Азадовский

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

нередко едва ощутимо, но in corpore производит впечатление чего-то притворного, ложного, деланного, фальшивого»1.

Наконец, Сахаров доходил до прямого обмана. Он объявил, что в его распоряжении имеется неизвестная дотоле рукопись купца Бельского, из которой он опубликовал ряд разнообразных текстов, главным образом былин. Позже удалось выяснить, что никакой рукописи купца Вельского не существовало и почти все былины, напечатанные у Сахарова, заимствованы из разных изданий, главным образом из сборника Кирши Данилова. В числе былин, взятых, якобы из рукописи купца Вельского, находилась и сказка об Анкудине, целиком сочиненная самим Сахаровым. Сахаровым же была, по всей вероятности, сочинена и песнь «О соколе и орле», в которой соединены вместе «Илья Муромец» и «Степан Разин».

Сказка об Анкудине особенно характерна для метода и воззрений Сахарова. «Анкудин,— пишет Пыпин,— был, видимо, любимым произведением Сахарова: в начале этой сказки он поместил трогательную интродукцию от лица рассказчика, где изображается аркадская простота чисто русской патриархальной старины»2. Это вступление к сказке вместе с тем может

359

служить и превосходным образцом сахаровского стиля: «Соизвольте выслушать, люди добрые, слово вестное, приголубьте речью, лебединою словеса немудрые, как в стары годы, прежние, жили люди старые. А и то-то, родимые, были веки мудрые, народ все православный. Живали старики не по-нашему, не по-нашему, по-заморскому, а по-своему православному». И далее подробно изображается это старинное «православное житье»: «старики суд рядили, молодые слушали...», «молодые молодицы правили домком»1 и т. д. Достаточно сравнить этот отрывок с любым текстом сказки или былины из безусловно подлинных народных сборников, чтобы убедиться в безусловной фальсификации и языка и сюжета. Самый сюжет: подвиги «новгородского повольника» Анкудина — не встречается ни в одном последующем сборнике; как доказал Бессонов, он был заимствован из поэмы Ф. Глинки «Карелия», имя же героя изобретено самим Сахаровым. Для придания большей достоверности своему изобретению Сахаров среди различных богатырей, действующих в былинах о Василии Буслаевиче, поместил и Анкудина.

Несмотря, казалось бы, на грубую форму подделки, сказка «Об Анкудине» пользовалась очень долго доверием и вошла в научную литературу. На нее ссылались, например, Беляев, Надеждин и даже Белинский.

Допускал искажения, подделку и сочинительство Сахаров и в других своих изданиях. Подделка имеется в опубликованных им текстах

1 «Журнал Министерства народного просвещения», 1905, ч. VI, стр. 242. Н. Виноградов приводит характерный пример такой обработанной Сахаровым загадки:

Ни небо, ни земля,	Один повелевает,
Видом светла,	Две созирают,
Садятся на ней	Две сожидают,
Темнообразные птицы:

(Разгадка: бумага и писец).

2 А. Н. Пыпин, История русской этнографии, т. I, СПБ, 1890, стр. 309. 1 И. П. Сахаров, Русские народные сказки, СПБ, 1841, стр. 94—95.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

«Путешествий», например «Путешествия Стефана Новгородца»2, как это установил А. И. Соболевский. В книге «Русские древние памятники» (1842) опубликован каталог Воскресной библиотеки. Это не что иное, как переделка рукописи Строева, ставшая каким-то образом известной Сахарову. Б. М. Соколову удалось обнаружить в рукописном собрании Уваровой (ныне хранится в Историческом музее) рукопись начала XIX века, содержащую текст сказки «Об Илье Муромце». Текст этот почти буквально совпадает с текстом сказки «Об Илье Муромце», напечатанной у Сахарова («Русские народные сказки», 1841, ч. I; перепечатана в приложениях к выпуску первому «Песен, собранных П. Киреевским» (М., 1860). Подробный анализ рукописного текста привел Б. М. Соколова к выводу, что этот текст составляет искусственную компиляцию различных источников: одна часть взята из лубочных сборников, другая — из сборника Кирши Данилова («О станичниках») , третья — тоже оттуда же, причем в обоих последних случаях было сделано добавление из лубка. Четвертый и последний эпизод является стилистической, типично сахаровской обработкой соответствующего эпизода по лубочной версии из

360

той же сказки об Илье. Сравнение этого текста с печатным заставляет думать, что это первая версия сочиненного Сахаровым текста, и вместе с тем оно проливает некоторый свет на загадочную рукопись купца Вельского.

