Азадовский

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

дороги» и в то же время находящемся в крае, «богатом событиями историческими», должна была сохраниться в неприкосновенности и богатая поэтическая старина. Однако в Осташкове он встретил, по его словам, «едва ли не самый образованный город в России», где «всякий кузнец и всякая пряничница» читают «Тысячу и одну ночь», где поют новейшие романсы и где имеется постоянная библиотека для чтения, «заведенная мещанами» и поддерживаемая «добровольными приношениями». «Все не могло не порадовать меня,— пишет Киреевский,— однако не было благоприятно для песен»2. Здесь сказались характерное для Киреевского и для романтической фольклористики в целом противопоставление культурного развития и народной поэзии, уверенность в обязательном ее исчезновении при соприкосновении с книгой и прочими фактами культурного прогресса. Конечно, более внимательное изучение и знакомство с жизнью населения позволило бы Киреевскому обнаружить и сильную струю народной поэзии, и непрекратившийся поток народного творчества в целом, но предвзятая концепция заставила его отказаться от дальнейшей работы в этом районе. Не сумел он найти остатков старинной поэзии и в самом Новгороде, причиной чему он считал роковую роль аракчеевских «военных поселений».

Позже Киреевский привлек к собиранию студентов Московского университета П. И. Якушкина и Н. А. Кострова, ставших впоследствии выдающимися самостоятельными собирателями и исследователями народной поэзии3.

336

В 40-х годах собрание Киреевского насчитывало уже несколько тысяч номеров, относящихся к самым разнообразным жанрам.

Киреевский успел подготовите к печати и издать только тексты духовных стихов, которые и появились в свет в 1848 г. в «Чтениях в имп. обществе истории и древностей российских» при Московском университете, № 9, под заглавием «Русские народные песни, собранные Петром Киреевским. Часть 1-я. Русские народные стихи». Кроме того, отдельные тексты появлялись в разное время в тех или иных журналах или альманахах: пять песен в альманахе «Денница» (1834); в «Московском сборнике» (1852) две былины и две песни и, наконец, три былины и девять песен появилось в «Русской беседе» (1856, кн. I). Таким образом, из огромного собрания песен и былин Киреевского самим им было опубликовано всего пять былин и духовных стихов и шестнадцать песен1. Все же огромное богатство в целом так и осталось неизданным при его жизни.

Причины этому лежали не только в медлительности Киреевского, как привыкли объяснять современники и позднейшие исследователи, хотя,

2«Письма П. В. Киреевского к Н. М. Языкову», под ред. и с предисл. М. Азадовского,

М.— Л., 1935, стр. 68.

3О П. И. Якушкине будет идти речь ниже; Н. А. Костров в 40-х годах переехал на службу в Восточную Сибирь и дал ряд ценных этнографических и фольклорных работ, посвященных русскому и туземному населению Сибири. См. посвященный ему очерк О. Зелинкиной («Этнографический бюллютень Восточной Сибири. Отд. Русского

географического общества», вып. I, Иркутск, 1923).

1 Кроме того, в 1838 г. Киреевский подготовил к печати сто свадебных песен. Этот сборник был не только подготовлен к печати, но даже процензурован (Цензором Снегиревым) и разрешен к печати.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

конечно, эта черта характера также сыграла немалую роль; но главной причиной была грандиозность задачи, которую поставил перед собой Киреевский. Он решил дать образцовое, тщательно препарированное научное издание, какого еще не было в то время ни в России, ни на Западе. Письма к Языкову свидетельствуют об огромной исследовательской работе, которую проделал Киреевский в 30-х годах.

Он внимательно изучал западноевропейские сборники песен, сборники славянские, тщательно работал над редакцией текста. Им был привлечен богатейший для своего времени сравнительный материал. Перечень сборников, который был у него в руках и о котором он сообщал в письме к Языкову (от 14 октября 833 г.) охватывает главнейшую литературу по песням, которой располагала в то время западноевропейская фольклористика: сборники Вальтера Скотта, сборники немецких песен, шведских (Афцелиус), испанских (Деппинг, Гримм), итальянских (Вольф), Французских (он же) и др.2.

