Азадовский

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

точное наименование «харьковского кружка романтиков» или «харьковской романтическое школы». В этот кружок входил ряд лиц, ставших впоследствии известными в разных областях научной и общественной деятельности: братья О. и Ф. Евецкие, И. Росковшенко, А. Шпигоцкий, П. Иноземцев, Л. Боровиковский, позже к кружку примкнул Вадим Пассек. Тесно был связан с кружком и сибирский романтик Иван Петров, редактор-издатель известного в истории провинциальных изданий «Енисейского альманаха», вышедшего в 1828 г. в Красноярске. В начале 30-х годов он переехал на жительство в Харьков, где в 1833—1834 гг. издал альманах «Утрен-

268

няя звезда» Одним из сотрудников последнего был и И. И. Срезневский, поместивший в нем большую публикацию («Запорожские песни» позже вошли в состав «Запорожской старины»). Под воздействием этого кружка

сформировались	и фольклористические	интересы	Н. Костомарова и
А. Метлинского.
Центральной	фигурой кружка, его	душой был	И. И. Срезневский.

П. Сокальский, тщательно подобравший и изучивший свидетельства современников, так изображал деятельность этого кружка и роль в нем И. И. Срезневского: «В Харькове,— писал он, — существовал кружок даровитых людей, любителей и исследователей местной старины, собиравших песни, думы, предания, сказания о прошлом. И. И. Срезневский выдавался из среды этого кружка своею неутомимою деятельностью. По свидетельству его товарищей, он был чрезвычайно трудолюбив. Нервною напряженностью отличались молодые годы его жизни. Что-то захватывающее было в его натуре, ни одна минута не проходила у него даром. Труд давался ему легко, он читал, изучал все, не зная устали»1.

Первым литературным выступлением кружка было издание «Украинского альманаха» (1831), организованного Срезневским и Росковшенко, в котором был опубликован ряд народных песен и дум. Сравнительно небольшое место, отведенное в альманахе народной поэзии, объясняется, несомненно, тем, что участники кружка готовили в это время отдельный сборник народных песен (под названием «Украинская скарбница»), точные сведения о котором стали известны только в недавнее время из публикации Вс. И. Срезневского, отыскавшего рукописный оригинал этого неосуществившегося издания2. Рукопись имела подзаголовок: Собрание памятников украинской народной словесности. Книга первая». По описанию Вс. И. Срезневского, в сборнике было помещено 142 песни с пояснительными примечаниями о происхождении записей. Организаторами издания были те же Срезневский и Росковшенко; в числе участников были, помимо них, еще Хижде, впоследствии автор известной статьи о Сковороде, Росковшенко (сестра издателя), И. И. Дьячков, И. Ф. Лисовицкий, А. И. Покорский-Жаровко и др.3.

1«Статистический листок, изд. Харьковского губернского статистического комитета, 1883. Прибавления.

2«Записки исторично-фiлолологiчного вiддiлу». Укрiинська Академiя наук, кн. XIII—XIV,

Киiв, 1927, стр. 76-82

3Для характеристики настроений и общего тона молодежи, входившей в состав кружка, любопытна статья Ф. С. Евецкого о стихотворениях Фомы Падуры, помещенная в

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

269

Эти ранние издания1 были для Срезневского настоящей исследовательской школой, в которой отчеканились и его организационные навыки и методы собирания. На этой почве сложилось и первое самостоятельное выступление Срезневского. В 1833 г. вышел в свет первый выпуск «Запорожской старины», восторженно встреченный читателями и критиками и высоко ставивший авторитет молодого фольклориста, и только значительно позже появилось более критическое отношение к «Старине» (всего вышло шесть выпусков «Запорожской старины», Харьков, 1833—1838) и к общей ее концепции и к опубликованным в ней памятникам.

