Азадовский

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литературнообщественной борьбе первой четверти XIX века.

страны и истоков ее культуры. На этой почве и возник труд Кайсарова, конкретно отвечавший на вопрос о корнях национальной культуры.

Создание национальной мифологии являлось одним из звеньев общего патриотического дела. Так, несомненно, представлялась эта задача и современникам Кайсарова; по крайней мере его книга встречала самую сочувственную и положительную оценку среди передовых деятелей начала века, например в среде «Вольного общества». Труд Кайсарова еще никак не может быть назван научным, но в нем уже имеются критические элементы. Во многом завися от своих предшественников, главным образом от Чулкова и Попова, он полемизирует с ними и особенно сурово относится к Попову, замечая, что в его «кратком чертеже» очень «много пустого». Более всего осуждает он Попова за отсутствие у него сведений об источниках, которыми он пользовался. Сам он подробно перечисляет их и своему изложению, которое у него, так же как у Чулкова и Попова, ведется в алфавитном порядке, предпослал ряд небольших глав, в которых сообщаются сведения о происхождении богов, их изображениях, храмах, празднествах и пр. Последняя глава озаглавлена: «Судьба славянской мифологии — какие писатели занимались сим предметом».

Кайсаров значительно расширяет крут источников, которыми пользовались его предшественники; он привлекает «Слово о полку Игореве», летописные материалы и, наконец, русские народные песни и сказки, пытаясь дать им оценку с исторической точки зрения. Во вступлении он специально останавливается на том значении, которое имеет народная поэзия для реконструкции древних мифологических представлений: «Кроме сих хотя и недостаточных источников, — пишет он, — есть у нас, россиян,

132

еще два посторонние источника, состоящие в наших песнях и так называемых народных сказках. Невероятно, как в сих двух предках находится сокровище не только для нашей мифологии, но во многих других отношениях. Жаль только, что это сокровище долго пребывало в неизвестности не только у иноземцев, даже у соотечественников наших. Что касается до песней, то есть у нас многочисленные собрания их, число которых простирается до двенадцати книг. Но во всех сих изданиях, даже в самых новейших, нет ни одного критического замечания. Иностранная публика знает их только по немецкому переводу г. Доппельмейера.

В русских песнях находится много характеристического; на многих остался отпечаток седой древности; иные из них происходят, вероятно, из языческих времен, потому что в них упоминаются часто имена некоторых русских богов. Натурально, в них переменилось много от времени» и т. д.

Из песен и сказок Кайсаров извлекает целый ряд указаний, значительно дополняя тем Попова. Так, наряду с именами богов (Белбог, Буг, Вода, Дажбог, Волос, Зимцерла — богиня весны, Лада — славянская Венера, Лель, Марцала — богиня жатвы или смерти, Перун и т. д.) стоят и имена сказочных героев или чудовищ: Гордыня, Дубыня, Кащей, баба-яга, в которой Кайсаров вслед за Поповым видит «славянскую Беллону». Таким образом, труд Кайсарова — не только опыт мифологического обзора, но первая попытка свести воедино всю сказочную героику. Но несмотря на критическое отношение к мифологическим опытам XVIII века, Кайсаров не сумел еще освободиться от их влияния и дать подлинный критически

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литературнообщественной борьбе первой четверти XIX века.

проверенный опыт обзора древних мифологических представлений русского народа1. Его этимологические объяснения столь же беспомощны и наивны, как и у его предшественников: он предлагает имя Зимцерлы (богини весны) объяснять от слов: «зима» и «стереть», т. е. стереть зиму; «Кродо» воспроизводится от «краду» и т. д., что заставило некоторых исследователей совершенно отрицать какое-либо значение за книгой Кайсарова (ср., например, С. Булич, Н. Янчук, . Шкловский и др.). О традиции XVIII века свидетельствует и самый стиль автора, слегка иронический, как бы не принимающий всерьез предмета своего исследования (см., например, «Кащей»). Это, конечно, отголосок просветительской точки зрения XVIII века, но она соединена у него уже с первыми проблесками понимания народной основы мифологических представлений, в чем уже сказались преромантические веяния. Современники очень высоко ценили книгу Кайсарова и с ней еще довольно долго считались; ее заслуги отметил известный славянский ученый Добровский, высказавший вместе с тем ряд очень серьезных критических замечаний (в «Slavin», 1808).