Во время пребывания в славянских землях он тщательно изучал славянские сборники, и в примечаниях намеревался учесть все, «что было издано из иностранных и особенно славянских народных песен»3. И если бы действительно собрание Киреевского появилось своевременно и в том виде, как было им задумано и готовилось, то и по богатству материала и по характеру сравнительного комментария оно превзошло бы все

337

существовавшие тогда в России и Западной Европе издания народных песен и заняло бы среди них первое место.

Методы работы Киреевского над своим собранием неоднократно сближали с методом ранних романтических публикаций в частности с методом гейдельбержцев. Но такое сопоставление совершенно неправильно. Знаменитый сборник Арнима и Брентано был как бы ответом на призывы к появлению немецкого Перси, которые еще впервые делал Гердер и еще в начале XIX века повторял Шлегель. «Des Knaben Wunderhorn» (1806—1808) был обширным собранием немецких баллад и лирических песен, которое впервые давало полное представление о богатстве народной немецкой поэзии. Но как все первые фольклорные сборники, как сборник Перси в Англии, как сборник Чулкова у нас, сборник Арнима и Брентано не был ученым изданием, ставящим филологические задачи. Издатели сознательно отвергали такую цель; их задачи были чисто литературные, вернее литературно-политические, как это и было подчеркнуто в предисловии Арнима. Это было частичное выполнение поставленной задачи по возрождению старой национальной культуры, это обусловило и отношение к тексту и приемам издания. Арним и Брентано продолжали традиции XVIII века; они совершенно свободно обращаются с подлинными текстами народных песен: сокращают их, дополняют, порой решительно перерабатывают. Критерием является единственно собственный вкус и априорные представления о форме и содержании народных песен вообще и каждой отдельной в частности. Этот метод отразился и на вышедшем в 1812—1815 гг. знаменитом сборнике сказок братьев Гримм («Kinder und Hausmдrchen» — «Детские и семейные

2См. «Письма П. Киреевского к Языкову», М.—Л., 1935, стр. 48—49.

3Там же, стр. 72.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

сказки»). Братья Гримм, значительно отличавшиеся многими сторонами своей деятельности от прочих гейдельбержцев, первоначально имели в виду чисто научное предприятие, которое должно было сохранить драгоценные и (как тогда казалось) уже исчезающие памятники народной старины; но в дальнейшем, начиная со второго издания, под влиянием Арнима и Брентано Гриммы подвергают тексты сказок переработке для приближения к такой форме, которая представлялась романтикам идеалом сказки. Вильгельм Гримм, который и производил эту переработку, стремился придать сказкам как можно более внешней сказочности, живости, наивности. Косвенная речь переводилась в диалог, вводились повторения и замедления, а также местные выражения и поговорки, абстрактные понятия заменялись конкретными и пр.

Киреевскому, конечно, также были еще чужды требования, выработанные позднейшей филологической критикой, о точной передаче в печати каждого записанного текста; но принятый им метод отличался и от приемов немецких романтиков. Он категорически отвергал какую бы то ни было, возможность свободно литературной обработки или правки; он стремился воссоздать

338

подлинный народный облик песни. Многочисленные варианты каждой песни Киреевский рассматривал как искаженные куски кого-то целостного единого текста. В одних песнях оказывался прекрасной сохранности древний сюжет, но наблюдались черты разрушения в стиле; в других, наоборот, самый сюжет был не развит или скомкан, но они выделялись художественностью, образностью, богатством народно-поэтической стилистики; третьи лучше других сохранили формы народного стиля и т. д. Киреевский и пытался восстановить текст воображаемый (в действительности едва ли когда существовавший), образцовый текст. Он производил определенную реконструкцию текста, но в этой работе он опирался только на подлинный народный материал. Он составлял песню из разных вариантов: за основу он брал какой-нибудь считаемый им лучшим текст и затем вносил в него различные изменения на основе других вариаций. Или он дополнял какими-либо эпитетами, образами, сюжетными элементами, или устранял какие-либо черты, или заменял отдельные стихи стихами из других текстов, относящихся к данному сюжету, но во всех этих случаях руководствовался только имеющимся у него материалом и никогда не изобретал ничего сам. Таким образом, он руководствовался не литературным вкусом своего времени, как Перси, не «свободным творческим переживанием», как Брентано, не чутьем народного стиля, как В. Гримм, но фактическим материалом народных текстов и совершенно был чужд какому бы то ни было собственному изобретательству.