Сахаров так характеризовал эту пресловутую рукопись: «Она писана в пол-лист, скорописью, разными руками, в XVIII веке. Впереди всего были почти без разделения помещены былины, а после их — сказки»1. «Сказка об Илье Муромце,— свидетельствует Сахаров далее,— написана на отдельной тетрадке (которая могла, бы входить как составная часть в толстый рукописный сборник) в пол-листа, скорописью, разными руками, но не в XVIII веке, а несколько позднее»2. Б. М. Соколов считает, что эту рукопись Сахаров специально смастерил, чтобы предъявить для доказательства, если бы это понадобилось, подлинности рукописи Бельского.

Н. Н. Виноградов считал возможным реабилитировать подделку текстов Сахаровым. Он видел в этом проявление свойств, характерных для первых фольклорных изучений, и приводил в пример романтиков, братьев Гримм, Ганку, Киреевского. Однако это сопоставление весьма неудачно. Редакторская работа Вильгельма Гримма была совершенно открыта и не имела в виду кого-либо ввести в заблуждение. Наоборот, он подчеркивал значение своих литературных работ над сказками, придавая этим самым им новую функцию. Иного типа была и работа Киреевского, который мыслил ее как научную реставрацию текста, и которая опять-таки была совершенно открытой и явной. Ганка руководился национально-патриотическими побуждениями. Основные побудительные причины Сахарова имели иной характер. Они должны были прежде всего придать вес самому собирателю, подчеркнув огромность его трудов, новизну и оригинальность источников и текстов и создав тем самым иллюзию огромного научного значения его сборников, освещающих якобы новыми материалами исследования

2 См. И. П. Сахаров, Сказания русского народа, т. II, кн. VIII,СПБ, 1849.

1П. Сахаров, Русские народные сказки, ч. I, СПБ, 1841, стр. 269.

2«Этнография», 1927, № 11, стр. 308.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

народности. С другой стороны, они придавали народным текстам звучание, сообщая не свойственные им оттенки, нужные Сахарову для пропаганды его заветных убеждений.

Наличие фальсификаций ставит работы Сахарова в особое положение и заставляет относиться к ним с большой осторожностью, но все же и они, как труды Снегирева, должны быть сохранены в инвентаре нашей науки. Современному исследователю нетрудно будет в подавляющем большинстве случаев отличать подлинное от подделки и фальсификации. Очень большоe количество песен, вошедших в его четырехтомное собрание «Песни русского народа», документировано указаниями на местность и собирателя. Например, «удалые песни» в четвер-

361

том выпуске напечатаны по списку Никифорова, присланному из Казани, часть казачьих песен была сообщена Далем и т. д. Несомненно, что такие тексты Сахаров печатал в том виде, в каком получил их от собирателей, иначе он мог бы вызвать печатные упреки в искажении и подделке; но когда в том же выпуске Сахаров печатает «исторические песни» по списку Бельского, то совершенно ясно, что в данном случае или фальсификация, или заимствование из других сборников. Однако наличие подделок и фальсификаций не должно заставлять пренебрегать и всеми остальными записями, тем более что в сборниках Сахарова, так же как и у Снегирева, и у Чулкова, имеется большое количество древних и редких редакций фольклорных текстов, обходить которые в исследовательской работе было бы неправильно. Во всяком случае, сахаровские материалы сделали не малое дело в истории науки о фольклоре. Исторические концепции самого Сахарова, как и его «теоретические» рассуждения о исконном и заимствованном в русском фольклоре, мало кого интересовали, и в сущности никто с ними никогда и не считался, но собранный им материал дал повод и возможность для ряда трудов и принципиальных концепций, из которых многое сохранило в той или иной мере значение и для настоящего времени. В частности, издания Сахарова послужили внешним поводом для статей Белинского о русской народной поэзии, на них ссылался Чернышевский1, и принципиальное значение их воззрений на фольклор отнюдь не опорочено тем, что основным источником их был Сахаров.

