся песен,— писал Максимович по этому поводу,— некоторые были помещаемы более или менее исправно в разных повременных изданиях в песенниках, весьма нередко искаженные наиболее же против языка. Особого собрания собственно малороссийских песен еще не было. Переходя из уст в уста, они часто лишаются многих стихов, либо оные изменяются; часто песни не допеваются нами, даже перемешиваются; таким образом, постепенно отходят от первобытного вида». «Нельзя и думать,— продолжал он,— чтобы можно было восстановить оный; но я старался сличать и соглашать разногласия; случалось сводить иногда две в одну либо одну разделять на две; я избирал как находил сходственнее с правильным смыслом и — сколько понимал — с духом и языком народным».

Несомненно, такой принцип редакторской работы был ошибочен и порочен, но он был в духе времени и вполне соответствовал тем методам, которые применялись в современной Максимовичу западноевропейской романтической фольклористике. Но же время в его издании были некоторые моменты, вносящие значительные коррективы в установленную практику. Характерно то, что он нашел нужным подробно изложить свои эдиционные приемы. Впервые в такого рода изданиях сообщались сведения о характере применяемого правописания и пр. Наконец, он отчетливо понимал важность музыкальной стороны песен при их издании и изучении и в 1834 г. выпустил совместно с известным композитором Алябьевым специальный сборник «Голоса украинских песен».

Его сборники намечают уже принципы некоторой классификации песен, в основе которой лежит историко-бытовой момент: песни военные и исторические, песни о домашних событиях, женские песни (термин, заимствованный им у Вука Караджича), к которым он относит также обрядовые песни; затем песни веселые и карикатурные. Включение последнего разряда особенно

263

знаменательно, так как прежние собиратели относились пренебрежительно к такому виду народной словесности. Одним из немногих, умевших ценить такие песни и чувствовать их эстетическое своеобразие и прелесть, был Пушкин, и не исключена возможность видеть в данном случае следы непосредственного воздействия Пушкина, в общении с которым Максимович находился в период подготовки своего сборника. И не имел ли в виду Шевырев также и Максимовича, когда говорил о непосредственном воздействии высказываний Пушкина на практику собирателей.

По мере дальнейших изучений воззрения Максимовича на народную словесность все более и более уточнялись, и в своих позднейших статьях он высказал ряд очень ценных для своего времени мыслей, немало

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

содействовавших выработке более правильных оценок народной поэзии в обществе. В предисловии к изданию 1849 г. уже нет, например, сравнительной характеристики русской и украинской народностей. Большое теоретическое значение представляют его письма к Погодину «О народной исторической поэзии в древней Руси»1 , в которых он решительно выступил против концепции Погодина о скандинавском происхождении русской исторической поэзии.

Опираясь на опубликованные сербские песни и на воззрения славянских ученых, он утверждал, что наши исторические песни существовали до прихода Рюрика и возникли, подобно лирической поэзии, «из собственных славянских начал жизни». В той же статье Максимович высказывает любопытные суждения о причинах сходства между собой песен различных народов и о взаимоотношениях между ними.

В настоящее время эти мысли и положения кажутся довольна элементарными, но в то время они еще были если и не вполне новыми и свежими, то, во всяком случае, не шаблонными и не общеизвестными; таковы его замечания о самостоятельном возникновении сходных черт в силу общих условий быта, об ассимиляции народной поэзией разнообразных и разнородных чужеземных элементов и т. д. Он не отрицает возможности частичных заимствований из исландских саг или из песен каких-либо других народов, «прикосновенных к древнейшей и древней Руси; но сама по себе «исландская сага никогда не была исходным родником нашей исторической поэзии, до нее и без нее бывшее она только впала в нее,— образно поясняет он свою мысль, — и утонула в ней, как Рось и другие реки, от востока и запада, притекая к Словуте-Днепру, тонут в нем»2. Историческую поэзию русского народа должно сопоставлять и сравнивать не с скандинавской поэзией, а с песнями западных славян, с которыми у нее один общий источник — «живое чувство славянина».

264

Поэтому, сколько бы ни находилось сходных черт у русской народной поэзии с какой-нибудь западноевропейской, она неизменно остается «своебытной и своеобразной»1.

Он же первый в ряде статей о «Слове о полку Игореве»2 поставил в широком объеме тему о народной поэтической стихии «Слова», которое он называл «лебединою песнью древней Руси». «Народная изустная поэзия является в нем в образовании письменном» утверждал Максимович. По его мнению, «Слово» нельзя сравнивать ни с макферсоновскими песнопениями, как делали первые исследователи, ни с исландскими сагами, как утверждал Погодин, ни с великорусскими или украинскими песнопениями. «Певец «Слова» не был гусляром, подобно Баяну... Песнь Игорю не импровизирована и не пропета, а сочинена и написана, как песнь о Калашникове Лермонтова или русские песни Мерзлякова или Дельвига3.