Впервые приемы работы Киреевского над текстами народных песен были раскрыты П. И. Якушкиным в предисловии к его собственному сборнику песен, помещенному в «Отечественных записках» (I860, № 4, 5), и позже вновь изучены М. Н. Сперанским на основе сохранившихся материалов в архиве.

В общем процесс работы Киреевского вырисовывается в следующем виде: Киреевский унифицировал правописание, приведя его во всех случаях к обычному, но без замены народных форм литературными; он сохранял народные и старинные формы; свадебные песни вводил имена или заменял

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

имеющиеся другими, руководствуясь главным образом требованиями стихотворного размера; последнее требование лежало также и в основе лены одних слов другими; из таких же соображений он прибавлял к словам различные частицы: «то», «от», «Наконец, он выбирал из вариантов отдельные выражения и образы и вводил в основной текст», причем Киреевский уже понимал важность строгой и тщательной документации текста. Он указывал, какой вариант принят им за основу, где записаны как основной текст, так и варианты. П. Якушкин утверждал, что Киреевский так выполнял свою работу, что «никто не нашел не только стиха, но одного даже слова, которое бы показалось не народным»1.

339

Этот же вывод подтверждает и Сперанский: «Киреевский, обрабатывая песню, дорожил всякой ее чертой и вносил мелкие изменения лишь в случае крайне необходимом, по его мнению; давая реконструированную им песню, он давал налицо и весь материал этой реконструкции: таким образом, ни одна записанная из уст народа песня, ни ее отдельное выражение не пропадали»1; единственно, что осталось не использованным Киреевским, как установил М. Н. Сперанский, это диалектологические особенности песни, хотя в его черновиках эти черты были.

Под важным значением народной песни для языка он подразумевал, повидимому, словарный материал, даваемый песнями: так смотрели на дело в то время и Даль, и в других случаях сам Киреевский, записывавший и собиравший интересные слова, преимущественно местные, чуждые литературной речи2.

Киреевский установил и критерий, исходя из которого он оценивал эстетическое значение песен и их историческую ценность и который обусловил его методы работы. Этот критерий выражен главным образом в примечании к духовным стихам из его собрания3. Киреевский вообще чрезвычайно мало писал. К приведенным статьям (вернее, заметкам) можно еще только прибавить неоконченный отрывок о песне, сохранившийся в его архиве, и ряд писем к Языкову, в которых также имеется ряд замечаний и высказываний о народном творчестве, о русских песнях, об отношении их к истории, о духовных стихах и т. д. Основная ценность русских народных песен для Киреевского в их древности: «Несмотря на то, что песни имеют такое значение в жизни русского народа,— писал Киреевский в предисловии к «Русским народным стихам»,— нельзя не признать мрачной истины, в которой убедило меня многолетнее занятие этим предметом: что вся их красота, все, что составляет существенное достоинство их характера,— уже старина и что эта старина уже не возрождается в новых, себе подобных отраслях, как было в продолжение стольких веков. Не удивительно, если те, которые слыхали русские песни только в городах или по большим дорогам, мало дорожат ими: это новое поколение песен, начинающее вытеснять прежние, в самом деле недостойно того, чтобы им дорожить, хотя и очень достойно внимания. Настоящую прекрасную

1 И. Якушкин, Сочинения, СПБ, 1884, стр. 462.