Срезневский поставил задачу: восстановить по памятника казацкого фольклора «славную историю» казачества и украинского народа вообще. В предисловии он подчеркивал бедность исторических сведений о запорожцах, что и заставляет «искать других источников» в «неисчерпаемом руднике» народных преданий. Последние для него и являются подлинной историей украинского народа; в этом отношении повести и песни стариков-бандуристов важнее всяких летописей. «Хотя предания о старине, ими рассказываемые, и подлежат строгой критике, но тем не менее почти необходимы для всякого, кто желает знать историю запорожцев и даже остальной Украины. Что касается до событий, до внешней истории народа, как называют немцы, то в сих преданиях могут быть ошибки в мелочах — в именах собственных, в последовательности происшествий. Этого рода предания; можно поверить летописями, еще лучше сверить их между собою; ибо ни ложь, ни ошибка не может быть общею, один бандурист скажет так, другой иначе; критика поможет отличить истину от вымысла. Другой род преданий бандуристов — о быте, нравах, обычаях запорожцев, то есть о всем, что касается до внутренней истории. Эти предания решительно драгоценны, ибо единственны в своем роде и по содержанию и по обширности»2.

Подобный подход к фольклорному материалу обусловил и самый отбор и распределение его для «Запорожской старины»; из всей массы имевшихся в его распоряжении записей Срезневский воспользовался для своего сборника преимущественно «ду

270

варшавском журнале «Денница» (1843, ч. 1, стр.196— 206). Автор рецензии — пишет он о себе,— «взрос под мелодические напевы народных песен, и его сердце невольно всегда готово сочувствовать звукам; в лучшие годы своей жизни он любовался голубым небом Малороссии, дышал ее ароматическим воздухом, слушал ее трогательные песни о любви, воинственные думы о подвигах ее в; наконец, все, что он видел и слышал, он поверял чтением ее летописей, наполненных многочисленными примерами геройского самоотвержения и горячей любви к вере и отечеству. Подобных летописей нет ни у какого другого народа; с первых страниц малороссийского летописи и до последних вы внимаете беспрерывно звуку оружия, видите удалые казацкие полки в необозримых степях и — со слезою на глазах и с гордостью в сердце — встречаете на каждом шагу жертвы и жертвы за православие и родной край» (стр. 198—199). Это написано, правда, уже в 40-е годы, но мысли, тон, стиль, фразеология данной статьи восходят непосредственно к атмосфере харьковского кружка 30-х годов.

1К ним нужно присоединить и вышедший в 1832 г. небольшой сборник «Словацкие песни», составленный Срезневским со слов словаков, бродивших по Украине.

2«Запорожская старина». Издание Измаила Срезневского, Харьков 1833, ч. I, стр. 9—10.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

мами», историческими песнями и тем, что он называл «преданиями», т. е. фольклорными рассказами об исторических событиях и лицах, дававшимися частью в оригинальном виде, но преимущественно в пересказе собирателя1.

Невский произвел большую редакторскую работу, исправлял ошибки разных списков, сопоставлял различные списки и отбирал лучшие; наконец, как бы повторяя Макферсона и Ганку, он включил ряд подделок, обнаруженных позднейшими исследователями. Эти подделки понадобились Срезневскому для большего подкрепления своих фольклористических и исторических концепций; их назначение было заполнять неизбежные пробелы об исторических событиях, эпизодах и лицах, о которых народная память не сохранила сколько-нибудь выразительных свидетельств (либо

они не	были известны Срезневскому). Таковы думы «Дары Батория»,
«Смерть	Богдана», «Татарский поход Серпяги», «Битва Чигиринская»,
«Поход	на поляков». Все они, как доказали еще М. Драгоманов и

В. Антонович, являются безусловными подделками (дума о Серпяге скомпанована из отрывков других дум, особенно об Алексии Поповиче; остальные представляют, так сказать, оригинальное творчество), и, что характерно, все они напечатаны с записей самого Срезневского. Н. Костомаров сравнивал «Запорожскую старину», с «Barzaz — Breize» Вильмарка, хотя книга последнего вышла на несколько лет позже.

В 1834 г. в «Ученых записках Московского университета» появилась статья И. Срезневского «Взгляд на памятники украинской народной словесности»2, написанная в форме письма к И. М. Снегиреву; в ней можно видеть своего рода манифест кружка. В этой статье решительно провозглашена мысль о самостоятельности украинского языка, представляющего собой, как писал Срезневский, не «наречие русского», а «один из богатейших языков славянских» — «поэтический, музыкальный, живописный» (позже Срезневский несколько иначе смотрел на взаимоотношения русского и украинского языков).