133

Ватмосфере «Дружеского литературного общества складывались и теоретические воззрения А. Ф. Мерзлякова со всеми их противоречиями, немало смущавшими позднейших исследователей. А. Луначарский очень метко назвал Мерзлякова «трагическим критиком классицизма» («Очерки по истории русской критики» под ред. А. Луначарского и Вал. Полянского, стр. 74). Его критика в основном покоится на традиционной эстетике классицизма, но в ней уже сказались первые веяния романтических течений.

Вбиографии Мерзлякова уже отмечалось влияние на его взгляды немецких эстетиков, в частности Шлегеля, но в еще большей степени на его воззрения оказала влияние английская литература, культ которой он вынес из «Дружеского общества». Отсюда и то предпочтение, которое он оказывал английскому роману, и его неизменное восхищение Шекспиром. Он был, бесспорно, знаком и с трудами Перси и Гердера.

Во всяком случае, никто из теоретиков русского классицизма не уделял так много внимания народной поэзии, как Мерзляков. Известны его собственные опыты в народно-поэтическом духе, но, кроме того, он неоднократно высказывался о важности изучения народной поэзии, о необходимости прислушиваться к народным песням и, что особенно важно, о необходимости их записи. В 10-х годах прошлого века его призывы с университетской кафедры звучали для большинства слушателей еще поражающей новостью. Но в основном его отношение к народной поэзии, так же как, например, у Львова, прежде всего эстетическое.

В«Кратком начертании теории изящной словесности» (1822) Мерзляков посвящает особую главу «романтической поэме», или, иначе, «рыцарской эпопее»; он считает ее чем-то средним между важным родом поэзии и забавным. В ней должны быть смешаны важное и веселое, достойное и шутовское, великолепное и забавное и т. д. Он особенно рекомендует вводить в поэму «чудесное», черпая материал для этого из «народных суеверий». «Сим народным мнением, — пишет он (курсив наш. — М. А.), — которое доныне еще не совсем истребилось, с великою выгодою может

1 См. г. Кайсаров, Славянская и российская мифология, изд. 2, М., 1810.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литературнообщественной борьбе первой четверти XIX века.

воспользоваться стихотворец и тем сильнее действовать на воображение читателя, чем охотнее он при чтении такого песнопения переносится в сказанную нами систему и предается совершенному очарованию поэзии»1. Под «народным мнением» Мерзляков, очевидно, понимал всю систему нравственных и эстетических представлений народа. Соответственно этому раскрывалось и историческое значение народных песен.

В университетской речи 1808г. (полное заглавие — «Слово о духе, отличительных свойствах поэзии первобытной и о влиянии, какое имела она на нравы, на благосостояние народное») Мерзляков с пафосом упоминает и о народной песне. «О! Каких