1«Москвитянин», 1845, № 3, 7—8; М. А. Максимович, Сочинения, т. III.

2М. А. Максимович, Сочинения, т. III, стр. 488

1 Максимович, Сочинения, т. III, стр. 483.

2 Журнал министерства народного просвещения», 1836, № 4, 6; 1837, № 1 и др.; см. М. А. Максимович, Сочинения, т. III, стр. 498—563, 564—625 и др.

3 М. А. Максимович, Сочинения, т. III, стр. 483.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

Последним трудом Максимовича фольклорно-этнографического характера были его также оставшиеся незаконченными «Дни и месяцы украинского селянина» — один из первых опытов построения народного календаря, явившийся ценнейшим дополнением к опубликованным в 30— 40-е годы описаниям Снегирева и Терещенко. Большое, можно даже сказать исключительное значение имеют щедро включенные в изложение тексты песен, сделанные, вероятно, самим Максимовичем, некоторые из которых представляются уникальными, не встречаясь более ни в одном из известных описаний или сборников; таково, например, описание «зеленого шума», послужившее источником для знаменитого стихотворения Некрасова4.

Одновременно с Максимовичем и параллельно с ним шла фольклористическая работа И. Г. Кулжинского (1803—1884), автора книжки «Малороссийская деревня» (М., 1827) и ряда беллетристических произведений с украинской тематикой (Кулжинский был, между прочим, одним из учителей Гоголя по Нежинскому лицею).

Фольклористическая работа Кулжинского не имела для самого автора тех отчетливых перспектив, которые мы видели у Максимовича; к фольклорному материалу он подходил скорее как беллетрист и ценил его постольку, поскольку материал этот позволил ему реконструировать определенную концепцию украинской народной жизни. Это обстоятельство, кстати сказать, объясняет и поразительное расхождение в оценках работы Кулжинского у позднейших исследователей: если для Н. П. Дашке-

265

вича «Малороссийская деревня» была «видным явлением в малорусской этнографии», то П. В. Владимиров видел в книге лишь полусентиментальное, полуриторическое рассуждение об Украине запоздалое подражание «Путешествиям в Малороссию» П. И. Шаликова, «о которых еще в свое время писали, что подобные чувствительные путешествия можно сочинять и никогда не бывши в Малороссии».

Беллетризованный, сентиментально-риторический характер изложения материала не должен, впрочем, закрывать несомненных достоинств работы Кулжинского и прежде всего того обстоятельства, что в основу ее положено довольно тщательное и обширное (конечно, по масштабам своего времени) изучение по первоисточникам оригинального фольклорного материала, изучение, приведшее Кулжинского к выводу, что «народный характер есть нечто неизменное». В этом отношении деятельность Кулжинского, независимо от субъективных художественных достоинств его «Малороссийской деревни», ценна тем, что предваряет, а возможно, и непосредственно вдохновляет беллетристические опыты Ореста Сомова и особенно «Вечера» Гоголя. Позже Кулжинский включился в ряды сторонников официальной народности, сотрудничая в «Маяке» и других реакционных изданиях.

К ранним представителям украинской фольклористики принадлежит и известный впоследствии академик-славист Измаил Иванович Срезневский (1812—1880). Его фольклористическая собирательская работа начинается очень рано; по его собственному свидетельству, к ней побудила его

4 См. И. С. Абрамов, Происхождение стихотворения Некрасова «Зеленый шум», «Звенья»,

т. V, М., 1935, стр. 476—477.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

«малоизвестность памятников поэзии запорожской и вместе с тем уверенность в пользе оных для истории запорожцев». При этом, несмотря на молодость собирателя (он приступил к этой работе не имея еще полных четырнадцати лет), он обнаружил незаурядное организаторское дарование, сумев привлечь к своей работе ряд друзей и знакомых, сообщавших ему фольклорные записи.

Первый импульс к изучению народной словесности И. И. Срезневский получил еще в семье. Отец его, И. Е. Срезневский (1770—1819), по своей прямой специальности был филологом-классиком, но весьма интересовался также национальными древностями и народной поэзией, даже писал песни в народном стиле1. Ему принадлежит очерк «Славянская мифология или о богослужении русском в язычестве»2, примыкающий к той же линии трудов по древнерусской и общеславянской мифологии, которая была начата Поповым и Чулковым и затем продолжена Глинкой, Кайсаровым, Строевым. Однако по сравнению с «Опытами» Строева и Успенского очерк Срезневского представляется

256

шагом назад и стоит гораздо ближе к предшествующим работам, повторяя и их план и их методологию. Наиболее интересны в очерке Срезневского его дополнения, внесенные им (главным образом из собственных наблюдений): так, например, в главе о бабе-яге сообщается много подробностей, заимствованных из народных сказок (описание лесной избушки, формулы обращения к ней и пр.); в отличие от своих предшественников, которые видели в бабе-яге существо воинственное, Срезневский считал этот образ сложным, в котором сочетались, с одной стороны, представления о богине смерти, а с другой — о богине земли, «начальнице над русалками и дриадами». Из сказок включен в инвентарь русской мифологии Сивко-бурко («он похож на Пегаса, но только служит не поэтам, а рыцарям») и др. В этом же очерке опубликована и известная уникальная колядка («За рекою за быстрою леса стоят дремучие, во тех лесах огни горят» т. д.). которую он рассматривал как свидетельство об «обряде древнего жертвоприношения»1.