1«Песни, собранные П. В. Киреевским. Новая серия», вып. I, М., 1911, стр. LVII.

2См. там же.

3См. «Московский сборник», т. I, М., 1852, стр. 354—356.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

русскую песню должно искать в глуши, вдалеке от городов и от средоточий промышленной деятельности.

Везде, где коснулось деревенского быта влияние городской моды, соразмерно с этим влиянием уродуется и характер песен: вместо прежней красоты и глубины чувства встречается безобра-

340

зие нравственной порчи, выраженное в бессмысленном смешении слов, частью перепутанных из старой песни, частью вновь нестройно придуманных; вместо прежней благородной прямоты — ужимистый характер сословия лакейского»1.

Заметка в «Московском сборнике» посвящена историческим песням. Киреевский ошибочно считал, что исторические песни сохранились и дошли до нас только в слабой степени. Объяснение этому он видел в том, что русский народ отступил от своего основного исторического пути. «Именно тот слой русского народа, который шел во главе исторического движения России и потому естественно был ближайшим хранителем изустного исторического предания,— с начала прошедшего века принял надолго направление, неблагоприятное для сохранения родных воспоминаний; а остальной народ, и до сих пор еще не отвыкший петь народные песни, мог сохранить в памяти только немногие отпечатки главных эпох истории»2. Таким образом, и здесь, как и в предисловии к «Русским народным стихам», Киреевский вновь подчеркивает свою любимую и основную мысль, что хранителем подлинной народной песни является только народная масса, т. е. крестьянство, которое и является носителем русской старины в целом.

Сопоставляя репертуар песен, Киреевский отмечал наибольшую сохранность песен, относящихся к древним временам и мало говорящих о событиях, которые «глубоко потрясали Россию, во времена татар и самозванцев»3. Это, по мнению Киреевского, объяснялось народным характером и свойствами народной поэзии.

«Переходя из уст в уста, древнее предание, по мере своей отдаленности, богаче украшается радужными цветами поэзии; а может быть, и потому, что народ, как отдельный человек, в счастливые эпохи внутренней тишины, но тишины,— оговаривается Киреевский,— основанной не на усыплении, а на зиждительной сосредоточенности его духовных стремлений, бывает доступнее для впечатлений глубоких и прочных, нежели в эпохи бурных торжеств или ожесточенной борьбы»4. Это уже типичная для славянофильства мысль о благотворном влиянии мирного развития страны и народа и о роковом влиянии на его духовные силы «бурных», т. е. революционных, эпох.

1«Русские народные песни, собранные П. Киреевским», ч. I, «Русские народные стихи»,

М., 1848, стр. II—III.

2«Московский сборник», т. I, М., 1852, стр. 354.

3В отсутствии же песен о татарщине (что вообще неверно и объяснялось только наличием того материала, которым в то время располагал Киреевский) он видел подтверждение своего взгляда на значение татарщины в русской истории: по его мнению, никакого татарского ига не существовало, а была только «эпоха татарского опустошения», будь иначе,— это оставило «ее глубокий след в песнях. Отрицание татарского ига тесно вытекает и теории Киреевского об органическом развитии русского народа.

4«Московский сборник», т, I, M., 1852, стр. 355.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

341

Критерии, установленные Киреевским, очень долго господствовали в дальнейших изучениях. Эстетическая оценка народной поэзии опиралась исключительно на момент архаики, а отсюда и та пренебрежительная оценка и невнимание, какими встречались в широких читательских и исследовательских кругах песни, на которых лежала в той или иной степени печать нового времени, особенно песни, тронутые влиянием фабричнозаводской среды. Отсюда идет и стремление этнографов-фольклористов обследовать в первую очередь только наиболее отдаленные и глухие места,

иотрицательное отношение к поискам фольклора в местах, прилегающих к культурному центру. Последнее убеждение жило очень долго и привело к тому, что, например, московская, а в особенности петербургская губернии оказались в дореволюционное время наиболее слабо изученными в фольклорном отношении.