134

сокровищ мы себя лишаем! Собирая древности чуждые, не хотим заняться теми памятниками, которые оставили знаменитые предки наши! В русских песнях мы бы увидели русские нравы и чувства, русскую правду, русскую доблесть». Однако этот историзм был также подчинен узкоэстетической точке зрения в призме дворянско-феодального восприятия. Биограф А. Мерзлякова в статье о нем, помещенной в «Биографическом словаре Московского университета», так передает его точку зрения на сущность народных песен: «Сильная страсть, сильная радость, отчаяние не поют песней; песня есть собственно плод уныния, сладкого сетования, страсти тихой и нежной. Таков характер наших народных песней, ознаменованных истинною печатию природы; ибо их произвело не искусство, но чувство простое, чуждое слишком утонченного образования»1. Это суждение объясняет и его метод в воссоздании народных мотивов в собственном творчестве, и тем не менее из всех современных поэтов Мерзляков оказался гораздо ближе к подлинно народному творчеству; он умело пользуется народными песенными мотивами и выражениями (эпитетами, отдельными афоризмами, сравнениями), и ему удалось создать ряд песен, вошедших в народ. В этом, возможно, следует видеть влияние личных, биографических факторов. Мерзляков был знаком с народной песнью не кабинетным путем, не из сборников и не путем кратковременных барских обращений к непосредственным источникам, — Мерзляков был по происхождению не дворянин, на кафедру он пришел из крестьянской среды, народная поэзия была его родной стихией, и это обстоятельство явилось здоровым коррективом к его историческим теориям. В отвлеченные и книжные схемы врывалось невольно для самого автора веяние здоровой и живой жизни; «мужицкие» симпатии к народу проскальзывали порой и в его лекциях. Так, один из его слушателей сообщал, что Мерзляков рекомендовал студентам прислушиваться к народным песням и записывать их, мотивируя важность этого дела тем, что в народных песнях сохранилось много «народного горя»2.

Воззрения Мерзлякова на народную поэзию свидетельствуют повышении в обществе интересов к народному творчеству то различных проявлениях. Для каждого литературного течения и направления

1 А. Мерзляков, Краткое начертание теории изящной словесности, М., 1822, стр. 209.

1«Биографический словарь Императорского Московского университета», 1855, ч. II,

стр. 78.

2На противоречиях А. Мерзлякова как критика и теоретика останавливался подробно П. Н. Сакулин в монографии «Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский — мыслитель-писатель» (т, 1,1913, стр. 49 — 50).

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литературнообщественной борьбе первой четверти XIX века.

становится бесспорным и очевидным, что построение национальной культуры немыслимо без обращения к народной культуре, т. е. без учета «народного мнения» и народных идеалов; просветительское отношение к народу последовательно уступало место признанию народного авторитета, сознанию необходимости учесть голоса самих народных масс,

135

необходимости считаться с исторически сложившимся миросозерцанием народа, его историческим и бытовым опытом, его нравственными воззрениями и эстетической практикой.

В том же идейном потоке, который вызвал к жизни труды Глинки и Кайсарова, — и замечательный «Опыт повествования о древностях русских» (Харьков, 1811; второе издание 1818), принадлежащий профессору Харьковского университета Гавриилу Петровичу Успенскому (1765 — 1820).

Труд Успенского, говорит о нем автор «Материалов для истории образования в России в царствование Александра I», «...был в высшей степени важным явлением в нашей исторической литературе, представляя первый опыт систематического обозрения русских древностей»1, но он является не менее важным и по своему этнографо-фольклористическому значению. Успенский стремился дать исчерпывающее описание домашнего и общественного быта древней России, тщательно подбирая материалы из различных источников, как рукописных, так и книжных (особенно внимательно использованы им различные описания иностранных путешественников), и пополняя их данные собственными наблюдениями над бытом современного крестьянства. Для этнографа и фольклориста наибольший интерес представляет первый том, в котором подобраны и систематизированы сведения, касающиеся «домашнего быта», т. е. всего внутреннего обихода русского человека «от колыбели до могилы». Любопытно расположение материала по главам, которое дает Успенский. В первой главе говорится «о происхождении российского народа и его наименования»; во второй — «о языке, разных наречиях, именах и прозваниях россиян»; в третьей — «о художествах, ремеслах и домостроительстве»; третья посвящена еде, одежде, обуви; четвертая — яствам, напиткам и пиршествам. В последних четырех главах описаны «забавы и увеселения» (глава V), «браки и супружество» (глава VI), «роды и младенцы» (глава VII); и, наконец, последняя, восьмая глава трактует «о погребениях и бывших при оных обрядах». Таким образом, весь материал распределен по четким этнографическим категориям, где тщательно разграничены явления материальной культуры и культуры духовной. Особенно отличает Успенского от многих современных ему авторов сознание необходимости проверить и дополнить показания исторических источников наблюдениями над современным бытом той среды, в которой еще сохранились следы старинного быта. Так, например, описание брачных обрядов (глава VI) имеет в виду главным образом боярскую и великокняжескую свадьбу, но Успенский добавляет при этом, что многие из существовавших обрядов и «поныне еще видны в низком звании людей, а особливо в крестьянстве» (стр. 117); непосред-