И. Е. Срезневский умер, когда его сыну было всего семь лет, поэтому едва ли возможно говорить о прямом воздействии отца на формирование научных интересов сына; но существовали, несомненно, какие-то семейные традиции, поддерживавшие в молодом исследователе интерес к народному преданию и народной поэзии. Характерно, что для докторской диссертации

1Срезневские не были коренными украинцами, но происходили из среды великорусского (рязанского) духовенства. И. Е. Срезневский занимал, кафедру российского красноречия и поэзии сначала в Ярославле, а потом в Харькове, куда и переехал (в 1816 г.) с семьей.

2«Украинский вестник», 1817, ч. VI, апрель — май.

1 В широкий научный оборот этот текст введен И. Снегиревым, перепечатавшим его в своем труде «Русские простонародные праздники и суеверные обряды» (т. I, M., 1837, стр. 103) со ссылкой на Срезневского, но с добавлением нескольких строк, которых нет в публикации последнего. Происхождение и смысл этой колядки представляются несколько загадочными; иследователи склонны считать ее даже литературной подделкой (см. П. В. Владимиров, Введение в историю русской словесности, Киев, 1896, стр. 80—81); близкой по некоторым мотивам к тексту Срезневского является колядка, приведенная в книге П. Шейна «Великорусс в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах...», т. I, СПБ, 1900, под № 1046, из Оренбургской губ.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

Срезневский избрал ту же тему, которой был посвящен и очерк его отца («Святилища и обряды языческого богослужения древних славян, по свидетельствам современным и преданиям», Харьков, 1846).

Но, конечно, семейные влияния могли играть только побочную роль, главным же стимулом явилось для него местное культурное движение, в котором, по удачной формулировке Н. К. Пиксанова, сочетались влияния русской и украинской культур. Центром этого движения был Харьковский университет, вокруг которого объединялись и прочие местные культурные силы.

В 10—20-е годы в Харькове выходил ряд журналов, из которых наиболее значительными были «Украинский вестник» (1816— ) и «Украинский журнал» (1824—1825). Они являлись, с одной стороны, проводниками общерусского литературного движения западноевропейских литературных течений, а с другой — жали и культивировали местные интересы. В них печатались

267

статьи по местной истории, по экономике края, по народной поэзии и народному быту. В «Украинском журнале», который издавал и редактировал А. В. Склабовский, была помещена большая статья И. Кулжинского «Некоторые замечания касательно истории и характера малороссийской поэзии (1825, ч. V, № 1—3) и ряд фольклорноэтнографических очерков самого редактора: «Троицын день, или Русальная неделя» (1824, № 11, стр. 248—263), «Иван-Купало» (1824, № 12, стр. 317— 325) и др.

А. В. Склабовский (1793—1831) первоначально играл видную роль в харьковском библейском обществе и был, по характеристике Д. Багалея, «верным насадителем религиозно-мистических взглядов», господствовавших тогда в официальных кругах харьковского общества, но веяния времени захватили и его. Журнал, основанный Склабовским для пропаганды официальных тенденций, стал одним из проводников, хотя еще в недостаточном степени, местного культурного движения. А. Склабовский очень подчеркивал важность тем из местной жизни и сетовал, что авторы недостаточно интересуются своим краем. В одной из редакционных статей он обращался ко всем «любящим страну родную» с просьбой присылать в журнал все, что относится к пoзнанию «нашей родины»: «известия исторические, топографические и другого рода описания, изображение характеров, нравов, обыкновений, привычек, занятий, увеселений, даже собрание песен малороссийских и объяснений на оные»1. Противопоставляя эти материалы «стишкам или прозе о предметах, в тысяче уже книг изложенных и ясно и приятно», он писал: «Обыкновенное, всем уже известное трудно сделать новым и занимательным; а что ново и притом касается нашей родины, то уже для нас занимательно, хотя бы даже и не было в нем другого достоинства, кроме новости»2.

В конце 20-х годов в Харькове образовалась целая плеяда энтузиастов — исследователей и собирателей местной старины т народной поэзии, основное ядро которых составил кружок университетской молодежи, получивший в поздних историко-литературных исследованиях не совсем

1«Украинский журнал», 1824, № 9, стр. 151—152.

2Там же.