Киреевский придавал огромное политическое значение своему собиранию. Тщательность работы в значительной степени вызывалась той огромной ответственностью, которая, он сознавал, лежит на нем. Система воззрений Киреевского на народную поэзию окончательно сложилась в 40- х годах, к которым относится и приведенное выше высказывание, т. е. в то время, когда сложилось и славянофильство в целом, в канон которого прочно вошли и воззрения Киреевского на народную поэзию. Но первые их формулировки относятся к 30-м годам, они намечены еще в переписке с Языковым, в дальнейшем же они все более и более отшлифовывались и укреплялись по мере выработки и формулировки славянофильской теории

ипо мере работы Киреевского над своим собранием. Позже он расценивал свою работу и собранные им материалы с определенных партийных позиций: его собрание должно было явиться одним из камней в здании славянофильской теории. Но его предприятие никак не могло уложиться в ограниченные рамки последней и неизмеримо переросло то значение, которое придавали ему и сам он и его политические друзья.

Самое издание материалов Киреевского было осуществлено много позже: публикация их началась в 60-е годы и закончилась уже в советскую эпоху. В этих изданиях отразились уже иные тенденции и иное понимание задач исследования и методов публикации. В 1860—1874 гг. были изданы под редакцией П. А. Бессонова былины и исторические песни; в 1911 г. начата публикация лирических песен, окончившаяся только в 1929 г. (под ред. В. Ф. Миллера и М. Н. Сперанского. Эти издания принадлежат, конечно, уже истории последующего периода. Здесь же отметим лишь, что только издание лирических песен является вполне научным изданием, былины же и исторические песни, составившие содержание десяти выпусков, вышедших в 60-е годы были буквально испорчены редактором (П. А. Бессоновым), ме-

342

тоды которого вызвали решительное и единогласное осуждение в русской науке, порой даже (в отдельных частностях) и преувеличенное. Бессонова обвиняли, между прочим, в том, что он оставил без внимания редакторскую работу над текстом самого Киреевского; последнее как раз не является ошибкой, ибо тексты опубликованы в том виде, как были получены

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

Киреевским (по крайней мере таково было задание редактора), и потому все посмертные издания Киреевского в этом отношении резко отличаются от его «народных стихов», где даны сводные редакции. Но редакторская работа самого Бессонова и особенно его комментарий были на очень невысоком уровне. Бессонов не ограничивался только материалами Киреевского, но включил и тексты из других изданий, перепечатав, таким образом, почти целиком и «Древние российские стихотворения», и только что появившийся сборник Рыбникова, и другие издания. В результате получился не сборник Киреевского, а некий свод, в котором зачастую собрание Киреевского расплывалось и затеривалось,— свода же в полном смысле этого слова, т. е. как определенного научного корпуса, также не получилось, ибо фактически было механическое и беспринципное объединение различных материалов. Самым же слабым местом публикации был комментарий. Заметки, предисловия, примечания и т. п. , принадлежавшие Бессонову, в общей сложности составили около 300 страниц и представляют в сущности большой сумбур, где наряду с некоторыми безусловно интересными и нужными фактами, историческими объяснениями и разысканиями сочетались сентенции и домыслы характера этического, политического и пр. Бессонов категорически выступал в своих примечаниях против господствовавшей тогда мифологической школы в лице Буслаева, однако он ничего не сумел противопоставить последнему, и его суждения в целом возвращали к уже давно изжитой поре фольклористических изучений; к тому же все они были окрашены в резко реакционный тон, сближавший их с писаниями фольклористов из лагеря официальной народности. Отрицательную оценку издания Бессонова дал Буслаев; о том же писали А. Котляревский, А. Пыпин, позже С. А. Венгеров, М. Н. Сперанский и др.1. Кроме былин и исторических песен, П. Бессоновым были опубликованы, уже под своим собственным именем, сборник духовных стихов, озаглавленный им «Калики перехожие» (1861 —1864), и «Белорусские песни» (1871), значительную часть которых составляют также материалы Киреевского.