1 М. Сухомлинов, Исследования и статьи по русской литературе в просвещению, т. I, 1889,

стр. 89.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литературнообщественной борьбе первой четверти XIX века.

136

ственное знакомство с народной обрядностью наиболее заметно в главе о похоронной обрядности.

Во многих отношениях Успенский вполне зависит от своих источников (в том числе и от Кайсарова, от Гитри и др.), порой некритически повторяя их замечания и суждения. Вслед за Гитри он признает греческое происхождение многих русских народных игр; от греков же, по его мнению, заимствовано и большинство свадебных обрядов (девичник, обмен кольцами), а также и некоторые свадебные персонажи (чины): сваха, дружка; некоторые обряды он объясняет заимствованием от татар, однако не уточняет этого замечании и не указывает, что же именно в русской обрядности должно быть отнесено за счет этого влияния. Восточным заимствованием считает он и обычай качелей, выводя его из Персии

(стр. 91).

Общая точка зрения Успенского — типично рационалистическая: у него нет никакого пиэтета перед описываемой им стариной и сожалений об ее исчезновении, а во многих современных обрядах он видит лишь «противные благочестию остатки древнего суеверия» (стр. 156). Очень характерна в этом отношении глава о похоронной обрядности (оставшаяся, заметим попутно, неучтенной в нашей фольклористической и этнографической литературе), в которой он подробно описывает обычай «голосить», или «кричать». Опровергая мнение Леклерка о существовании у нас наемных плакальщиц, Успенский утверждает, что плачут у нас «не наемщицы, а обыкновенные ближние родственницы умершего, и в плаче своем произносят речи не по форме, но что а тот час придет им в голову, без всякого размышления и предуготовления». Самые же плачи он называет «безобразным нытьем» или «ревеньем баб» и видит в них «уподобление пьяным вакханкам, плакавшим некогда о смерти Озириса». Однако во тором издании Успенский, несомненно под влиянием новых течений в обществе и нового отношения к народной культуре, уже значительно смягчает тон своего описания этого обряда (см. изд. 18 г., стр. 143, и сл.). Одновременно с трудом Г. Успенского вышло «Руководство к познанию российского законоискусства» Горюшкина; в нем отражено уже иное отношение к народной культуре в народной мысли. Автором его был замечательный самоучка, бывший подъячий сыскного приказа, ставший позже профессором и первым кодификатором русского права, Горюшкин (1748 — 1821); его книга проникнута глубочайшим преклонением перед «народным умствованием», в котором он видит «основание» всех законов.

Законы, по мысли Горюшкина, не могут быть построены произвольно, но обусловлены различными факторами, среди которых он называет веру, климат, исторические и политические обстоятельства («правила, принятые в основание от правительства» и «примеры для прошедших») и т. п. ; они «не что иное,

137

как истины, выведенные из существа и естества вещей, господствующих над человеком». Из этого следует, что «и то, что весь народ мыслит или почитает за необходимое к деянию, тому законоположник предписывает

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литературнообщественной борьбе первой четверти XIX века.