Основной же интерес статьи, делающий ее одним из важнейших памятников ранней украинской и русской фольклористики, заключался в предложенной Срезневским системе классификации. Срезневский делил весь репертуар украинской народной словесности на шесть больших разделов: 1) думы и песни, 3) похвалки, т. е. небольшие сказки, вроде басен, сатирического содержания (этот термин не привился ни в украинской, ни в русской фольклористике), 4) пословицы и поговорки, 5) загадки и 6) заговоры. Это общее деление сопровождалось

271

рядом частных, внутри каждого раздела: песни делились на мифические, былевые, нравоучительные, обрядно-домашние, военные, анакреонтические (термин, заимствованный у Цертелева, влияние классификации которого довольно заметно ощущается в данном опыте Срезневского) и

1Например, «Исторические песни малорусского народа» с объяснениями Вл. Антиновича и М. Драгоманова, т. I, Киев, 1874, стр. XVIII—XXIII; Н. Костомаров, Историческая поэзия и новые ее материалы, «Вестник Европы», 1874, ч. XII, и др.

2«Ученые записки Московского императорского университета», 1834, ч. VI, № 4,

стр. 134—150.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

юмористические. В свою очередь и эти группы делились на более мелкие. Песни мифические делились на мифические по содержанию и мифические по происхождению; былевые песни — на песни о подлинно исторических лицах и о лицах, неизвестных истории, и т. д. В общем классификация Срезневского представляется весьма сложной и путаной, поскольку в ней перекрещиваются различные принципы деления; но она очень интересна, как ранняя попытка разобраться во всем сложном хозяйстве украинского фольклора и наметить основные линии его изучения. Наиболее ценным представляется в этом опыте стремление автора положить в основу классификации и изучения исторический принцип и осмыслить генезис каждого жанра и его подразделений. Чувствуется в данной классификации и несомненное знакомство Срезневского с трудами западноевропейских и славянских ученых, в частности с трудами по мифологии.

Важное историографическое значение данной статьи Срезневского усугубляется его отношением к народной сказке. Основные интересы русских и украинских фольклористов того времени сосредоточивались главным образом на песнях — исторических, семейных, обрядовых. С ними связывались представления и о древнейшем народном быте, и о старинной народной эстетике. Сказки обычно выпадали из этого плана: в них видели большей частью памятники «чисто развлекательного» характера, не отражающие народной истории, не характерные для народа в целом, а потому и не имеющие подлинно научного значения. Только немногие из ученых и деятелей 20—50-х годов умели оценить историческое и эстетическое значение этого жанра (прежде всего должен быть назван Пушкин), но их суждения и оценки не получили еще всеобщего признания и не вошли в широкий научный обиход. Статья Срезневского является, как уже отметил и С. В. Савченко, первым научным опытом, посвященным сказке. Срезневский отчетливо представлял себе и общий состав этого жанра народного творчества, и его историческое значение, и значение эстетическое Последнее он особенно подчеркивал, рекомендуя поэтам обращаться к этому «драгоценному роднику».

Нужно полагать, что Срезневскому были достаточно хорошо знакомы немногочисленные еще в то время западноевропейские и славянские сборники сказок и статьи о них, что и позволял ему, несмотря на бедность русских и украинских записей, составить «довольно ясное и отчетливое понятие о народной сказке»1.

272

и предложить свой опыт классификации. Он же впервые еще в русской и украинской научной литературе ввел в число сказок сказки о животных. Наконец, он же отметил и отсутствие сборников подлинных украинских сказок, поставив тем самым новые задачи перед собирателями и исследователями1. Украинским же сказкам посвящен его очерк в «Галатее»

(1839, ч. IV, стр. 535—552).

1С. В. Савченко, Русская народная сказка, История собирая изучения, Киев, 1914, стр. 268.

1Срезневский делил сказки на мифические, былевые и фантастико-юмористические. Второй раздел (былевые сказки) он предлагал делить, аналогично «песням, на сказки об исторических лицах и событиях и на сказки о лицах и событиях частной жизни». В мифический отдел Срезневский относил главным образом различного рода рассказы о нечистой силе (то, что принято называть легендами и бывальщинами), а также о змеях,