К тому же направлению примыкает и Александр Власьевич Терещенко (1806—1865) со своим трудом «Быт русского народа» (т. I—VII, СПБ, 1848). Правда, эта книга появилась уже много позже и принадлежит, собственно,

1 В 1854 г. в рецензии на «Архив историко-юридических сведений, относящихся до России» Калачова Чернышевский предостерегал против высокомерного отношения к предшественникам, «не получившим специально филологического образования, но трудившимся с такой любовью, с таким неутомимым усердием, какое редко можно найти и в специальных ученых». Чернышевский отмечает далее, что многие из-за отдельных «мелочных недостатков» склонны совершенно забыть и о достоинствах изданий Сахарова и Снегирева, «которые оказали гораздо более услуг изучению русской народности, нежели люди, так свысока трактующие о них» («Современник», 1854, т. 47, август, стр. 10, по отделу IV, «Библиография»). По всей вероятности Чернышевский здесь частично имеет в виду и Аполлона Григорьева, выступившего в том же, 1854 г. (в «Москвитянине», № 15) с уничтожающей критикой приемов Сахарова. Чернышевский, конечно, отчетливо представлял и политическую сущность трудов Снегирева и Сахарова, однако считал ее совершенно незначащей по сравнению с самим материалом, который находился в их трудах.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

более позднему времени; но она тесно связана с трудами Снегирева и Сахарова и по основному направлению автора, и по методу его работы; к тому же, хотя труд Терещенко и вышел в конце 40-х годов, складывался он гораздо раньше; задуман же и сложился

362

он еще в той же атмосфере, в которой возникали книги Снегирева и Сахарова, составляющие вместе с трудом Терещенко как бы единое и неразрывное целое.

Так же как и Снегирев и Сахаров, Терещенко стремился дать энциклопедию русской обрядовой жизни; так же, как и они, подчеркивал и прославлял официальную триаду; так же, как и Сахаров, исходной точкой своего труда считал полемику с иностранцами, не умеющими якобы оценить сущность и свойства русского народа. Книга его открывается следующими словами: «Иностранцы смотрели на наши нравы и образ жизни по большей части из одного любопытства, но мы обязаны смотреть на все эго не из одного любопытства, а как на историю народного быта, его дух и жизнь, и почерпать из них трогательные образцы добродушия, гостеприимства, благоговейной преданности к своей родине, отечеству, православию и самодержавию»1. Через призму этих тенденций воспринимается автором и самый народно-бытовой материал. Кавелин, подвергший суровой критике методы и объяснения Терещенко, называл тем не менее его книгу «одним из самых полных и богатых материалов для теперешнего и древнейшего быта русского народа»2. Терещенко сумел действительно охватить огромнейший материал. Это первый в русской литературе свод фактов, относящихся к материальной и духовной культуре народа. Терещенко описывает жилища, одежду, музыкальные инструменты, подробно изучает свадебный и похоронный обряды, отдельно описывает народные игры и, наконец, в последних трех частях дает подробное описание календарной обрядности. Источниками для Терещенко послужили главным образом труды Снегирева и Сахарова; но к ним он присоединил большое количество фактов, извлеченных из исторических свидетельств и свидетельств иностранных писателей, а также и ряд собственных личных наблюдений и записей3. Были у него, кроме того, как

1А. В. Терещенко, Быт русского народа, ч. I, СПБ, 1848, стр. 1.

2К. Д. Кавелин, Собрание сочинений, т. IV, СПБ, 1904, стр. 5.

3 В предисловии он впервые в русской литературе рассказал о тех трудностях, которые падают на долю собирателя. «Я боролся еще с напуганностью простолюдинов и их предрассудками. Случалось, что если кто перебывал свой обряд или передавал свою песнь, то вскоре пробуждалось нем раскаяние, робость, и его стращали, что за то, что пересказал, отдадут его под суд... Случалось, что когда записывал песнь и потом станешь поправлять ее, тогда рассказчик бледнел и произносил жалобно-проситель- голосом: «Батюшка, не пиши!» — «Отчего? — «Почитай, пишешь меня: коль узнает городничий, аль земский, беда мне!» Некоторые даже думают, пересказывать песни стыдно и грех, и эта мысль до того поселилась в голове многих простолюдинов, что никак не разуверишь их в противном и слышишь одни отговорки. «Да мне стыдно и грех».— «Отчего же грешно?»— «Добрые люди говорят. Вишь, намедни пригрозил мне пономарь: Марфушка, не пой!—Да отчего же, батюшка? — спросила я его,— а он мне в ответ: ты голосишь не своим голосом».