нужные правила». Поэтому наряду с законами письменными он признает роль обычного права или, как он формулирует, «законов словесных», выражение которых он находит в народных пословицах; влияние последних он стремился найти даже и в некоторых существующих законодательных постановлениях. Ряд пословиц он включает в качестве примеров в книгу, вследствие чего последняя может служить одним из источников для историографии русских пословиц.

Книга Горюшкина принадлежит к тому же течению в русской науке, которое представлено именами историков XVIII века, но он более их вооружен теоретически: хорошо был знаком с исторической и правовой литературой конца XVIII века, в учении его о факторах права отчетливо чувствуется влияние мысли энциклопедистов, в частности Монтескье; но он отличается и от них и от европейских просветителей XVIII века своим отношением к народной культуре. История русского права давно уже оценила эту книгу и ее значение в истории становления русской науки: «В неудачной, незрелой форме, — говорит Н. М. Коркунов, — в ней выразилось своеобразное понимание права, резко отличающееся от выработанного средневековой и естественно-правовой доктриной Запада»1. Или, как образно формулировал Снегирев, его «Руководство» «есть созданная им самим система, в которой сильная, но бесформенная народность борется с классическими понятиями древних и новейших юриспрудентов». Книга Горюшкина должна быть включена и в историю русской фольклористики как один из моментов ее развития, и далеко не случайно, что прямым учеником Горюшкина был известный собиратель 20 — 30-х годов И. М. Снегирев, позже зарисовавший в теплых тонах образ своего учителя2.

§ 3. В эти же годы возникает и грандиозный труд Николая Михайловича Карамзина, являющийся одной из самых значительных вех в истории самопознания русского народа и в формировании идей народности. Первый том «Истории государства российского» вышел в 1818 г.; к работе над ней Карамзин приступил в 1803 г., и уже в 1812 г. были почти вполне закончены первые восемь томов, обнародованию которых помешала лишь наступившая Отечественная война.

Н. М. Карамзин (1766 — 1826) как историк и писатель всецело принадлежит еще XVIII веку; в системе воззрений XVIII века и его фольклоризм. Карамзин тесно связан с общеевропейским преромантическим движением. Он был одним из пер-

138

вых пропагандистов и переводчиков Оссиана, преклонялся перед Руссо и Гердером, популяризировал английскую народную балладу, но все эти связи были чисто внешними и неглубокими. Ему остались чуждыми и социальный пафос идей Руссо, и историзм Гердефа, и поиски народных корней в литературе, предпринятые писателями и учеными поры преромантизма, и борьба за народную культуру Радищева. Карамзин остался навсегда чужд культу народной поэзии, и в его собственное творчество фольклор вошел очень слабой струей; его восприятие народной поэзии одностороннее: он боится ее грубости, подлинная сила чувства и

1«Журнал министерства юстиции», 1895, май, № 7, стр. 127.

2См. И. Снегирев, Воспоминания, «Русский архив», 1905, №5, стр. 56.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литературнообщественной борьбе первой четверти XIX века.

страстей его пугает, как пугают и реалистические черты. Знаменитое письмо к Дмитриеву о «пичужечке» и «парне» как нельзя лучше иллюстрирует это положение и свидетельствует о подлинном отношении Карамзина к культуре простого народа1. Эту черту деятельности Карамзина вскрыл с лапидарной ясностью еще Белинский в «Литературных мечтаниях»: «Вероятно, Карамзин старался писать, как говорится. Погрешность его в сем случае та, что он презрел идиомами русского языка, не прислушивался к языку простолюдинов и не изучал вообще родных источников»2.