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

Биографы Срезневского обычно отмечают кратковременность фольклористической деятельности Срезневского. Продолжительное пушествие по славянским землям, переход на кафедру славяноведения в Петербургский университет, избрание его академиком значительно изменили путь и характер его дальнейшей работы. «Из бывшего до тех пор этнографа,— пишет Ягич,— любителя народной поэзии с широким фоном бытовых особенностей вышел мало-помалу литературный антиквар, любитель памятников древней письменности и русско-славянской старины вообще»2. Отход от фольклорно-этнографических интересов подчеркивает и В. И. Срезневский: «Народная словесность в петербургский период жизни Измаила Ивановича привлекала его внимание сравнительно мало»3. Но это верно только отчасти. Можно говорить только об отходе от специфических украинских фольклористических тем, но не от фольклористических интересов вообще. Наоборот, в последующий период они еще более окрепли и получили больший теоретический смысл и значение. Прежде всего самое путешествие Срезневского по славянским землям (1839—1842) составляет замечательную страницу в истории общеславянской фольклористики и этнографии. Путешествие Срезневского было выполнено по следующей программе, составленной Московским университетом и основанной в свою очередь (как это показал В. Францев) на «Проекте путешествия по славянским

273

землям и архивам» П. Кеппена (1822). Инструкция московского университета рекомендовала, помимо изучения литературы и занятий в архивах, широкое практическое знакомство с языков и бытом народа во всех его проявлениях, и эта часть программы была особенно развита Срезневским как вполне соответствующе тому пониманию, которое выработалось у него в харьковский период. В своем «Отчете»1 он писал, что поставил себе в качестве основной задачи непосредственное знакомство с народной жизнью каждого славянского племени: «Идти в народ, вслушиваться в его речь, простую, не испорченную исполнением придуманных правил, в его пословицы, песни, предания, в которые выражает он себя, свой ум и фантазию, вкус и понятия, свою жизнь и свое прошедшее, так простосердечно и так полно»2. В этом непосредственном обращении к изучению живого языка народа и его поэзии Срезневский стремился вскрыть специфику каждого народа, что в конечном счете должно было, по его мысли, повести к уразумению вопросов «общего

великанах и пр. Наиболее широким у него является третий отдел, куда относятся. по современной терминологии, волшебные сказки, новеллистические сказки о животных. Под термином «сказка о событиях частной жизни», вероятно, нужно подразумевать, как полагает Савченко, бытовые народные анекдоты. В разряд же сказок исторических входят и местные предания, научную ценность которых Срезневский особенно подчеркивает.

Классификация Срезневского оказала большое влияние на последующие изучения украинских народных сказок: в частности, она отразилась и на том делении, которое устанавливал в своем сборнике Драгоманов («Малорусские предания и рассказы. Свод Мих. Драгоманова», Киев, 1876); см. Савченко, Цит. соч., стр. 527.

2И. В. Ягич, История славянской филологии, СПБ, 1910, стр. 467—468; см. также «Памяти И. И. Срезневского», стр. 155.

3«Памяти И. И. Срезневского», стр. 51.

1«Журнал министерства народного просвещения», 1841, ч. XXXI, отд. IV, стр. 9—36.

2Там же, стр. 10.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

развития славянства». Его письма и отчеты свидетельствуют об огромной работе по изучению языка, народного быта и народной поэзии; в них рассеяно много подробных описаний различных обрядов, форм труда, различных фольклорно-этнографических характеристик, образцов народной поэзии и пр.

Неизменное внимание уделял Срезневский во время путешествия и общим проблемам народного творчества; так, например, в Берлине он посетил проф. Розенкранца, с которым «провел несколько часов в разговоре о народной поэзии» и который сообщил ему «много любопытных сведений касательно народной поэзии германской, применяемых к миру славянскому»3.

Несколько позже мы еще вернемся к вопросу о научном значении и месте этого путешествия в истории русской и славянской фольклористики.

Во время путешествия по славянским землям Срезневский окончательно сложился как разносторонний филолог; во время путешествия и в беспрерывном общении с самыми выдающимися деятелями славянской филологии тех лет он выработал план синтетического изучения древнеславянской культуры на русской почве во всех ее формах и проявлениях. То, что Ягич называл «литературным антикварством», было в действительности принципиально продуманным решением создать прочную базу для дальнейших теоретических построений. Шахматов более правильно оценивал эту сторону деятельности Срезневского, когда

274

писал об осознанном стремлении Срезневского «охватить весь материал и использовать его богатое содержание», вследствие чего высокий полет творческой мысли, блестящее и вдохновенное исследование уступают место огромному труду по собиранию и обработке материалов»1.