343

§ 2. Повышенный интерес к народной поэзии, который так характерен для 30-х годов, проявлялся не только в теоретическом плане, но и практически. В 30-е годы вопросы фольклора заинтересовывают не только отдельных представителей литературной и общественной мысли, но захватывают самые разнообразные и широкие слои. Именно в это время впервые создается и развивается широкое собирательское движение. Если в первой четверти XIX века работали главным образом одиночки, принадлежавшие к культурной верхушке общества, то в 30-е годы в рядах собирателей мы видим уже представителей различных социальных групп и различных политических группировок. Почти все выдающиеся представители литературы того времени в той или иной степени связаны с собиранием фольклора. Помимо Пушкина, Гоголя, Языкова, Киреевского,

1 Несомненно, одной из задач современной фольклористики является научное переиздание сборника былин и исторических песен П. В. Киреевского; следовало бы также, в интересах более полного изучения методики Киреевского, издать и те сводные записи свадебных песен, которые были им подготовлены к печати в 1838 г. (описание их дано М. Н. Сперанским: «Песни, собранные П. В. Киреевским, Новая серия», вып. I, М., 1911,

стр. LXII).

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

Полевого, можно назвать в рядах собирателей М. П. Погодина, С. П. Шевырева, поэта Д. П. Ознобишина, Кольцова, который в 1836 г. составил значительное собрание пословиц, а в следующем году приступил к собиранию песен.

Собрание пословиц Кольцова чрезвычайно любопытно и по материалу и по методам собирания и записи. Кольцов очень бережно отнесся к тексту народных пословиц и, не допуская каких-либо изменений и исправлений, сохранял все особенности их стиля и фразеологии1. Собрание песен, видимо, погибло, между тем оно, несомненно, представляло большой интерес2. Кольцов очень увлекался записью песен, отчетливо представляя их эстетическое и общественное значение и их глубокую связь с народной жизнью. Замечательно в этом отношении его письмо к В. Г. Белинскому, где он говорит об изменениях в народной песне в связи с засухой и голодом3. Можно думать, что сборник отличался и большими внешними достоинствами, так как

344

Кольцов очень умело подходил к делу собирания. Он стремился к максимальной точности записи, сличал продиктованную запись с живым звучанием в песне, отмечал связь с обрядом и игрой и пр. Отчетливо представлял он и связь песенного текста с мелодией и очень сетовал на свое незнание нот1.

В 30-е годы собирательство приобретает более широкую географическую базу, а вместе с тем расширяется и социальный состав собирателей. Киреевским был собран материал из пятнадцати губерний; обширный материал, вошедший позже в его сборники, находился в распоряжении Снегирева. Почти в каждой части страны работают отдельные собиратели: в центральных губерниях, в районах казачьих поселений, в северных районах, в Сибири и т. д. Наиболее интенсивно велась работа по собиранию в северных губерниях и в Сибири, где очень рано выделились

1 Наиболее исправное издание рукописи кольцовского сборника пословиц сделано А. Путинцевым (в приложении к статье «Кольцов как собиратель русских народных пословиц», Воронеж, 1926); в академическом издании сочинений Кольцова под редакцией Лященко (СПБ, 1909) допущен ряд крупных пропусков и отступлений. Из составленного А. Кольцовым сборника песен Воронежской губернии до нас дошли только две песни.

2Записи народных песен, сделанные А. В. Кольцовым (Воронеж, 1837), сохранились, они обнаружены в архиве П. Киреевского в 1958 г. П. Д. Уховым (примеч. ред.).