«Случалось еще слышать, что кто пересказывает песнь, тот пересказывает ее по дьявольскому наущению. Поверяя однажды песнь одного рассказчика с другим, один из них начал смотреть пристально на мою бумагу, потом спросил: «Скажи, батюшка, кто у нас теперь царь? Не пишешь ли ты по антихристову велению?» В народе есть мнение, что со списыванием песен явится антихрист, которого веления исполняет списывающий,

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

это видно из предисловия, и какие-то корреспонденты, снабжавшие его местными материалами. Но отсутствие строго выработанных научных приемов собирания, полнейшее непонимание задач кри-

363

тики источников и их интерпретации делают книгу в целом очень слабой. Его объяснения примет и обрядов наивны и бесполезны. Как и для Снегирева и Сахарова, все сводится для него к заимствованиям и чуждым влияниям. «Наши предки, славяне, скитаясь по Европе в века необразованные и суеверные, позаимствовали многое от германских народов; потом, когда получили оседлую жизнь, привили их понятия к своим обычаям»1. Таким образом, русский народ присоединил к своим праздникам предрассудки и гадания, и «мало-помалу они вошли в круг святочных вечеров, где образовался отдельный мир толков, предзнаменований и верований»2. Таким образом, «Теория заимствования» в ее первоначальной форме становилась определенным орудием теории официальной народности.

Помимо этого общего объяснения, Терещенко не раз выступает с толкованиями отдельных явлений суеверной или обрядовой практики. По выражению Кавелина, все такого рода объяснения построены не на истории, не на этнографических фактах, а исключительно на «личных ощущениях». Терещенко объясняет, например, почему понедельник считается несчастным днем». «По принятии христианской веры,— рассуждает он,— наши предки, вероятно, обязаны были являться по воскресеньям в церковь; не исполнявшие же этого подвергались наказанию, и понедельник был днем расплаты»3. «Как легко и просто!» — восклицает по этому поводу Кавелин. С решительными возражениями против подобных теорий выступил и С. Раевский (в рецензии на первую книгу Сахарова «Литературное прибавление» к «Русскому инвалиду», 1837, № 3, если эта рецензия действительно принадлежит ему).

Научная беспомощность Сахарова, Терещенко и других чрезвычайно характерна. Эту беспомощность часто склонны были объяснять общим состоянием науки о фольклоре того времени. Однако у целого ряда их современников мы можем наблюдать и более строгое отношение к предмету изучения, и более строгие и точные методы работы, приближающиеся к научному пониманию. Их беспомощность была неизбежным следствием, вытекавшим из их принципиальных позиций. Еще Аполлон Григорьев

364

писал, что с теми взглядами, которые были у Сахарова и которые господствовали в 30-х годах (т. е. взгляды «официальной народности»)» трудно было «понять содержание русских песен и усвоить себе крепко их разнообразные формы»1. Чтобы свести всю народную русскую поэзию и все

невольно и противу своего ведения, и что это уже верный признак наступления преставления света» (А. Терещенко, Быт русского народа, ч. I, СПБ, 184. стр. VIII—X).

1А. В. Терещенко, Быт русского народа, ч. VII, СПБ, 1848, стр. 289.

2Там же, стр. 291.

3Там же, ч. VI, стр. 55.

1 Аполлон Григорьев, Собрание сочинений, под ред. В. Ф. Саводника, вып. 14, М., 1915,

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

народное предание к проявлениям религиозного благочестия и других казенных тенденций, нужно было произвести огромное насилие над материалом,— отсюда и неизбежность подделок, как это характерно для Сахарова, и наличие надуманных упрощенных объяснений, что характерно для всех представителей этого направления. Понятие народности, замкнутое в тесных рамках официального мировоззрения, естественно, сужало кругозор и вело неизбежно к полному отчуждению от передовой русской науки и ее методов.