В 1797 г. по приглашению журнала «Le spectateur du Nord» он поместил в нем статью о русской литературе («Lettre au Spectateur sur la litterature russe», напечатано в четвертом томе журнала). Небольшой раздел в этой статье посвящен народной поэзии. «У нас есть, — писал он, — песни, созданные два или три века тому назад, в которых самое трогательное и наивное выражение чувства любви, дружбы и т. п. То это пастушка, оплакивающая смерть своего возлюбленного, убитого в бою, чье окровавленное платье принесли ей и которое она омывает своими слезами; то это богатырь (un bogator), странствующий рыцарь, который скрепляет кровью клятву дружбы и который говорит своему брату: «Видишь ли ты этот гранитный камень, который не боится бури? Такова моя неизменная дружба, которая не

139

боится ради тебя бурь жизни!» То это молодой пастух, который поет о счастье своих овец... и тем «скрашивает тоску уединенного бытия». Далее он говорит о старых рыцарских романах, «герои которых, по большей части «les geuereux» князя Владимира, нашего Карла Великого»; упоминает о волшебных сказках, «которые более заслуживали бы имя поэм», и, наконец, заключает этот раздел о древнерусских песнях сообщением о недавно открытом фрагменте «Слова о полку Игореве», который он сопоставлял с лучшими отрывками Оссиана.

Это приглаживание и прихорашивание русской народной поэзии под рыцарскую стать было в данном случае преднамеренным. Карамзин считал, что именно так и нужно показать иностранному читателю наш национальный материал. По крайней мере он так писал об этом Дмитриеву: «Означенные мной картины и чувства из песен — не совсем выдумка, есть a peu pres — чего и довольно». Таким образом, Карамзин отмечает в русской народной поэзии те же черты, которые отмечались и в предисловии ко

1Напомним эту выразительную цитату: «Жаворонок очень хорош... Пичужечки не переменяй — ради бога, не переменяй... Имя пичужечка для меня отменно приятно потому, что я слыхал его в чистом поле от добрых поселян. Оно возбуждает в душе нашей две любезные идеи: о свободе и сельской простоте... То, что не сообщает нам дурной идеи, не есть низко. Один мужик говорит: пичужечка и парень; первое приятно, второе отвратительно. При первом слове воображаю красной летний день, зеленое дерево на цветущем лугу, птичье гнездо, порхающую малиновку или пеночку и покойного Ушнина, который с тихим удовольствием смотрит на природу и говорит: вот гнездо! вот пичужечка! При втором слове является моим мыслям дебелый мужик, который чешется неблагопристойным образом или утирает рукавом мокрые усы свои, говоря: ай, парень! что за квас! Надобно признаться, что тут нет ничего интересного для души нашей! Итак, любезный И., нельзя ли вместо парня употребить другое слово?» («Письма М. Карамзина к И. И. Дмитриеву).

2В. г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. I, 1953, стр. 57.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литературнообщественной борьбе первой четверти XIX века.

второму изданию Прача: монотонность, трогательность, меланхоличность; так же как Львов (и возможно, под влиянием последнего), он объяснял эти черты влиянием характера русского народа, нашедшего, по его мнению, очень полное и глубокое отражение в этих песнях. Карамзин в этой статье останавливался и на разбойничьих песнях, но и им давал такую .же сентиментально-меланхолическую интерпретацию: это песни о несчастных изгнанниках, убегающих в леса и живущих там с дикими зверями, которые им кажутся «милее, чем люди». И в собственном его творчестве, когда он изредка обращается к фольклорным темам, господствовала такая же интерпретация. Его неоконченная поэма «Илья Муромец» (1794) открыла собой целую полосу фольклорно-подражательных произведений, ею самый герой его поэмы, богатырь Илья Муромец, изображен у него в тонах, совершенно чуждых русской народной поэзии: он изображен чувствительным рыцарем с нежным сердцем, с тонким пониманием природы и пр. За такого рода приукрашиванием стояло и определенное стремление к идеализации условий народного быта, т. е. идеализации крепостничества. Карамзин всегда подчеркивает довольство, веселость русского крестьянина. Он утверждал, что наш крестьянин всегда весел и всегда поет, потому что нет в мире человека, «который имел бы менее нужд, чем русский крестьянин». Булгарин в своем воспоминании о Карамзине приводит следующие слова писателя: «Не мудрено веселиться под светлым небом Франции, под тенью каштанов, среди виноградников; но у нас, среди трескучих морозов, в дымных избах или в тяжком труде краткого лета, крестьянин весел, всегда поет или шутит»1. Другими словами, «веселости» должны

140

бы мешать морозы, климатические условия быта, но никак не социальные причины, в том числе и крепостное право.