3«Куда ни глянешь — везде унылые лица; поля, горелые степи наводят на душу уныние и печаль... Какая резкая перемена во всем! Например: теперь поют русские песни те же люди, что пели прежде, те же песни, так же поют; напев один, а какая в них, не говоря уже грусть — все грустны — какая-то болезнь, слабость, бездушье. А та разгульная энергия, сила, могучесть будто в них никогда не бывали. Я думаю, в той душе, на том же инструменте, на котором народ выражался широко и силы при других обстоятельствах может выражаться слабо и бездушно. Особенно в песне это заметно: в ней, кроме ее собственной души, есть еще душа народа в его настоящем моменте жизни». (Полное собрание сочинений А. В. Кольцова, под ред. А. Ляшенко, изд. Академии наук, СПБ, 1909, стр. 199.) (Курсив мой.—М. А.)

1 См. письмо (№ 15) к А. А. Краевскому от 28 июля 1837 г., опубликованное в изд. А. Лященко. Впервые сведения о Кольцове как собирателе песен были сообщены его воронежским знакомым А. Юдиным в статье «Поэт Кольцов и его стихотворения», опубликованной в малоизвестном издании: Опыты в сочинениях студентов имп. Харьковского университета» (1846); подробное изложение этой статьи сделано Н. А. Янчуком («Литературные заметки», «Известия отд. русского языка и словесности имп. Академии наук», , т. XII, кн. IV, стр. 223—241).

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

собиратели весьма крупного масштаба, труды которых представляются наиболее типичными для раннего периода краевой фольклористики и этнографии. К числу таких собирателей относятся имена костромского собирателя священника М. Я. Диева, олонецких собирателей С. А. Раевского и В. А. Дашкова, вологжанина Ф. Д. Студитского, сибиряков Е. А. Авдеевой, А. П. Степанова, С. И. Гуляева и др.; с Сибирью связаны и первые фольклорно-этнографические опыты Вадима Пассека.

К. Н. Бестужев-Рюмин в рецензии на «Историю русской этнографии» упрекал Пыпина за отсутствие в его труде упоминания о Диеве. Этот упрек вполне справедлив: Михаил Яковлевич Диев (1794—1866) принадлежит к примечательнейшим деятелям раннего периода русской фольклористики и этнографии и вполне заслуживает внимания историка. Как и большинство местных деятелей, он был чрезвычайно разносторонен и разнообразен: он интересовался местной историей, этнографией, археологией, фольклором, нумизматикой. Сам он успел опубликовать очень мало, но его трудами пользовались и Болховитинов, и Снегирев, и многие другие. Его письма к Снегиреву2 содержат драгоценнейшие сведения о местных обычаях и обрядах, пословицах, поговорках, загадках, исторических песнях и т. п. (ср. письма 32 и 39, в которых приведено подробное описание похоронной обрядности и весенних праздников); к сожалению, далеко не все из его собраний и записей сохранилось. Так, например, он сообщает, что у него были песни о Пугачеве, о кончине

345

Петра III, былина о князе Василии Романовиче и княгине Спафидии и пр.,— все это до нас не дошло.

Заслуживает внимания и вся его жизнь, бывшая своеобразным научным подвижничеством, так как занятия местной историей и этнографией, не принося ему никаких материальных и общественных выгод, являлись для него постоянным источником всякого рода личных и служебных неприятностей, вызывая резко отрицательное отношение к себе со стороны местных властей и высших церковных органов, неприятностей, от которых часто было бессильно оградить его даже покровительство таких лиц как митрополит Евгений (Болховитинов).

Ряд крупных собирателей выдвинула Сибирь. Одним из пионеров изучения фольклора и этнографии русско-сибирского населения был известный литератор Александр Петрович Степанов (1781—1837), бывший в начале 20-х годов енисейским губернатором. Степанов принадлежал к числу немногих просвещенных администраторов. Он сумел сплотить вокруг себя местные литературные и культурные силы и даже проектировал создание в Красноярске специального общества по изучению местного края1. Памятником его пребывания в Сибири остался двухтомный труд

2 См, «Чтение в имп. Обществе истории и древностей российских при Московском университете», М., 1887, кн. I.