Самое понятие филологии в представлении Срезневского не ограничивалось только изучением языка, но принимало широкие размеры, включая в себя изучение и исследование всего, что связано с познанием народности. Опытом такого синтетического построения являлись его курсы по славяноведению, читанные им сначала в Харьковском, а позже в Петербургском университете2, теоретическое же обоснование этого построения дано в знаменитых «Мыслях об истории русского языка» (СПБ, 1850)3.

Оба эти труда яркие и характерные памятники романтической филологии; Срезневский оперирует понятиями «народного духа», «логики народа», гипертрофирует историческое значение народной поэзии и т. д., но в целом его высказывания представляют собой и итог предыдущий исследований, и обширную программу будущих. В «Мыслях...»

3 По свидетельству В. И. Срезневского, в архиве И. И. Срезневско еще хранится большое количество необработанных материалов (записей писем и разговоров, сборников слов, описания обычаев, зарисовки нарядов и пр.), относящихся к этому путешествию.

1«Памяти И. И. Срезневского», стр. VII.

2Обзор университетских курсов И. И. Срезневского по славяноведению сделан В. И. Срезневским в сборнике «Памяти И. И. Срезневского», стр. 24—36.

3«Мысли об истории русского языка» следует датировать 1849 г., когда они были произнесены в качеств актовой речи в С.-Петербургском университете; к 1850 г. относится отдельное издание их (в расширенном виде), второе издание было осуществлено лишь в 1887 г., т. е. уже после смерти автора.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

Срезневский формулировал неразрывную связь истории языка и истории словесности — устной и письменной— как основных элементов народности.

«Словесность народная, — утверждал Срезневский,— везде и всегда составляющая принадлежность, необходимую жизни народной у самых необразованных народов, хранимая памятью народа без пособия письмен, принадлежащая к преданиям народа как часть одной нераздельной единицы, неразрывно связана с языком и народностью народа и совершенно зависит в судьбах своих от тех условий, которым подлежат и судьбы языка народа, и все главные черты его народности. Ее история, будучи рассматриваема отдельно от истории языка народа, всегда оставаться будет набором отрывочных замечаний, которым можно дать только внешний порядок повременный, но не общий смысл», словесность же письменная (или литература) не может быть представлена «в своем содержании и развитии» без языка, «который избрала своим орудием», и «если этот язык происходит от языка народного, может быть рассматриваема исторически только вместe с историей языка»4.

Сответственно этому определяются и задачи синтетической

275

славянской филологии: филолог-славяновед должен, по мысли Срезневского, использовать не только язык, но вместе с ним народную словесность и письменность славян как «выражение их жизнедеятельности, как источник для изучения судеб славян и как пособие для разумения исторических фактов. Славянская филология мыслилась им как своеобразная гуманитарная энциклопедия славянства. Термин «энциклопедия славянской филологии», получивший большое распространение в русской и славянской науке в поздние годы, впервые был введен именно Срезневским. Примат филологического момента, т. е. изучений собственно языковых, он мотивировал тем, что в языке «народ выражает себя полнее и всестороннее, чем в чем-либо другом, не только в последнем своем положении, но и исторически». «Все, что есть у народа в его быте и понятиях,— писал он в своем «Энциклопедическом введении в

славянскую филологию»,— все, что народ хочет сохранить в своей памяти, выражается и сохраняется языком. В высшем своем жизненном и исторически важном применении язык становится орудием и проводником всех потребностей образованности народной, жизненных правил, научных знаний, религиозных верований и художественного вкуса». В эти изучения органически включилось и изучение древностей русского языка и народной поэзии.

В «Мыслях...» Срезневский выдвигал ряд широких задач для исследователей истории русского языка и в их число включал наряду с изучением местных наречий и составлением областных словарей составление местных сборников песен, пословиц, сказок и т. п. 1. Наконец, там же им был сделан опыт обзора и общей характеристики памятников народной поэзии славян, как со стороны содержания, так и слога. Очень невыгодно отразилось на этой характеристике полное доверие Срезневского, к «Краледворской» и «Зеленогорской» рукописям.