§ 4. Круг собирателей 30-х годов еще не выяснен в полной мере. В печати появлялись только небольшие крупицы, далеко не исчерпывающие всей довольно значительной работы по собиранию памятников народного творчества, которая велась в это время. Многие из собирателей этого периода к тому же не публиковали сами своих записей, а сообщали их другим лицам, получившим уже всеобщую известность как собиратели или исследователи (Киреевский, Снегирев, Сахаров, Даль). Из таких местных собирателей этих лет особо должны быть названы братья Языковы (Симбирская губерния) — крупнейшие вкладчики в собрание Киреевского. Старший брат Петр Михайлович Языков, видный местный краевед-геолог, сделал несколько фольклористических публикаций и в печати; в частности, ему принадлежит первая известная нам запись и публикация знаменитой сказки о Горшене. Вероятно, под влиянием Языковых (как об этом можно судить по их неизданной переписке, хранящейся в Институте литературы Академии наук) примкнул к собиранию и их земляк, симбирско-казанский помещик, поэт Дмитрий Петрович Ознобишин (1804—1877). Среди современников он был известен как полиглот (так именует его и в обращенном к нему стихотворном послании Языков), знаток многих западноевропейских и восточных языков, владелец превосходной библиотеки (в Казани). Живя в Казани, он интересовался фольклором марийцев, записывал их песни и делал стихотворные переводы (см. альманах «Северная лира», 1827).

Однако он не умел оценить ни художественного, ни исторического значения народной поэзии марийцев и смотрел на них свысока, как на некий занятный литературный курьез. Его казанские записи русских песен, о которых он сообщал Языкову, до нас не дошли, но позже он передал Киреевскому несколько песен из псковской губернии.

365

Значительный вклад в собрание Киреевского был сделан Петром Мироновичем Перевлесским (ум. в 1866 г., профессор Александровского лицея, автор ряда руководств по грамматике и орфографии). Перевлесский записывал песни в Орловской губернии, и его записи принадлежат к числу лучших в собрании Киреевского, выделяясь тщательной передачей особенностей говора. По замечанию М. Н. Сперанского, Перевлесский уже в 1836 г. правильно судил о значении диалектологических особенностей языка для его истории1.

стр. 14.

1 См. «Песни, собранные П. В. Киреевским. Новая серия», вып. I, М., 1911, стр. ILII. Из других местных собирателей, чьи записи вошли в собрание Киреевского, следует особо отметить тверского собирателя Турина.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

ВСаратовской губернии производил записи высланный туда Андрей Леопольдов, известный в русской литературе по неблаговидной роли, которую ему суждено было сыграть в биографии Пушкина2. Ряд его фольклористических сообщений был помещен в «Московском телеграфе».

В30-е годы начали свою собирательскую деятельность «ученики Киреевского»: князь Н. А. Костров, позже ставший выдающимся

сибирским этнографом, и знаменитый	впоследствии	собиратель
П. И. Якушкин. Но их деятельность, как и	их старшего	современника

В. И. Даля, также начавшего свою собирательскую деятельность в эти годы, относится к последующему периоду русской науки о фольклоре и к новому этапу в истории русской науки и русской общественной мысли.

В конце 30-х и в начале 40-х годов появились также небольшие сборники Богдана Бронницына «Русские народные сказки» (СПБ, 1838) и крестьянского поэта-самоучки М. Суханова «Древние русские стихотворения, служащие в дополнение к Кирше Данилову» (СПБ, 1840), в которых, однако, подлинные народные тексты перемешаны с обработками и, может быть, даже подделками. Бронницын сообщал в предисловии, что сказки записаны им «со слов хожалого сказочника, крестьянина из Подмосковной, которому рассказывал старик, отец его»3, рязанского сказочника — Воздвиженского и др. Однако в целом сборник вызывает некоторое сомнение, хотя, например, Афанасьев очень ценил его и включил в свое издание ряд текстов Бронницына. О своих записях Бронницын так писал: «В них замечателен склад рассказа, представляющего по большей части сбор разномерных русских

366

стихов»1. Но в этом «складе» отчетливо проступают следы литературной обработки2.