1 Оно должно было именоваться «Учено-литературным обществом» и носить название «Беседы об Енисейском крае»; проект этот не был реализован, так как Николай I категорически отказал в разрешении (см. В. Вагин, Исторические сведения о деятельности графа М. М. Сперанского в Сибири с 1819 по 1822 г.», СПБ, 1872, т. II, стр. 143; М. Азадовский, Очерки литературы и культуры в Сибири, Иркутск, 1947, стр. 13). Исключительно энергичной поддержке Степанова обязано и благодаря ей осуществлено издание «Енисейского альманаха» (Красноярск, 1928) И. М. Петрова.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

«Статистическое описание Енисейской губернии» (1835), в котором обильно представлены и фольклорно-этнографические материалы.

Степанов не был этнографом-фольклористом в собственном смысле этого слова. Народная словесность и народный быт интересовали его лишь как один из элементов для построения общей картины жизни края. Не совсем ясно, в какой мере приведенные в его книге материалы созданы лично им; возможно, что, по принятому тогда обыкновению, Степанов использовал сообщения каких-либо местных собирателей, но общее значение труда в целом от этого не меняется. Наблюдения очень тщательны, точны, а нарисованная им картина свадебной обрядности представляется, чрезвычайно полной и в сущности намечает уже основной тип русского народного свадебного обряда как деталь в общей картине жизни края.

Несколько позже возник кружок местных литераторов-краеведов в Нерчинске. А. Мордвинов, М. Зензинов (писавший под псевдонимом «Пастух-даурец»), И. А. Юренский, В. Паршин и .др.— все они уделяли большое внимание и собиранию произведений народного творчества русского и туземного населения.

346

М. Зензинов подробно сообщал о своей работе редактору «Московитянина»: по его словам, у него скопилось (к началу 40-х годов) большое собрание (в подлинниках и переводах) «тунгусских баллад», песен «тунгусских минестрелей», тунгусских сказок и пр.; вместе с тем он упоминал и о записях русских песен и обрядов1. О широких и разносторонних планах изучения края сообщал в «Москвитянине» же и А. Мордвинов2. Но все эти собранные нерчинскими собирателями богатые фольклорные материалы почти целиком утрачены; сохранились лишь некоторые записи И. А. Юренского (часть вошла в собрание П. Киреевского, часть была опубликована в журналах 40-х годов). Из записей М. Зензинова уцелела лишь былина о Ставре Годиновиче, найденная и опубликованная Н. М. Мендельсоном3. Несколько русских песен, записанных в Нерчинске, было опубликовано в начале 40-х годов на страницах «Русского вестника»; возможно, что они принадлежат комунибудь из названных выше лиц4.

Сибири по преимуществу посвящены и фольклорно-этнографические очерки Екатерины Алексеевны Авдеевой (1789—1865), сестры Н. и К. Полевых, хотя в целом ее деятельность выходит уже за пределы местного значения. Первая книга ее, вышедшая в свет под заглавием «Записки и замечания о Сибири. Сочинение ...ы...ой» (М., 1837), была первым

1См. «Москвитянин», 182, ч. 3, № 6, стр. 385—386.

2См. «Письмо из Нерчинска к издателю», «Москвитянин», 1841, ч. 2, стр. 275—277.

3См. «Этнографическое обозрение», 1897, № IV.

4Отдельные фольклорно-этнографические наблюдения, по преимуществу из жизни бурятмонголов и тунгусов, вошли в их беллетристические произведения и в некоторые краеведческие очерки. М. Зензинову принадлежат: «Один день в лесах Хингана» («Москвитянин», 1842, ч. 2, № 3), «Заяту» — рассказ из бурятской жизни («Русский

вестник», 1841, т. IV, № 11—12); «Письмо из Нерчинска» («Москвитянин», 1844, ч. VI, № 11; см, также «Иллюстрация», 1848, № 18, 31, 32). А. Мордвинову: «Горбица. Из путевых заметок по Нерчинскому округу» («Отечественные записки», 1841, т. XIV, № 1). В 1844 г. вышла в свет книга В. Паршина «Поездка в Забайкальский край», где, между прочим, опубликован перевод изящной бурятской песни о Майдари.