4 И. Срезневский, Мысли об истории русского языка, СПБ, 1850, стр. 103—103. 1 См. И. Срезневский, Мысли об истории русского языка, СПБ, 1850, стр. 124.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

Таким образом, нет оснований говорить о полном отходе Срезневского от фольклористических изучений и фольклористических интересов,— они только утратили то господствующее значение, которое имели в первый период его деятельности, но приобрели новый смысл и новую направленность, войдя в состав общефилологической системы. Непосредственно же в истории изучения русского фольклора Срезневский выступает как теоретик и как неутомимый организатор. Он принимал деятельнейшее участие в работах этнографического отдела Географического общества, с которым целое десятилетие (1850—1859) теснейшим образом связано его имя. Основная же его деятельность протекала в Академии наук, где под его руководством Отделение языка и словесности стало одним из центров теоретической и практической работы по истории языка и народной словесности.

276

Отделение языка и словесности (иначе — Второе отделение Академии наук), составившееся из присоединенной к Академии наук Российской академии, было организовано в 1841 г. В первое десятилетие своего существования Второе отделение было совершенно оторвано от изучений народного быта и поэзии. Из переписки Я. К. Грота (тогда профессора Гельсингфорского университета) с Плетневым, игравшим руководящую роль в отделении, видно, как безуспешно стремился первый воздействовать на отделение, выдвигая разнообразные, проекты экспедиций и комиссий по изучению живой народной речи1. Только вхождение в состав отделения Срезневского изменило характер и общее направление его работ. В 1852 г. по инициативе Срезневского было создано в виде приложения к «Известиям Академии наук» специальное издание для публикаций материалов по диалектологии и фольклору («Памятники и образцы народного языка и словесности»; вышли четыре выпуска, 1852—1855). «Известия» под редакцией И. И. Срезневского составили, по характеристике биографа, замечательное явление во всей славянской науке и стали средоточием деятельности русских филологов, палеографов, историков литературы, фольклористов и славистов.

В. И. Срезневский упоминает еще о сохранившейся в рукописи статье «Об этнографических исследованиях в современной русской литературе»2.

Из этих работ наиболее замечательной по своему теоретическому значению представляется ныне почти совершенно забытая рецензия на сборник Рыбникова (в «Отчете о 33-м присуждении Демидовских наград», СПБ, 1865, стр. 99—107). Рецензия эта относится к позднейшему периоду деятельности Срезневского и в значительной степени связана с движением 60-х годов, но в ней еще отчетливо слышны отзвуки романтических восприятий молодого Срезневского. Срезневский говорит в ней об эпическом чувстве русского народа в сравнении с другими славянскими племенами. Он констатирует «гибель» народного эпического творчества на всей территории Европы, ибо с переменой быта, отношений и понятий в народах стало распространяться равнодушие к своему давно прошедшему или по крайней мере недоверие к выражению его в песнях» (стр. 799). Исключением из этого явления служат, по мнению Срезневского, только

1См. «Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, СПБ, 1896, т. II, стр. 51 и др.

2«Памяти И. И. Срезневского», стр. 51.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

сербы, у которых и «доселе» эпическое творчество до такой степени живо, что «каждое событие, сколько-нибудь затрагивающее народное чувство, непременно отпечатлеется в песне со всеми подробностями», и отчасти русские. «В южной Руси,— пишет Срезневский,— бандуристы, их певшие, почти окончательно погибли», в северной же части страны, хотя и сохранились, но «уже не везде входят в ряд жизненных необходимостей народа» (стр. 100),

277

и, во всяком случае, уже нет в народе живого «эпического настроения». Это утверждение — типичное настроение романтик 30—40-х годов, для которого эпическое творчество — лишь остаток давнего времени и только свидетельство о великой поэзии народного прошлого. Не потерявшему до конца своих дней романтических настроений Срезневскому остались чужды

инепонятны указания Рыбникова на сосуществование в репертуаре одного

итого же певца различных вариантов и о личном влиянии на форму и содержание былин. Но в этой же рецензии высказано интересное суждение, недостаточно учтенное историками литературы и фольклористами, в котором уже отразились научные влияния новой эпохи, развивавшейся под знаком демократических идей. Срезневский указал на необходимость строгого разграничения старого эпического предания и тех памятников которые записаны в настоящее время. Это уже поправка к романтической концепции. Романтики видели в сохранившихся памятниках народной поэзии лишь обломки прошлого, ценные главным образом как материал для его воссоздания. Срезневский же ставит вопрос иначе: исследователю народной поэзии русской надобно, как кажется, начинать не с отрицания народного творчества, а, напротив, с вопроса: в какой степени и где оно еще действует, где чем поддерживается, а если где слабеет окончательно, то от действия каких причин? Поэтому совершенно правильно Срезневский отрицал утверждение Рыбникова об отсутствии в народе новых песен, кроме тех, которые «отзываются харчевнею, кабаком и переднею». Срезневскому казалось, что не могут создаваться лишь «новые былины» о новых лицах, о новых событиях; но «народное творчество,— говорит он,—