Сборничек Суханова составляют записи из северных районов страны. Сам собиратель жил, видимо, в Новгороде (на это имеется намек в предисловии); большая часть текстов записана от «кольской мещанской девки Василисы»; в примечании к былине о Добрыне Никитиче отмечено, что «эту старину знают многие старые селяне Архангельской губернии»3; некоторые песни, в том числе уникальная песня о девушке, обращенной в медведицу,—в Пошехонском уезде; былина «О Святогоре богатыре» записана в Устюге.

2Подробный список корреспондентов Киреевского приведен М. Н. Сперанским в первом выпуске «Новой серии» «Песен, записанных Киреевским,(стр. XLV—XLIX); многие из находящихся в собрании Киреевского местных записей были переданы ему не непосредственно самими собирателями, а Погодиным, которому они посылались для опубликования в «Москвитянине», например сибирские записи Юренского, воронежские записи А. фон Кремера и др.

3«Русские народные сказки, собранные Богданом Бронницыным», СПБ, 1838, стр. III.

1«Русские народные сказки, собранные Богданом Бронницыным», СПБ,1838, стр. III.

2В качестве примера можно указать на сказку о бессчастном стрелке: царевна Миловзора, «услышав (о женихе.— М. А.), смутилась, покраснела, в лице изменилась, слезки из глаз побежали, жемчугом падали, алмазом сверкали, стрелок сам не свой, что-то шептал про себя... Бросились придворные слезки подбирать — все алмазы да жемчуги: Миловзора рассмеялась и руку стрелку подала; сама она — радость, в глазах ее ласка. Тут пир начался, и кончилась сказка» (см. комментарии М. Азадовского и Н. Андреева к изданию

1938 г. «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева, т. II,стр. 611).

3 М. Суханов, Древние русские стихотворения, служащие в дополнение к Кирше Данилову,

СПБ, 1840, стр. 27.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

Различен был и социальный состав собирателей 30-х годов. Вокруг Киреевского группировались главным образом собиратели из дворянскопомещичьей среды; наряду с ними выступают и представители других слоев. Из буржуазной среды вышли Полевой, Авдеева, Зензинов, из разночинцев — Сахаров, Снегирев, Раевский, Мордвинов, Юренский, Перевлесский; из среды низового духовенства — Диев; М. Суханов — экономический крестьянин.

367

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литературнообщественной борьбе 40-х годов.

ГЛАВА VI

ПРОБЛЕМА ФОЛЬКЛОРА В ЛИТЕРАТУРНО-ОБЩЕСТВЕННОЙ БОРЬБЕ СОРОКОВЫХ ГОДОВ

1.СЛАВЯНОФИЛЬСКАЯ ФОЛЬКЛОРИСТИКА

§1. Дальнейший рост и развитие фольклористских изучений в значительной степени связаны с деятельностью славянофилов. В нашей историографии были одно время тенденции чрезмерно преувеличивать эту роль. Так, например, Н. Рубинштейн утверждал, что только от славянофилов ведет свое начало обращение к фольклору как историческому источнику. «Славянофилы, так сказать, демократизировали исторические источники,— пишет он,— и благодаря им давно уже не кажется странным, что мужицкая песня, может быть, только сейчас записанная, как памятник стоит рядом с какой-нибудь договорной грамотой или царским указом»1. Такое представление является, безусловно, преувеличенным. Из предыдущего изложения ясно, что о каком бы то ни было примате славянофильства в этом отношении говорить не приходится: организация фольклористических изучений началась значительно раньше, чем произошло оформление славянофильства как такового. Но то, что славянофилы сыграли весьма крупную роль в истории науки о фольклоре, отрицать, конечно, ни в коем случае нельзя. Роль эта была весьма значительна и вместе с тем носила двойственный характер.

Славянофилы очень обогатили фольклористическими материалами нашу науку и сделали очень много для стимулирования дальнейшего собирательства и изучения. Из среды славянофилов