Но говоря об отношении Карамзина к народной поэзии и определяя его место в истории русского фольклоризма, нельзя ограничиваться только этими моментами; имя Карамзина должно войти в историю русской науки о фольклоре, подобно тому как в нее входит ряд имен других деятелей, не занимавшихся специально вопросами народной словесности, но чей труд в целом явился важным фактором в истории ее изучений. На эту сторону значения Карамзина обратил внимание еще Пыпин, и его оценка до сих пор сохраняет свою силу и значение. Пыпин вскрывал «двойственное и противоречивое» отношение Карамзина к народу, характерное для него и как писателя, и как историка, и как практического политика; его понимание «собственно народной стороны истории» было, пишет Пыпин, «неполное и неверное», но «при всем том за Карамзиным остается великая заслуга для изучения «народности». «Он послужил этому изучению всем научным значением своего монументального произведения. Историческое знание судьбы народа есть необходимая основа для понимания народности, и все сделанное Карамзиным для нашей историографии есть его вклад в изучение народности. Его историческая критика пролила так много света на внутренний быт старого общества и народа, — как никогда до него; он поставил много вопросов этого рода, и если не всегда верно решал их, то

1 Сочинения Фаддея Булгарина, т. V, 1828, ч. 10, «Встреча с Карамзиным», стр. 1 — 23.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литературнообщественной борьбе первой четверти XIX века.

утверждал критическое отношение к ним, вызывал новый пересмотр фактов, в конце которого раскрывалась истина»1.

«История Государства Российского» содействовала выработке в русском обществе критического отношения к действительности; в этом отношении она оказала исключительное влияние и на Пушкина и на декабристов, явившихся вместе с тем и наиболее решительными ее критиками и противниками выраженных в ней политических воззрений; она активизировала деятельность ранних историков и собирателей русской старины в различных ее направлениях, в том числе и в области старинного народного быта и народной поэзии, а в некоторых случаях являлась даже и прямым источником (как, например, для Сахарова). Благодаря труду Карамзина основные исторические проблемы, касающиеся судеб русского народа, вышли из ограниченного круга ученых и писателей и стали достоянием самых широких кругов общества; наконец, великое значение имела и та мобилизация разнообразных исторических, литературных и тому подобных памятников, которую производил Карамзин и которая закладывала основу для дальнейших изучений. Он же сделал (по большей части впервые) ряд верных наблюдений о характере русской народной поэзии и ее древнейших носителей. Так, например, он первый наиболее правильно определил историческое и литературное зна-

141

чение скоморохов, назвав их «русскими трубадурами» (изд. 1824 г., т. X, стр. 266), что по существу соответствует тому пониманию их деятельности и значения, какое установлено в наше время («народные артисты»); он отметил глубокий интерес к народной поэзии, который наблюдался в старом русском обществе, несмотря на многочисленные запрещения, в особенно подчеркивал, что среди ее любителей был и «постник Феодор», т. е. царь Федор Иоаннович, сын Ивана Грозного.

Он высоко ценил эстетические достоинства народной поэзии и отмечал историческое значение не только собственно исторических и богатырских песен, но и песен лирических, возникновение которых он также относил к «нашему средневековью»; к песням, сложенным, по его мнению, в XVI веке, он причислял и песню о лежащем под ракитой убитом добром молодце, которого оплакивают мать, сестра и жена («мать плачет, что река льется; сестра плачет, как ручьи текут; жена плачет, как роса падет»). Так постепенно углублялись взгляды Карамзина на народную поэзию и вырабатывалось историческое понимание ее.