ипри создании новых поэтических песен о новых, прежде не воспетых лицах и событиях большею частью не создает собственно в смысле поэтическом ничего нового: оно воспроизводит идеи и образы, коренящиеся в чувстве народа в новых приложениях» (стр. 105). Сборник Рыбникова и особенно некоторые варианты в нем важны не только тем, что дают возможность судить о круге идей и образов народной поэзии, но и тем, «что указывают на силу их в наше время, силу, которая подавлена может быть только полным равнодушием всего народа. Только вслед за равнодушием к идеям, преданиям, образам, составлявшим дух и тело народной поэзии, может погибнуть народное творчество,— заявлял Срезневский,— а этого равнодушия еще не видно» (стр. 106).

§2. Для раннего периода украинско-русских изучений народной словесности большое значение имеют и некоторые польские фольклористические труды первых трех десятилетий XIX века. Фольклористическое движение в Польше в эту эпоху не поднималось на такую высоту и не имело таких широких очертаний, как в других славянских странах (Сербия или Чехия); но в силу

278

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

ряда исторических условий деятельность польских фольклористов теснейшим образом смыкалась в эти годы с русскими и украинскими изучениями, что усугублялось еще тем, что ранние польские собиратели чаще всего обращались к украинским и белорусским материалам. Статьи на фольклорно-этнографические темы польских писателей и ученых (или галийских, но написанные польском языке) не раз переводились на русский язык и появлялись в разных периодических изданиях (например, статьи Бродзинского, Ходаковского, Раковецкого, М. Чарновской, Мухлинского и др.), многие из них входили тем самым в число источников формирующейся русской науки о фольклоре. В свою очередь и в Польше усиленно следили за развитием русской науки о народных древностях и за деятельностью русских собирателей. К сожалению, эти связи, как и русско-польские литературные связи этих лет, еще далеко не изучены и даже не учтены полностью. Частично об этом писали Срезневский1, Пыпин2, Францев3. Францев же подвел и первые итоги: «Взаимодействие это было настолько велико, что целый ряд научных работников принадлежали в одинаковой мере науке русской и польской и писали (как, например, Ходаковский) порусски и по-польски. Влияние Линде и Российской академии, Румянцева, Востокова, Нарушевича и Карамзина, Кухарского, Ходаковского и Венелина и многих других, если не каждого отдельно, то всех вместе, по справедливому замечанию И. И. Срезневского, было почти одинаково сильно и на Востоке и на Западе»4.

Начало польского фольклоризма относится к рубежу XVIII и XIX веков. Гибель Польши как самостоятельного государства и крушение национальных идеалов в конце XVIII века заставили более углубленно обращаться к национальной истории, литературе, языку и особенно, как это обычно бывает в такие эпохи, к изучению народных древностей и народной поэзии; немалой побудительной причиной был и пример других славянских стран. В 1800 г. было организовано в Варшаве «Общество друзей наук» («Warszawskie Towarzystwo przyiaciol Nauk»), одной из прямых дач которого было изучение древней национальной культуры в ее разнообразных проявлениях; с его деятельностью связываютя и первые шаги польской фольклористики.

Отдельные проявления интереса к народной поэзии и народному быту встречаются уже в XVIII веке; в 1801 г. пятнадцатилетний Лелевель (будущий знаменитый польский историк) уже записывал песни и предания, что едва ли могло быть только его инициативой, но отражало, безусловно, и какие-то общественные настроения. Историю же польской фольклористики как

279

таковой обычно начинают с 1802 г., когда известный общественный деятель и писатель-публицист, буржуазный революционер Гуго Коллонтай (1750— 1812) обратился из тюрьмы, где он тогда находился, с письмами к своему

1См. «Современник», 1846, т. 42, стр. 313—328.

2См. «Вестник Европы», 1889, ч. VII—VIII.

3См. «Польское славяноведение конца XVIII и первой четверти XIX столетия», Прага, 1906.

4Там же, стр. 42.