368

вышло прежде всего знаменитое собрание П. В. Киреевского. И хотя, как уже было отмечено выше, Киреевский приступил к своему предприятию еще до сформирования в особое течение славянофильства, сам он был не только одним из ранних славянофилов, но и одним из типичнейших в их среде,— и как раз в процессе работы над памятниками русской народной поэзии и получили окончательное оформление его славянофильские идеи. Большое внимание неизменно уделялось фольклору и во всех печатных органах славянофильства. Из славянофильской же среды вышел ряд важных (и не только для своего времени), очень существенных критических очерков, исследований, публикаций, посвященных фольклору. Таковы статьи К. Аксакова, отчасти А. Хомякова, позже — публикации П. Бессонова, исследования Ор. Миллера, Д. Гильфердинга. Славянофильство было дальнейшим продолжением того пути, по которому пошли любомудры. Неприятие революционного наследия декабризма, примат религиозных идей и признание иррационального характера русской народной культуры, поиски самобытного пути развития народа в 40-е годы, в эпоху более обостренной классовой борьбы и роста оппозиционных

1 Н. Рубинштейн, Историческая теория славянофилов и ее классовые корни, «Русская историческая литература в классовом освещении» (т. I, М., 1927, стр.75). Некоторое преувеличение роли славянофильства в этом отношении допущено и в прежних моих работах: в статье о С. Ф. Ольденбурге как фольклористе («Советская этнография», 1933, №1) и во вступительной ста к Полному собранию стихотворений Н. М. Языкова

(«Academia», 1934).

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литературнообщественной борьбе 40-х годов.

настроений в стране, получали новое звучание и вели к глубокому расслоению в среде интеллигенции. В 30-е годы, пока еще не был поставлен со всей решительностью и страстностью вопрос о крепостном праве, идейные искания любомудров еще могли мыслиться как одно из направлений передовой части общества; в 40-е годы нужно было прежде всего дать четкий ответ на основную проблему эпохи — отношение к крепостному праву и крепостнической системе в целом. Эта проблема явилась демаркационной линией в идейных течениях 40-х годов, а рост крестьянских волнений в России и революционного движения на Западе заставил каждую группировку отчетливо продумать и осознать свои позиции и свое место в этой идейной борьбе. Любомудры уже не могли более оставаться только «любомудрами», т. е. кабинетным кружком и кабинетными теоретиками, но должны были вступить на более широкий путь деятельности и стали своего рода политической партией, поскольку в условиях 40-х годов можно говорить о политических партиях.

Ни в коем случае нельзя отрицать прогрессивных моментов в построениях славянофилов. Правительство упорно причисляло славянофилов к оппозиционной партии и порой довольно энергично преследовало их, запрещая их издания и прибегая к репрессиям против отдельных представителей славянофильства. Славянофилы относились отрицательно к крепостному праву, являлись горячими противниками бюрократизма, произвола, бесправия и прочих аналогичных проявлений николаевской системы, но все это было лишь борьбой против отдельных уродливых явлений, а не против всей системы в целом. Отдельные прогрессивные мо-

369

менты в учении славянофилов не могут поэтому снять вопроса о реакционной сущности основ славянофильства. Отчетливее всего это выражено Плехановым. Именно «из мнений славянофильской школы,— писал он в 1910 г.,— выросла вся та реакционная политическая идеология, на которую доныне опираются наши враги народной свободы и народного просвещения»1.

Плеханов, правда, понимал славянофильское учение слишком расширительно, включая в него целиком и позднего Шевырева и Погодина2 и не учитывая существеннейших расхождений между последними и основными деятелями славянофильства. Но близость между ними,

1 г. В. Плеханов, Сочинения, т. XXIII, 1926, стр. 103. Под терминами «народная свобода» и «народное просвещение» скрываются, конечно, более решительные понятия, которые Плеханов не мог называть в легальном органе, к тому же он в данном случае цитирует М. Гершензона. Необходимо подчеркнуть, что даже Гершензон, своеобразный неославянофил XX века, понимал конечную реакционность теории И. Киреевского, считая, однако, это явление печальным недоразумением. «Его мнения,— пишет он,— сыграли огромную пагубную роль не только тем, что из них выросла вся реакционная политическая идеология, на которую русская власть и известная часть общества доныне опираются в своей борьбе против свободы и просвещения народного, но и потому, что они заслонили в общем сознании подлинную истину, из которой они будто бы были выведены» (И. В. Киреевский, Полное собрание сочинений, под ред. М. Гершензона, т. I, М., 1911, стр. V). Признавая всю справедливость первой части суждения Гершензона, Плеханов решительно протестует против второй.

2 См., например, его статью: «М. П. Погодин и борьба классов», Сочинения, т. XXIII,

стр. 45—101.