Он же первый высказал мнение о позднейшем происхождении былин, объяснив их возникновение историческими условиями, когда под гнетом «ига неверных» и «государственного рабства» создалась потребность «ободряться воспоминанием прошедшей славы отечества». В 1818 г. в речи, читанной им в Российской Академии, он говорил о народном гении, присутствующем в остатках нашей древности и в некоторых народных песнях; в начале 20-х годов он усиленно побуждал кн. П. А. Вяземского заняться собиранием народных пословиц и песен, поддерживал начинания Ходаковского и с нетерпением ждал выхода в свет собрания песен, записанных последним на Украине1; фольклорные материалы он вводил в

1 А. Н. Пыпин, История русской этнографии, т. I. стр. 215 — 216.

1 Сохранилось известие, что Карамзин в последние годы жизни сам намеревался издать

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литературнообщественной борьбе первой четверти XIX века.

отдельные тома своей «Истории», главным образом в том десятый; но по существу его воззрения на фольклор оставались всегда неизменными. В памятниках народной поэзии он не видел и не хотел видеть народа как такового, как творца и создателя этих восхищавших его высоких художественных ценностей, отразившего в них свой быт и настроения. Только в этом плане и следует понимать известный абзац десятого тома о народных песнях, который обычно интерпретируют слишком буквально, а потому и неверно. Карамзин пишет: «Память обманывает, воображение плодит, новый вкус исправляет; но дух остается, с некоторыми сильными чертами века, — и не только в наших исторических, богатырских, охотничьих (под этим термином Карамзин разумеет некоторые свадебные песни балладного типа), но и во многих нежных песнях

142

заметна первобытная печать старины; видим в них как бы снмок подлинника уже неизвестного; слышим как бы отзыв голоса, давно умолкнувшего; находим свежесть чувства, теряемую человеком с летами, а народом с веками»1 , и далее он восклицает: «Сколько песен, уже забытых в столице, более или менее древних, еще слышим в селах и в городах, где народ памятливее любезных преданий старины!»2. Другими словами, Карамзин совершенно ограничивает участие народа в создании поэтических произведений: оно сводится исключительно к сохранению того, что забылось в крупных центрах. В этом отношении для Карамзина нет разницы между крестьянством и населением маленьких городов, отдаленных от столиц. Главным фактором для Карамзина служит народная некультурность, необразованность, помогающая лучше удержать в памяти то, что было создано в то время, когда «тогдашний» вкус народа благоприятствовал дарованию песенников»3. Позднейшее же творчество народа вело только к порче и нарушению прежней эстетической цельности. С этой точки зрения он расценивал и сборник Кирши Данилова, в котором, по его мнению, «истинно древнее и хорошее» «перемешано с новым и скудоумным»4. Возможно, что эта оценка отобразилась и на характере первого издания сборника (1804), выполненного после консультации с Карамзиным.

Потому-то и в борьбе за новый литературный язык, который должен был выражать новую стадию культурного развития России, Карамзин не только не опирался на народные истоки, но сознательно выключал последние. Это обстоятельство было уже отмечено и подчеркнуто Белинским в «Литературных мечтаниях»: «Карамзин не прислушивался к языку простолюдинов и не изучал вообще родных источников»5.

В этом отношении Карамзин как бы продолжает просветительские традиции XVIII века, но это только внешнее совпадение. Просветители исходили из передовых идей, их отношение к народной поэзии вытекало из их понимания задач народного просвещения и диктовалось стремлением к

сборник лучших народных песен, снабдив их историческими и эстетическими комментариями, Об этом сообщают Ф. Булгария, К. Сербинович, И. Сахаров.

1Н. М. Карамзин, История Государства Российского, т. X, 1824, стр. 264.

2Там же, стр. 266.

3Там же, стр. 266 — 267.

4Там же, Примечания, стр. 138.

5В. г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. I, 1953, стр. 57.